Текст книги "Плод воображения"

28. Розовский: Девочки во сне и наяву

«Европейский» был, конечно, не единственным отелем в городе. В двух кварталах от него находилась гостиница «Дружба», о чем любезно уведомляла отпечатавшаяся в мозгу карта. Она же привела Розовского на место. При виде шести букв на фасаде он спросил себя, почему никогда не видел гостиницы с названием «Любовь». Звучало бы неплохо: «Недельку прожил в “Любви”. Чисто, уютно, сотня в сутки».

По дороге он, правда, заглянул в здание бывшей мэрии, оказавшееся начисто лишенным мебели и засранным сильнее любого другого в центре, причем в буквальном смысле слова. Видимо, тут срабатывал какой-то человеческий инстинкт, для которого даже Розовский затруднился сразу подобрать точную формулировку. В конце концов он остановился на «анти-властном рецидиве анальной фазы».

В «Дружбе», встретившей его девственно-нетронутой контрольно-следовой полосой пыли, он выбрал себе сносный номер, и постепенно к нему вернулось утраченное душевное равновесие. Приказ для «креатуры» он отбарабанил, руководствуясь не сиюминутными эмоциями, а уже вполне продуманной тактикой действий.

Ночью ему приснилась Машка. Во сне она наказывала его в своем неповторимом стиле – впрочем, как-то игриво, не больно, не всерьез, словно и она понимала: он ни в чем не виноват, в «Европейском» имела место дурацкая случайность из тех, от которых невозможно застраховаться.

Под утро промелькнул еще один, странный, сон, который удивил Розовского, вообще-то не замечавшего за собой склонности к педофилии. Он увидел маленькую девочку – лет пяти-шести – неведомо как попавшую в номер и сидевшую на краю кровати. Он различал ночную гостью в почти полной темноте, возможно, лишь благодаря ее глазам, ярко сиявшим и напоминавшим осколки луны, которые словно излучали собственный свет. Она была совершенно голая, но, кажется, не испытывала от этого ни малейшего неудобства – во всяком случае, Розовский даже во сне почувствовал, что она рассматривала его как-то по-хозяйски, без страха и тем более не собираясь играть с ним в его любимые игры. Девочка явно не являла собой Машкину аватару, в чем он чуть было не заподозрил поначалу свое подсознание.

Исчезла она так же незаметно для него, как появилась, – в очередном приливе ночной мути, делающей одинаково расплывчатыми явь, бред и сны. Потом снова уверенно и весомо приснилась Машка, которая, прошептав ему в ухо: «На малолеток потянуло, кобелиная морда?» – на этот раз взялась за него по-настоящему. Удары хлыста ощущались им чертовски реалистично; в какой-то момент он даже решил, что снился-то ему как раз долбаный город, а на самом деле он всё еще дома с Марией и до запуска проекта остается… остается… достаточно времени (и надо обязательно найти новое место для тайника!)… а между тем Машка прочувствованно подводила его к оргазму, но вдруг стала пропадать по частям, будто кто-то стирал рисунок мелом со школьной доски.

Он проснулся возбужденный и в хорошем настроении. Несколько минут он полежал, немного жалея об отсутствии Машки наяву и ожидая, пока его распирающий трусы друг поймет, что на самом деле хозяину хочется в сортир. Вскоре они пришли к полюбовному соглашению, и Розовский вдруг вспомнил луноглазую девочку, когда стоял над унитазом, бачок которого был сух как лунный кратер. Он спросил себя, с чего это он взял, что она ему приснилась, и не смог ответить на простой вопрос. Дверь он, конечно, на ночь не запирал, хотя изнутри можно было запереться и без ключа. Озадаченный, он осмотрел номер, даже потянул носом воздух и, не обнаружив никаких признаков ночного визита, вышел в коридор.

Отчетливые, не вызывающие никаких сомнений, следы босых детских ног он увидел уже на лестнице. Значит, все-таки правда… Те почти фантастические слухи, которые бродили вокруг непонятной, замалчиваемой и наверняка частично фальсифицированной истории с исходом, вдруг начали обретать вполне зримые очертания.

Вот тогда-то Розовский испугался и одновременно чуть ли не обрадовался этому. Страх неизвестности обострял его инстинкты и, возможно, действительно провоцировал талант на сомнительные, но хорошо продаваемые подвиги. Предчувствие чего-то подобного зародилось в нем уже в тот день, когда он узнал об исчезновении Бульдога, так и оставшемся нерасследованным. Проект выходил из-под контроля – это означало, что его участники постепенно превращались в потенциальных купальщиков на берегу незнакомой реки, вода в которой час за часом поднималась и грозила разливом. Рано или поздно в темную воду придется нырнуть всем – даже тем, кто не хотел и не собирался купаться. А также тем, кто вообще не умел плавать.

Розовский имел перед остальными небольшую фору: он заранее знал о возможном «наводнении»… ну и еще сознательно мутил воду. А теперь ненароком выяснялось, что муть, поднимавшаяся со дна реки (в том числе и его стараниями), многократно превосходит его ожидания.

Он снова почувствовал возбуждение – на этот раз творческое. Его так и подмывало вернуться в номер и отстучать пару страниц для будущей книги – интригующее и ударное вступление. Но фразы и без того сложились у него в голове; он решил, что память не подведет, а книга никуда не денется.

Розовский закурил, чтобы унять неврастеническую дрожь. Тут уже дело было не только в миллионе евро. Он почуял запашок грандиозной сенсации, которую можно разменять и на гораздо более крупную сумму, да еще стричь купоны всю оставшуюся жизнь…

Он докурил сигарету до самого фильтра и действительно немного успокоился. Посмотрел на часы – до условленного времени встречи с «креатурой» оставалось полчаса. «Не подведи меня, дорогуша», – подумал он чуть ли не с нежностью. Если его подозрения оправдаются, игрушкам из сейфа не будет цены.

29. Каплин идет по стрелке

Он не знал, куда идти, а спросить было не у кого. Себя удалось уговорить довольно быстро: «уллица Шикспира» не должна находиться далеко – иначе записка теряет смысл. Он решил двигаться по расширяющейся спирали, начиная с ближайшего переулка. Слабая надежда, что в каком-нибудь газетном киоске отыщется карта города, вскоре сошла на нет: один, попавшийся ему на глаза, представлял собой обгоревший металлический каркас, в другом, неплохо сохранившемся и с уцелевшими стеклами, завалялись только слипшиеся от влаги старые газеты.

Без пяти девять он понял, что не успевает, и спросил себя, какого черта надо было вообще выходить из отеля. Теперь он, как дурак, бегает по городу, а Оксана, может быть, дрыхнет где-нибудь поблизости или – еще смешнее – ждет его в номере, готовая осуществить то, что сорвалось вчера из-за незваного гостя. Так кто он, Каплин, после этого?

Разве он воспринял угрозу всерьез? Разве хоть на секунду мог представить себе труп Оксаны с проломленным черепом или с темной полосой вокруг шеи и вьющихся над телом мух? Честно говоря, мог – и даже очень ясно, со множеством физиологических и прочих подробностей, делающих картину смерти такой достоверной, – но и достоверность была заточена не под ту действительность, в которой существовал он сам, а под другую, параллельную, в которой стремительно и ярко протекает иная жизнь, где всё плохое случается не с нами, а если вдруг с нами, то помощь приходит откуда не ждали, и даже конец света воспринимается как щекочущая самолюбие возможность почувствовать себя избранным: еще бы, вот он я – дождался конца спектакля и стану свидетелем того, как упадет занавес, но при этом рискую только тем, что не будут удовлетворены мои эстетические запросы, впрочем, и риск-то плёвый, ведь всегда можно выбрать себе иллюзию по вкусу…

Задавая себе вопрос, почему нам так нравятся игры со смертью, пока она заперта в клетке воображения, Каплин не нашел ничего лучше, кроме как предположить: возможно, мы всё еще заклинаем демонов, гораздо более жизнеспособных, чем нам кажется. Значит, было что-то, ускользнувшее от сознания, какая-то малозаметная деталь, обманувшая его на уровне инстинкта. Всем своим здоровым, трезвомыслящим, устойчивым и оптимистично настроенным нутром он ощущал некую диспропорцию между причиной и следствием, некое нарушение законов жанра, в котором в качестве автора чувствовал себя как рыба в воде.

Дойдя до очередного перекрестка и свернув на улицу, которая вела приблизительно туда, куда ему было нужно, то есть в сторону отеля, он прочитал табличку на стене ближайшего дома. Каплин остановился и посмотрел на часы.

Было девятнадцать минут десятого. Если бы он писал роман, персонажем которого чувствовал себя в эту минуту, у Оксаны, пожалуй, не осталось бы ни единого шанса. Шестое, седьмое (сколько их там?) чувство автора полутора десятка хорошо раскупаемых триллеров подсказывало ему: кому-то пора умереть.

Видит бог, он не был кровожадным человеком и моральным уродом, готовым угробить девушку (причем девушку, с которой еще даже не переспал!) ради невнятного зова псевдо-реальности, – но есть в литературе своя неумолимость, которая не чета неумолимости жизни: последняя, не заботясь о хорошем вкусе и соразмерности, безжалостно обрывает сюжеты и подвешивает концы, а первая настолько слепо влюблена в себя, что давно превратилась в бесконечную череду самопародий в их худшем варианте – без намека на глумливую ухмылку шута на чужих похоронах…

«Старичок, чего ты паришься? – сказал он себе. – Ты проникся чужими проблемами, не поленился, сбегал по вызову, перестраховался, рискнул выставить себя дураком. Ты пришел и увидел своими глазами: никаких мертвых девушек. Всё хорошо, все живы. Теперь со спокойной душой отправляйся в отель и трахни ее. Сегодня ты заслужил конфету, так пойди и возьми. Кто-то сыграл с тобой в эту игру, и когда-нибудь ты узнаешь, кто и зачем…»

Однако в благодушном настроении он пребывал недолго – ровно до тех пор, пока не заметил стрелу, нарисованную на асфальте белым мелом. Большая, неровная, наведенная несколько раз, она указывала в направлении, противоположном его устремлениям. Основанием ей служила надпись печатными полуметровыми буквами поперек тротуара: «ЗМЕЙ ТАМ ПОПА ТОЖЕ». Каплин не был графологом, но что-то подсказывало ему, что у подброшенной в номер записки и указующей надписи один и тот же автор.

Он без колебаний прошел бы мимо и вернулся в отель, если бы не один пустячок: рядом с надписью, под буквой «Ж», лежали черные женские трусики, очень похожие на те, которые он вчера стягивал с Оксаны.

«Твою мать! – подумал Каплин чуть ли не вслух, имея в виду ублюдка, развлекавшегося за его счет. – Что ж ты никак не угомонишься, а?»

Несмотря на чрезвычайную легкость и тончайшие обводы, трусики снова склонили чашу весов в пользу дальнейших поисков. Испытывая чуть ли не отвращение к себе, взятому на поводок столь примитивной и в то же время убедительной аргументацией, он поплелся туда, куда указывала стрелка. Улица Шекспира была застроена добротными многоэтажками – как некогда жилыми, так и общественного назначения, – и без дальнейших указаний ему пришлось бы бродить среди них очень долго.

Но заблудиться Каплину не дали. Следующая, Г-образная, стрелка поджидала его точно на расстоянии потери из виду первой. Напрашивался вывод, что либо он все-таки имеет дело со взрослым человеком, либо с забавами своеобразно развитого вундеркинда, способного предвидеть и учитывать даже разницу в росте. В свете этого текст очередного сообщения еще сильнее сбивал с толку: «АПАЗДУН ТЫ ЗМЕЮ КАНЕЦ СПАСАЙ ПОПУ». На этот раз мел был красный.

Испытывая нешуточные угрызения совести по поводу своего «апаздания», Каплин свернул по стрелке в подворотню, через которую попал в большой внутренний двор шестиэтажного дома старой постройки с мощным цоколем. Он слегка засомневался, не была ли надпись рекомендацией спасать свою задницу, раз уж ничью другую спасти не удалось. Да и красный мел, вероятно, символизировал переход на повышенный уровень опасности.

Каплин остановился посреди двора и обвел беглым взглядом нависавшие с трех сторон стены с хмуро надвинутыми козырьками крыш. В самом дворе не за что было зацепиться глазу. Закатанная в асфальт плоскость нарушалась только многочисленными попытками взлома со стороны растительности. Кое-где это удалось – из трещин торчали молодые кусты, впрочем, негустые и просматриваемые насквозь. Для очистки совести Каплин заглянул за трансформаторную будку, в которой уже ничего и ни по ком не гудело. В узком проходе между задней стенкой будки и забором было пусто, если не считать сломанных детских санок.

Как выяснилось позже, он не там искал. Снова повернувшись лицом к дому, он стал внимательно рассматривать его с другой точки, надеясь узреть какой-нибудь знак. Знаков упадка и запустения было хоть отбавляй, начиная с колыхания рваных штор на сквозняке и заканчивая стайкой птиц, которая выпорхнула из какого-то окна. Воображение тут же дорисовало (а он и не сомневался) летучих мышей, висящих в сумраке чердака в ожидании ночи. И пару скелетов в здешних квартирах – кого-нибудь из неходячих и одиноких наверняка забыли, когда всё началось… вернее, кончилось.

И снова Каплин не заметил ничего такого, что недвусмысленно указывало бы на место встречи или страшную находку, о которой он уже думал как о вероятности, наполнявшей желудок холодком. Внятную наводку он получил лишь тогда, когда принялся обходить подъезд за подъездом. Открывал дверь, заглядывал в темноту и закрывал, потому что не видел повода туда соваться. Повод явил себя в виде надписи на внутренней стороне двери четвертого подъезда: «ПАПРОБУЙ 69». Надпись была сделана чем-то красным, но не мелом (и не кровью, а то б его стошнило от патетики), – возможно, губной помадой.

Последнее искушение вернуться оказалось самым сильным. Если это шутка, то смешная часть, которой он не заметил, давно закончилась, а урок он уже усвоил. Если все-таки ловушка, то дальше будет только хуже…

Но тот, кто оставил на асфальте и на двери следы выделений из своего необычно расположенного органа юмора, знал, как подогреть слегка остывший интерес к этой игре. Каплин услышал сдавленный женский крик, донесшийся откуда-то с верхних этажей. Если бы он писал сценарий данного эпизода, то не преминул бы уточнить, что вопль был нечленораздельным и звучал так, словно душили вырывающуюся жертву.

В общем, он практически не оставил себе выбора. Трусом он не был и даже иногда переводил старушек через дорогу – более чем достаточно, чтобы ложиться спать с чистой совестью.

Пока он взбегал по лестницам, перескакивая через две ступеньки, перед мысленным взором промелькнули человечки в позе «69» (папробуй!), символы «инь-янь», номерок из гардероба, где у него когда-то украли флэшку с текстом неоконченного романа, и, наконец, номер квартиры на пятом этаже, к которой он приближался по восходящей спирали, навитой вокруг шахты лифта. В гулком пространстве подъезда эхо собственного топота настигало его многократно, словно вслед за ним поднималась еще пара невидимок. Однажды ему показалось, что наверху возникла какая-то возня, но эти звуки, скорее всего, издавали потревоженные голуби, которые, как выяснилось, оккупировали площадку между четвертым и пятым этажами.

Дверь квартиры номер шестьдесят девять оказалась приоткрыта – явная любезность, поскольку это была хорошая стальная дверь с двумя сейфовыми замками. На этаже имелось еще две квартиры; проходя мимо них, Каплин проверил обе двери (зачем? может, опасался нападения сзади?) – заперты.

Внезапно наступившая тишина действовала на нервы, и без того натянутые, будто струны визгливой скрипочки, отзывающиеся на малейшее прикосновение. Возможно, у него заложило уши от слишком быстрого взлета – во всяком случае, даже голуби заткнулись. «Дался тебе этот сейф, – с явным запозданием подумал Каплин. – Надо было захватить с собой “креатуру”…»

Он взялся за ручку и потянул на себя. Увидел просторную прихожую с прекрасно сохранившимися и, пожалуй, ценными предметами обстановки, без признаков борьбы или смертоубийства. Когда-то тут обитали люди небедные и с претензией. Со стены скалилась какая-то маска (демон-охранник, что ли?), однако эта тихая агрессия смягчалась двумя хорошо подобранными гравюрами идиллического содержания. Свет падал из соседних помещений; Каплин насчитал три дверных проема, один из которых уводил в длинный коридор, а тот, что слева, похоже, вел на кухню.

Какое направление ни выбери, неизбежно подставишься. Беспроигрышным вариантом был один-единственный – сидеть дома и писать книги. Отличная жизнь, если вдуматься. На что он, недоумок, ее променял?..

Каплин сделал шаг в сторону коридора. На него повеяло воздухом от внезапно открывшейся двери, почти незаметной на фоне стены. Обернуться он не успел, хотя и пытался.

Кто-то прыгнул на него сзади.

30. Лада: «Кто это тебя так?»

Она даже не вздрогнула. То ли нервы были крепче всего остального, то ли она подсознательно ждала чего-то в таком роде. Тем не менее ее роль подразумевала определенную линию поведения, иначе пострадал бы замысел «хозяина». А время положить на «хозяина» еще не настало: по любым канонам это была только завязка интриги.

Лада бесшумно и без суеты переправила в сумку последний предмет, положила в опустевшую камеру компакт-диск, который принесла с собой, закрыла сейф и установила рукоятку с лимбом в исходное положение. Возможные пути отхода ее не интересовали – она была не в той форме, чтобы лазать по балконам (хотя второй этаж и не бог весть какая высота). А главное, в ее глазах вероятные проблемы не стоили выеденного яйца.

Стук повторился – на этот раз он был более настойчивым. Кто-то определенно знал, что номер не пустует… или сильно на это надеялся. Лада достала сигареты и зажигалку, уселась в кресло и закурила. Давно она не получала такого удовольствия от табака. Подумала, не включить ли мини-систему, стоявшую на столе, но решила, что это будет выглядеть чересчур нарочито. «Да и перед кем тут выёживаться, хренова ты Мата Хари…»

В дверь забарабанили – это уже отдавало истерикой. Словно в подтверждение, раздался крик: «Помогите!»

Дверь «люкса» была добротной, и Лада услышала приглушенный вариант, но она узнала голос. Позвать на помощь так деликатно, словно заранее попросив извинения за причиненное беспокойство, могла только эта забитая Елизавета. Впрочем, отчаяние в голосе прозвучало вполне натурально.

Лада сделала еще одну затяжку, прикидывая все «за» и «против». Дело решило отвлеченное соображение: если вдруг за этой дурочкой действительно явился ее благоверный, Ладе доставило бы несказанное удовольствие врезать ему по яйцам. Не говоря уже о более членоопасных воздействиях…

Она достала из сумочки одну из чужих игрушек, проверила обойму и сунула пистолет сзади за пояс. Затем подошла к двери и открыла замок.

– Т-ты?! – проговорила Елизавета потрясенно. – Что ты здесь делаешь?

М-да. С такой рожей и не на съемочной площадке – какая потеря для кинематографа… Первое, в чем Лада убедилась, – непосредственная опасность Елизавете не угрожала. Жертву домашнего насилия никто не преследовал; в коридоре, кроме нее, никого не было. Она уже свое получила, правда, результат выглядел как-то слишком декоративно. Несмотря на впечатляющие переливы синевы на Елизаветином лице, Лада мгновенно оценила реальную тяжесть повреждений. Не покалечена, передние зубы на месте, открытых ран и крови нет, глаза если и заплыли, то самую малость. Женские удары. Или детские. Или не удары вообще.

– Чего орешь? – сказала Лада спокойно, словно они встретились не в чужом номере отеля посреди города, где (теперь это было ясно) могло произойти всё что угодно.

Елизавета молчала. Нижняя губа у нее тряслась.

Лада разглядывала ее с легкой иронической улыбкой. Если бы она хотела кого-нибудь проучить, пострадавшая сторона выглядела бы примерно так же.

– Заходи, – она сделала приглашающий жест и повернулась боком, пропуская бедняжку, чтобы не показывать той спину.

Елизавета робко вошла, рыская взглядом по сторонам, словно ожидала увидеть кого-то еще. Лада уловила исходящий от нее слабый запах. Аромат стал еще одним фрагментом мозаики, которая теперь сложилась почти полностью. Кроме всего прочего, это означало, что количество пешек на доске увеличивается не по дням, а по часам.

– Кто это тебя так? – спросила она, уже зная ответ.

– Не знаю. Всё случилось еще ночью…

Пользуясь тем, что Елизавета задержала взгляд на дверце сейфа, Лада быстро вытащила пушку из-за пояса и положила в сумку. Не обошлось без металлического стука, который заставил Елизавету вздрогнуть.

– Ты хоть что-нибудь видела? – Ладу начинал забавлять этот спектакль. Она бросила взгляд на часы – времени еще предостаточно.

– Он был в куртке с поднятым капюшоном. Среднего роста, бородатый…

– Насколько я понимаю, не твой?

– Если бы мой, меня бы здесь не было.

«Это верно, – подумала Лада. – Если только ты и его не придумала. Ладно, хватит дурочку валять».

– Я пошла, – сказала она, подхватывая сумку, которая оказалась для нее чересчур тяжелой. В голову ударило чернильное облако, и Лада с трудом сохранила равновесие. А Парахода-то поблизости не было…

Елизавету, похоже, ее намерение поставило в тупик.

– Как пошла?

– Так пошла. Ножками.

– А мне что делать?

– Выполнять приказ. Хотя мне почему-то кажется, что с этим у тебя возникнут проблемы.

Уходя, она не оглянулась, иначе увидела бы, что во взгляде, которым провожала ее Елизавета, не осталось ничего от вчерашнего благоговения.