Текст книги "Столица для поводыря"

Андрей Дай
Столица для поводыря

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

Огромное спасибо сударыне Александре Андреевой и господам Алексею Герасимову (Сэй Алек), Сергею Гончаруку и Владимиру Цапову за неоценимые советы и помощь в поиске информации

Пролог

Столица праздновала, как в последний раз. Что в мое прежнее время, на полторы сотни лет вперед, что теперь, в 1865 году. Город другой, а традиции совершенно те же самые. Город, мнивший себя всей страной, взорвался безумными святочными сатурналиями. Усыпанный конфетти, до тошноты обожравшийся сладостей, ярко расцвеченный елочными свечками во тьме умиротворенной империи.

Заботы и нужды, доносы и прошения волевой рукой генерал-губернатора оказались задвинуты подальше. За Обводной канал, в Россию. Санкт-Петербург вспыхнул газовой иллюминацией, яркими флагами и блестками. В центральной части внутри полицейских кордонов присутственные места покрылись еловыми венками. Дальше это новомодное немецкое украшение пока не проникало. Во избежание недоразумений, так сказать. Потому как темные крестьяне продолжали считать елку знаком питейного заведения.

На Невском конным экипажам приходилось пробираться сквозь толпы празднично наряженной публики, в основном штатской. Город негласно делился на две части: достойную высшей аристократии и офицерства и прочую – такую, как главный проспект, который при всей своей показной роскоши и помпезности оставался средоточием многочисленных лавок и магазинов, то есть чем-то торговым, плутоватым и продажным. А по ночам – еще и опасным. Прилично одетого господина здесь легко могли ограбить. И уж точно задергают непристойными предложениями тысячи проституток.

Зато в приличных, вроде Невской набережной, местах святочный разгул достигал истинно римского размаха. Лучшие дома держали двери открытыми, и на бесчисленные балы являлись запросто, без приглашений. Упившихся до помутнения рассудка гостей укладывали на коврах и кушетках…

В Английском клубе старики обсуждали молодежь и грустили о минувших временах порядка. Ностальгировали по эпохе владыки Николая Первого. В Немецком клубе, в павильонах Измайловского сада другие седовласые господа пили пиво и хвалились крупными пакетами долей в акционерных обществах. Те, что не успели обвешаться орденами и обзавестись чинами при прошлом императоре.

Молодые и те, кто к ним себя причислял, предавались веселью бездумно, без политической подоплеки. В Михайловском парке кадеты палили из ледяных пушек вырезанными изо льда ядрами и помогали институткам забраться по узким лестницам на самый верх высоченной ледяной горки. В Летнем пьяные до белых глаз конногвардейцы отобрали у цыган медведя и заставляли прохожих пить со зверем на брудершафт.

По Петровской площади кругами катались многоместные тройки с бубенцами, и «золотая молодежь» перебрасывалась шутками и тостами. Шампанским забрызгали брусчатку, помнящую кровь декабристов. Бронзовый Петр звал куда-то вдаль, вперед, к одному ему известной цели. Его не слышали и не слушали. Всем было не до скрытых в тумане будущего горизонтов. Парящий на легком морозце Петербург отдался развлечениям со всей широтой и педантичностью своей русско-немецкой души.

Глава 1
Блеск

– Do you speak English?

Говорила мне мама – учи английский! Послушайся я ее тогда – не почувствовал бы себя невеждой тем вечером в Михайловском дворце. Но ни я, ни Герман к этому международному языку торговцев прилежания не имели.

– Французский или немецкий, ваше высочество?

– Ну этим-то, господин губернатор, нашу публику не удивить, – обаятельно улыбнулся наследник престола. – Идемте хоть в парк. Там ныне людно и шумно. На нас не станут обращать внимания.

И тут же, совсем немного повернув голову, позвал:

– Вово, ты, конечно, составишь нам компанию? Неужто тебе не любопытен мой спаситель?

В голосе Никсы прозвучал столь легкий привкус сарказма, что, не будь я весьма заинтересованным лицом, нипочем бы не расслышал. Впрочем, к вящему моему огорчению, близкий друг цесаревича, князь Владимир Мещерский, тоже умел разбираться в оттенках настроения своего высокородного приятеля.

– Непременно, мой государь. Непременно! Ты же знаешь, экий я модник…

Сволочь! И ведь в морду не плюнешь. На дуэль не вызовешь. Все в рамках приличий. Ни одно имя не было названо, пальцем у прекрасно воспитанных поганцев тыкать не принято. Кому нужно – издевку и так поймет. Я же понял!

Князь действительно слыл известным модником. Теперь с легкой руки своих воспитателей-русофилов Николай Александрович ввел в столице моду на русские древности. Сначала в Аничковом дворце, а потом и повсеместно стали появляться молодые люди, одетые в кафтаны с меховой оторочкой времен Иоанна IV. Вот и теперь Мещерский щеголял соболями поверх терлика, расшитого золотыми петлицами с кистями, – такой наряд прежде, до Петра, носили царские охранники.

Но тогда, у садовых дверей Михайловского дворца, Вово говорил о другой моде. О той, что после рождественского заявления царя охватила аристократические дома столицы. О моде на меня, едрешкин корень, – спасителя Надежды России. О, как же я устал таскаться по скучным приемам! Как же меня бесят никчемные разговоры и один и тот же, задаваемый на разные голоса и с помощью разных слов вопрос: «Как вы думаете, дорогой Герман Густавович, успел ли заговор проникнуть в лучшие дома Санкт-Петербурга?» Что означало: «Рискнет ли Александр одним махом избавиться от недоброжелателей? От тянущих на себя одеяло власти династий? От проворовавшихся чинуш и обленившихся генералов?» Сейчас, пока об окончании сыска еще не объявлено, – самое время. И столица со страху ухнула в загул.

Приглашение на святочный прием во дворце великой княгини Елены Павловны с собственноручно сделанной припиской «он непременно будет» я воспринял как чудесное избавление от «общественной нагрузки».

Николай медленно шел по расчищенной аллее, время от времени, будто вспоминая, опираясь на украшенную серебряными узорами трость. Еще полгода назад и помыслить нельзя было о том, чтобы увидеть наследника престола проявляющим слабость. Теперь – нет. Теперь ему стало можно. Не обязательно стало целыми днями сопровождать в седле маневры гвардии, врачи категорически возражали против ежедневных прежде ледяных ванн. Трость – тоже теперь в порядке вещей. И этот высокий, узкоплечий и широкозадый цесаревич должен был быть мне благодарен.

Должен! Но не был. Я и раньше слышал, что наследник весьма сдержан в проявлении чувств. Видел, как он поджимает припухлую, как у всех юношей, нижнюю губу. Как по лицу пробегает гримаса боли, когда он думает, что его никто не видит. Но ведь улыбка у него замечательная. Искренняя и открытая…

Еще этот Мещерский! Понятно, что молодой, младше меня лет на пять, чиновник по особым поручениям при особой канцелярии МВД, надворный советник и князь отчаянно ревновал цесаревича. Непонятно почему, кстати. В ближники я к цесаревичу не набивался.

Впрочем, я не унывал. Провожают все-таки по уму. Даже в этом наряженном столицей огромной империи городе на берегу неприветливого моря.

– А расскажите, будьте так любезны, как вы спасали мне жизнь, – почти безжизненным, потусторонним голосом выговорил наследник. Словно бы обязан был спросить, но никакого энтузиазма от этого не испытывал.

– Да какая теперь разница, ваше высочество, – хмыкнул я. Молодые люди мельком бросили в мою сторону заинтересованный взгляд. – Главное – все, слава господу, получилось.

– Так заговор есть или нет? – угрюмо полюбопытствовал Вово, пинками расшвыривая аккуратную снежную стену.

– Нет, конечно, – сделав вид, будто опечален необходимостью объяснять прописные истины, вздохнул я. – Неужели кто-то мог в это поверить?

– Но ведь этот… фрондер Мезенцев…

– Зачем же тогда? – перебил приятеля великий князь. – Чего вы намерены добиться, подняв весь этот шум?

– Я уже добился, ваше высочество, – улыбнулся я. – Вы под надзором опытных докторов. Ваше здоровье вне опасности.

Честно говоря, Никса не выглядел совершенно здоровым. Его явно все еще беспокоили боли в спине, лицо было слишком бледным, а белки глаз – желтоватыми. Но теперь юношу хотя бы не изводили чрезмерными нагрузками.

– Я вас правильно понимаю? Вы, господин действительный статский советник, хотите сказать, что я был смертельно болен? И как же вы узнали об этом? Или все это… – юноша покрутил свободной от трости кистью руки, – вам предложил сделать Петр Георгиевич?

– Ваше императорское высочество, вы позволите мне говорить откровенно?

– Да-да, конечно. И давайте уже… Герман Густавович, по-простому. По имени с отчеством.

Князь Мещерский саркастически хмыкнул, но ничего не сказал. Мимо пронеслась ватага верещавших от восторга детей. За поворотом аллеи, за деревьями, начинался фейерверк.

– Николай Александрович, давайте уже оставим это. Приказывал мне принц или я сам, сидючи в Сибири, каким-то мистическим способом разузнал, что ваша жизнь в опасности, – какая теперь разница? Мне и моим покровителям, княгине Елене Павловне и принцу Петру Георгиевичу Ольденбургскому, все удалось. И довольно об этом.

Цесаревич нахмурился и приоткрыл было рот, собираясь что-то сказать. Что-то злое и жесткое. Я прекрасно понимал, что нельзя этак вот, грубо и дерзко, говорить с наследником престола, но все-таки снова решительно его перебил. В отличие от бормотавшего молитвы Германа я не испытывал никакого пиетета к царствующей фамилии.

– Мне ничего не нужно. Я не намерен добиваться для себя каких-либо должностей или чинов. Я и ордена-то не заслужил…

С рождественского приема в Зимнем дворце я вернулся в дом старого генерала с орденом Святого Равноапостольного Князя Владимира третьей степени на шее. С черным таким эмалевым крестиком на красно-черной ленточке и камер-юнкером в придачу.

– И в Петербург бы не поехал, коли Петр Георгиевич бы не настоял. У меня в Томске дел намечено – на две жизни хватит. Вот праздники пройдут, встречусь с… с кое-кем – и уеду. Нужно успеть до распутицы…

– Недоимки спешите выбивать? – скривился князь. – Или полы в присутствии перестилать?

Никса фыркнул и полез за платком. Зима вносит свои коррективы. Холодный ветер с моря не только цесаревичу намочил нос.

– Какие недоимки? Какие полы? – удивился я. Откуда мне было знать, что это, по мнению молодых столичных либералов, основные занятия провинциальных губернаторов. Такую вот рекламу сделал нам господин Салтыков-Щедрин, едрешкин корень.

– Ну так похвалитесь своими делами, раз уж изволили воспользоваться приглашением государя. – Мещерский сам рыл себе могилу.

– Извольте, Владимир Петрович. Я расскажу… Осенью я начал готовить три экспедиции…

В пути, в холодном полутемном вагоне, было время подумать. Разложить по полочкам все свои проекты и начинания. Оценить вложения. И в людей, и в предприятия. Так что теперь я мог описывать свои деяния достаточно систематически и связно. Причем совершенно не боялся, что мне не поверят. Не то время, не тот мир. Здесь все еще принято доверять сказанному слову.

Да и кто же рискнет откровенно лгать наследнику престола Российской империи?!

– Теперь же, коли уж Богу было угодно отметить меня благосклонностью государя, я тешу себя надеждой заинтересовать столичных банкиров и сибирским металлом, и железной дорогой…

– И подсунуть царю свои прожекты, – закончил за меня Вово.

– Разве у нас что-то может делаться без его ведома? – парировал я. – Рано или поздно я все равно должен был бы.

– Очень интересно! – приподнял брови цесаревич. – У вас, наверное, и основания к сим прожектам имеются? Зачем-то же вы почитаете необходимыми эти ваши заводы в недрах Сибири.

– Конечно, Николай Александрович. Но это весьма долгий разговор. Я опасаюсь вас застудить…

Никса снова продемонстрировал мне свой обаятельный изгиб губ. Только теперь в глазах наместника поселилась какая-то хитринка.

– К Крещению прибывает принцесса Дагмара. – Ему пришлось кашлянуть, чтобы выправить дрогнувший голос. – Мне станет… трудно выделить вам достаточно времени. Однако же завтра… Приезжайте завтра ко мне. Привозите бумаги. Станем обсуждать. Во время своего путешествия я осматривал множество различных фабрик. И господин Победоносцев так живо…

Победоносцев? Ха! Вот о Консте, как Герочка и другие студенты Императорского училища правоведения звали будущего наставника цесаревича, я и забыл!

– Герман Густавович? – Никса насупился. – В чем дело? Что это вы так… Мне кажется, Константин Петрович ничем не заслужил этих ваших… кривляний.

Готов отстаивать симпатичных ему людей? Интересуется промышленностью? Господи, сделай так, чтобы у моего Отечества появился наконец путёвый повелитель!

– Простите, ваше высочество. Это нервное.

– Ну что там у вас? – процедил не поверивший отговорке Мещерский. – Рассказывайте уже.

– Я отправлял четыре письма. Великой княгине Елене Павловне – и она немедля отправилась в Дармштадт, князю Долгорукову – и он, мне не поверив, выбросил послание в мусорную корзину, графу Строганову – и он писал государю о моем предупреждении. А четвертое – профессору Победоносцеву. И что-то я не слышал, чтобы Константин Петрович предпринял какие-либо действия…

– Конверт мог затеряться в пути, – с беспечным видом отмахнулся Вово. Кого он хотел обмануть? Он явно был рад появлению компрометирующих Победоносцева сведений. Видимо, влияние московского профессора на Никсу молодого «рынду» как-то задевало. – Скажите лучше, откуда обо всем проведал этот фрондер Мезенцев?

– Я позволил прочесть свои послания томскому жандармскому штаб-офицеру, – честно ответил я, – а тот скорее всего доложил по инстанциям.

– Зачем? – хором удивились оба молодых человека.

– Я подумал, что начальник штаба жандармского корпуса, даже если не поверит в мое предупреждение о заговоре, тем не менее не преминет проверить. А самый простой способ это сделать – устроить вам, Николай Александрович, врачебный консилиум. На всякий случай я даже указал имена наиболее знающих докторов, мнения которых якобы опасаются заговорщики. Я не предполагал, что Николай Владимирович устроит настоящий кавалерийский налет на Дармштадт…

– Да уж, – непонятно чему обрадовался цесаревич. – Генерал Мезенцев достаточно решительный и отважный офицер. Надеюсь, этих качеств окажется достаточно для ограждения нас от различного рода недоброжелателей. Вы, Герман Густавович, знаете, что Мезенцев испросил у папа́ чуть ли не полмиллиона? Собирается внедрять агентов в радикальные организации и оплачивать осведомителей.

– Дай-то бог, чтобы этого оказалось достаточно.

– Что опять не так? – чуть ли не прорычал Владимир.

– Вово! – одернул князя цесаревич. – Мне холодно. – И тут же гораздо более мягким тоном обратился ко мне: – Приходите ко мне завтра часам к четырем. Будут интересные люди. Я Сашу позову…

Можно подумать, я имею возможность отказаться! На следующий день у меня были намечены две важные встречи. С генерал-майором в отставке Чайковским и с красноярским купцом Сидоровым, прикатившим в столицу следом за нами. В своем доме на Сергиевой Михаил Константинович устраивал «северные» вечера. Угощая гостей морошкой, клюквой и редкой речной рыбой, пропагандировал, таким образом, развитие северной Сибири. Жители столицы угощения принимали, но деньги в тундру вкладывать не спешили. Вот чтобы в приватной беседе попытаться обсудить причины такого пренебрежения, мы и сговорились встретиться.

Илью Петровича же Чайковского – как выяснилось, действительно отца всемирно известного в будущем композитора – я хотел пригласить к себе в Томск на должность управляющего металлургического комбината. Старшие его дети были уже достаточно взрослые, чтобы иметь возможность самим позаботиться о себе. А младшие, близнецы Анатолий и Модест, вполне могли окончить гимназию и в столице моей губернии.

И теперь мне нужно было отменить один из этих визитов. Даже если отправиться к Илье Петровичу на окраину города с самого раннего утра, что вообще-то в праздничные дни несколько неприлично, к Сидорову я уже никак не успевал.

– Vous par quelque chose êtes préoccupés, mon ami?[1]1
  Вы чем-то взволнованы, мой друг? (фр.)


[Закрыть] – Тончайшие струйки парфюма вперед голоса предупредили меня о приближении хозяйки Михайловского дворца, великой княгини Елены Павловны. – Nikolay est parti déjà?[2]2
  Николай уже уехал? (фр.)


[Закрыть]

Кстати сказать, путешествие по германским княжествам пошло вдове на пользу. Герочка, пользуясь тем, что его никто, кроме меня, не слышит, высказался несколько более цинично и конкретно. Но что позволено ишаку, не дозволяется падишаху. Кому интересно мнение партизана моего мозга? Тем более что княгиня ничем не заслужила такого к себе отношения.

– Да, ваше высочество. Цесаревич со своим другом уехали. Мне кажется, у Николая снова боли в спине.

– Бедный-бедный юноша, – покачала головой пожилая покровительница наук и искусств. – Поверь мне, милый Герман, это совершенно мучительно – наблюдать боль наших детей. Бедная-бедная Маша… Мы ездили с ней в Хайлигенберг, ты знаешь, она провела там детство… Плакали на груди друг у друга…

– Очень жаль ее величество императрицу Марию Александровну. Но ведь теперь все непременно станет хорошо. Никса в руках отличнейших докторов, не так ли?

– Ах-ах, Герман. Материнское сердце не обманешь! Маша молит Господа каждый день о здоровье своего старшего сына… Но…

– Но?

– Господин Пирогов признался, что болезнь наследника не поддается лечению. Они со Здекауэром в силах лишь сдерживать ее течение на какое-то время. Бедную Машу это просто убивает! Мадемуазель Тютчева поделилась секретом платков императрицы…

– Что, мадам? Платки?

– Ах да! Прости-прости. Ты не знаешь… Она кашляет и прикрывает рот платочками. Нюрочка Тютчева однажды увидела на ткани кровь…

Княгиня сделала знак замолчать. Мимо, особо не торопясь, проходили какие-то господа и дамы, не преминувшие остановиться подле хозяйки и похвалить святочный прием.

– Ты ведь так и не был представлен императрице Марии Александровне, – продолжила Елена Павловна, когда навязчивые гости отправились наконец в сад. – А она ведь спрашивала о тебе. Императрица много умнее, чем может показаться. И она ничуть не поверила этому Ольденбургскому. Петр Георгиевич замечательно умеет заботиться о детях и юношах, но его вмешательство в дело было совершенно излишним. И даже поставило его в несколько двусмысленное положение. На самый главный вопрос государя кузен так и не нашелся чем ответить…

– Что же это за вопрос, ваше высочество?

– Ах, Герман, Герман. Ты так вырос, возмужал. Стал настоящим начальником там у себя в диком краю! И все же остался тем же любопытным и невоздержанным мальчишкой… Конечно же государя занимает то же самое, что и весь остальной свет, – как же стало известно о болезни цесаревича? И не смей пытаться меня обмануть! Я знаю, не все можно доверить бумаге. Но это не значит, что я должна верить всему этому туману, что ты там напустил. Ну же?

Я ждал этого вопроса каждую минуту, с тех пор как Александр Второй в присутствии трех или четырех сотен столичных чиновников, заливаясь слезами от волнения, вручил мне Владимира и объявил спасителем цесаревича. Ждал и приготовил даже несколько ответов. Так что тогда следовало лишь выбрать нужный.

– Только не нужно все валить на многострадальных духов, – поморщилась княгиня, по-своему истолковав мое замешательство. – Ты же знаешь, я не разделяю новомодное увлечение света этими спиритическими эквилибризами…

И точно. Столица по-настоящему заболела мистическими учениями. У меня на комоде валялось с полдюжины приглашений поучаствовать в сеансах вызова духов.

– Елена Павловна, – укоризненно взглянул я на княгиню. – Какие уж тут духи… Только…

– Пойдем присядем, – легким наклоном головы поприветствовав очередного гостя, потянула она меня в зеленую гостиную.

Огромная зала была заставлена кадушками с живыми растениями. Некоторые из них достигали трех или даже четырех метров в высоту. Другие, вьющиеся, оплетали специально сделанные из деревянных прутиков ширмы. Обитые зеленым атласом диванчики и кресла совершенно терялись в этом буйстве жизни.

– Ну-ну, Герман. Не сомневайся. Я смогу сохранить твой секрет, – хищно прищурившись, заявила хозяйка дворца, устроившись на кушетке среди тропической листвы.

– О, ничего секретного, ваше высочество! – Я дождался нужного жеста и сел на банкетку рядом. – Однако я бы не хотел, чтобы эти сведения становились жертвой досужих языков. Во всяком случае – не сейчас.

– Уж не затеял ли ты, mon ami, тайное общество? Надеюсь, ты не намеревался каким-либо образом вредить моей семье?

– Что вы, мадам! Отнюдь. Мы желали бы лишь все силы приложить к переменам в Отечестве. Дать землю крестьянам, которую у них украли ретрограды. Пусть в Сибири, но столько, сколько они смогут обработать. Построить заводы и фабрики. Открыть новые торговые маршруты и дороги, в том числе железные. Наполнить страну деньгами. Показать смекалистым купцам, что в развитие страны выгодно вкладывать капиталы. Помочь инженерам выдумать самое современное, самое лучшее оружие…

– Да-да. Конечно, Герман. Это все чудесно. Но зачем же тайно и при чем тут бедный больной Никса?

– Я и не говорил, что тайно. Такие дела трудно скрыть… Просто… Как говорит друг Николая Александровича князь Вово – нынче не модно печься о благе Родины. Сейчас все озабочены набиванием собственной мошны… А цесаревич… С ним мы связываем надежды на то, что нам не придется больше скрывать свои намерения. Что программа развития страны получит когда-нибудь высочайшее одобрение.

– И все-таки, все-таки я не соображу, как же это связано со скрытой болезнью наследника.

– У нас есть люди, умеющие как-то по-особенному слышать общедоступные известия. Что-то из одной газеты, что-то из столичных слухов или из болтовни двух неумных фавориток. Кто-то кому-то что-то высказал, не подумав. Мозаика постепенно заполняется нужными камешками. И вот уже перед нами отчетливая картина… Так вот. Эти люди смогли мне доказать, что его императорское высочество серьезно болен и что поездка по Европе может стать для него непосильным испытанием. Один… господин, отличнейший, просто превосходный врач, даже поставил Никсе, никогда цесаревича не видя вблизи, диагноз. Нужно было немедленно что-то делать. Пришлось изобрести несуществующий заговор.

– Не слишком-то мне верится в этих чудесных господ, умеющих видеть невидимое, – после минутного раздумья честно призналась Елена Павловна. – Мнится мне, что у тебя есть кто-то при дворе… Кто-то из лейб-медиков, не смевший затеять эдакое-то дело… Хотя и он вряд ли бы смог… Нет-нет. Я положительно теряюсь в догадках… Если только… О да! Это все объясняет! Скажи, Герман… Скажи, цесаревич знает об этом твоем обществе всероссийских попечителей?

– Не могу утверждать со всей определенностью, мадам. Но подозреваю, что да.

– Вот-вот! Mon ami Герман, не думал ли ты, что заботу о своем здоровье мог проявить сам Никса? Я всегда говорила, что маленький Николай – хитрый и расчетливый юноша. И ни один человек во всем свете не сможет со всей определенностью сказать, что же у нашего наследника на уме.

– Поразительно! Сударыня! Мне бы такое и в голову не пришло!

Пришло, и даже уже нечто подобное «ушло» в сторону Мезенцева. Но чем больше людей станут думать, как княгиня, тем меньше глупых вопросов мне зададут. Ничего не имею против, если вместо меня от любопытства обывателей будет вынужден отбиваться Николай Александрович Романов. Тем более что ему это сделать не в пример легче. Послал всех куда подальше открытым текстом, да и все. А родителям и братьям с сестрами сказал, что знать ничего не знаю и ведать не ведаю. Доказательств-то нет! Кроме моих четырех писем и одного жандармского рапорта, где цесаревич упоминается только как потерпевший.

– Будь, пожалуйста, осторожнее, Герман, – сменила гнев на милость княгиня. – Не то тебя втянут, прикрываясь возвышенными словами о долге перед Отчизной, во что-нибудь нехорошее. Дурные люди непременно постараются воспользоваться твоими чистыми помыслами, дабы обделать свои делишки… Впрочем… Пользуйся, милый, благосклонностью государя и государыни. И не смей быть стеснительным и думать, будто бы это неловко! Многие-многие люди с гораздо более низменными целями ею пользуются… И не бойся использовать мое к тебе расположение. Поверь, Герман, впервые за последние три года я почувствовала себя действительно нужной и… живой.

Княгиня остановила проходившего мимо бесшумной тенью лакея с серебряным подносом, полным бокалов с шампанским. Подхватила один, и мне пришлось последовать ее примеру.

– Представляется мне, уж не вам, ваше высочество, жаловаться на скуку, – осторожно начал возражать я, отхлебнув французской кислятины. – Все эти неисчислимые благотворительные общества, консерватория, Вольное экономическое общество…

– Ах Герман, Герман, – отмахнулась женщина. – Это, право, такая суета. Знал бы ты, какой восторг испытываешь, когда деяниями своими можешь действительно изменить жизнь всей страны! Эти несколько месяцев в конце шестидесятого года, когда мы с Эзопом и Машей ежедневно посещали Александра…

Елена Павловна умолкла на полуслове и поспешила пригубить напиток. Можно подумать, история о том, как они с императрицей и великим князем Константином Николаевичем по прозвищу Эзоп уговорили или даже заставили колеблющегося царя подписать-таки манифест об отмене крепостного права, давно не стала общеизвестной.

И как я мог забыть о такой дате тогда, на Сибирском тракте! Девятнадцатое февраля 1861 года! День признания русских крестьян людьми. День, после которого их больше нельзя было продать, как вещь.

Я смотрел тогда в затуманенные воспоминаниями глаза Елены Павловны и думал, что во вдове Михаила, брата императора Николая Первого, увядала великая императрица. С энергией, образованностью и целеустремленностью этой женщины, попади она на трон империи, история могла бы сложиться совершенно иначе. Да и как союзник и проводник в лабиринте столичных интриг она была настоящей находкой и подарком Провидения.

– Но ты, кажется, озабочен чем-то другим? Что же еще стряслось?

Охотно поделился своими затруднениями. Княгиня попросила уточнить, попутно похвалив студента Петербургской консерватории, старшего сына генерала Чайковского, Петра. Оговорившись, правда, что «эти эфебофилические наклонности сужают круг общения этого молодого и, несомненно, талантливого человека». И намекнула заодно – «кстати, тот самый Вово также замечался в компании известных своей склонностью к содомскому греху господ». А выслушав краткую характеристику красноярского купца и его прожекта, немедленно предложила организовать тому доклад в Вольном экономическом обществе.

– Я напишу ему, – загорелась княгиня новой идеей. – Завтра же к полудню пришли посыльного. Думается мне, это будет куда лучше его самоедских кушаний для праздной публики… И, кстати, почему бы и тебе не выступить там же? Зная тебя, не на миг не усомнюсь в том, что у тебя давно готовы все доводы к переменам в сибирской губернии. А я приглашу на твою лекцию покладистых корреспондентов газет. По нынешним временам бойкое перо куда как скорее достучится до умов, чем хождение по инстанциям!

Я выразил сомнения в своем литературном таланте и тут же получил многословную отповедь. Елена Павловна весьма саркастично относилась к современной литературе.

– И этот, как его там… Кандальник… Вместо того чтобы приговаривать «que faire?»[3]3
  Что делать? (фр.)


[Закрыть], лучше бы занялся делом. Даже мне понятно, что сотня отменно образованных господ гораздо полезнее стране, чем сомнительные сны какой-то безвестной мещанки. А ведь как начинал! Эта его работа… «Эстетические отношения искусства к действительности», кажется. Да-да! Эта диссертация наделала столько шуму…

В конце концов я позволил убедить себя в том, что у меня хватит ума преподать идею необходимости скорейшего развития Сибири так, чтобы это заинтересовало общество. А там хорошо оплаченные журналисты сгладят шероховатости и преподнесут мои слова так, что не заметить, проигнорировать не посмеют ни в одном министерстве.

– Ныне иные времена, – неожиданно грустно сказала на прощанье великая княгиня. – Я твоими стараниями снова вхожа в кабинеты… Так и там читают газеты. Возвратившийся с лечения Эзоп подговаривает Сашу отменить цензуру. Говорит, это стыдно теперь – не дозволять гражданам мыслить вольно. Страшно мне, Герман. Газетчики – страшные люди. Коли их никто цензурировать не станет, так они и в окна подглядывать начнут, и всякие мерзости на потеху публике печатать. Это же гадко…

Эх, княгиня! Если бы ты знала, во что выльется эта свобода печати. Как британская принцесса станет скрываться от навязчивых папарацци и погибнет в итоге в страшной автокатастрофе. С каким извращенным смакованием начнут рыться в грязном белье! Как станут раздувать мало-мальские скандалы и на полном серьезе интересоваться мнением о международной политике у пустоголовых звезд эстрады. Господи, какое счастье, что в это благословенное время клоуны еще не победили рыцарей!

Всю дорогу до набережной Фонтанки я размышлял о способах управления общественным мнением. Ну почему я не специалист по пиару? И где бы такого найти в 1865 году от Рождества Христова?

А дома отец и вовсе придавил. Криво ухмыляясь, сообщил, что шестого, на Крещение Господне, мне предстоит разорваться пополам. Каким-то фантастическим образом успеть поприсутствовать на церемонии крещения датской принцессы Марии-Софии-Фредерики-Дагмары в Царском Селе – приглашение от имени его императорского высочества цесаревича Николая уже дожидалось меня на комоде, – и в этот же самый день на Фонтанке, в казенном доме у Египетского моста, нас ждала на смотрины невесты семья Якобсонов. Между двумя частями меня должно было оказаться двадцать пять верст, и всем плевать, как у меня получится побывать и там и там. А старого генерала, похоже, это еще и забавляло.

Я ничего не имел против того, чтобы Густав Васильевич немного поразвлекся. Да и не о том голова болела. Следовало приготовиться к завтрашним визитам.

Если бы Герман столь же хорошо разбирался в придворных интригах, как в городских достопримечательностях, цены бы ему не было. Тем не менее гид у меня в голове так торопился выплеснуть знания о столичных окраинах, что ни о чем другом думать просто не получалось. Каждому мосту, статуе на мосту, улице от моста или переулку от улицы соответствовала своя история или легенда.