Текст книги "Самое правильное решение (сборник)"

Механика обучения

Конечно, я вспоминаю добрым словом всех своих учителей, но как бы я их не вспоминал, русский язык я знаю плохо, хоть и писатель, математику – с трудом, физику – только отдельные разделы, и лишь механику – сносно.

И в данный момент от теоретической механики перешел к практической – работаю механиком.

Учителя своего первого по механике помню отлично. Фамилия Ланда… Имя-отчество… имя-отчество, признаться, не помню. Мы его за глаза Окунем звали.

Вначале первого семестра влетает он в аудиторию, руки потирает.

«Ребята, – говорит, – такой клёв! Я с утра встал – и на Неву. Окушков килограмма три наловил. Один за другим, один за другим. Приходите в гости, – пригласил он всех, но опомнился, что на всех тридцать крупных шестнадцатилетних подростков трех килограммов будет мало, и смутился, – По двое, по трое заходите, а я ещё наловлю… Окуней!»

Потом интересовался некоторое время, что же мы к нему не заходим.

На первое занятие он вошел серьезный. Небольшого роста, стройный, подтянутый. Лысенький с сединой на висках и затылке. В сером отутюженном костюме, жилетке, белой рубашке при галстуке – его повседневная одежда.

«Давайте знакомиться, – говорит. – Меня зовут Ланда… Анатолий Максимович (О, вспомнил!!!) Я буду преподавать у вас теоретическую механику. Занимался я боксом и шахматами…»

Мы шутили, что он боксом с шахматами занимался. Был у нас в группе Андрюха Цимбалов, боксер, так он с людьми мог боксом заниматься, Ланду головы на три выше был.

«Прошу извинить, – продолжал он, – это раньше у меня память была хорошая, а теперь – подводит. Так вот, прошу извинить, если всех вас не запомню с первого раза».

И он начал зачитывать фамилии по журналу, поглядывая в класс.

Запомнил. Всех запомнил. С первого раза.

Дядька мой узнал, что я в физико-механический техникум поступил и сообщает:

– Я тоже там учился, – и тут же спрашивает, – А кто у вас механику ведёт?

Не русский, не конструкционные материалы, не НВП, а механику!

– Да, – говорю, – такой прикольный, небольшой, лысенький…

– Ага! – подхватывает дядька. – С логарифмической линейкой постоянно ходит!

– Точно, – соглашаюсь я.

А у Окуня привычка была всё на логарифмической линейке считать, калькуляторами он принципиально не пользовался. И на линейке он вычисления быстрее делал, чем мы с вычислительной техникой.

– Ланда, – говорит дядька. – Ланда – его фамилия. Жив значит, – и улыбается.

Заходит как-то в аудиторию Окунь, довольный такой и говорит:

– Сегодня, ребята, праздник!

– Какой? – гудим мы, думая, не удастся ли пораньше домой уйти.

– Сегодня я понял, как работает волновая передача. Ну никак до меня не доходило! – и рисует на доске. Жесткое зубчатое колесо с внутренними зубьями, гибкий элемент с наружными зубьями и эксцентрик, в первом приближении это то ли на глаз похоже, то ли на пасть акулы. – Как? Как оно работает? Как движение передается? Непонятно! Так вот. Запихиваюсь я сегодня в автобус. Сотка, знаете? Он всегда переполненный. И в салон пролезаю. Люди, значит, по мне обкатываются. И вот думаю: я же, как эксцентрик в волновой передаче! Одного подвинул, тот другого!

Мы сидим притихшие, чувствуем, что-то важное происходит, и всё так живо перед глазами предстает, только всё равно непонятно.

Он выдохнул радостно, посмотрел на наши угрюмые лица и уже спокойнее сообщил:

– Тема сегодняшнего урока «Волновая передача».

А родной брат в мой техникум пошел учиться, правда, техникум уже колледжем называться начал. Разница в возрасте у нас с братом десять лет.

– И кто у вас механику ведет? – спрашиваю.

– Да такой смешной старикашка, маленький, лысенький…

– С логарифмической линейкой ходит?

– А ты откуда знаешь? – удивляется брат.

– Учился я у него, – отвечаю и улыбаюсь, а сам думаю: «Жив! Жив наш Окунь!»

И так хорошо-хорошо на душе.

Воспитательница

«Как мне быть? Почему мне так не везет с мужиками? Интересно, кто эта мымра, с которой он сбежал? Как притих он после вчерашнего скандала, я уже думала, что он изменил решение. А все-таки собрал шмотки и ушел тихонько. Жалко, что я спала, так бы я ему устроила прощальный салют. Он еще у меня поплачет. Напишу его начальнику, какие он с Поповым дела проворачивает. Пусть обратит внимание, какие нехорошести творятся за его спиной. Недельку подожду и напишу. Логинов, однокашник его, ко мне клеился, ну, что ж, он, конечно, не красавец, но не противный. Звонит он часто, так что определимся. Лешенька об этом однозначно узнает, пусть на своей шкуре попробует, что такое измена. А сегодня его маме позвоню. Она женщина набожная и ко мне хорошо относится. Она ему тоже расплавленным свинцом на мозг покапает…

Ведь какой гад, кобель несчастный, от раздачи не отказался! Потыкался. Уходил бы, так уходил, но изменил же ей, а врать будет, что не спал. Узнаю, с кем он, обязательно расскажу ей об этом маленьком моментике».

– Ольга Петровна, а Сидоров задирается.

Ольга отложила пилочку для ногтей, полюбовалась на безукоризненные руки, перевела взгляд на стоящую рядом девочку. Одуванчик: тонкий стебель с неестественно большой головой. Волосы не причесаны, одежка висит и топорщится, на колготках оттянуты колени. Замарашка.

– Сидоров отнял у меня машину и толкнул.

Ольга посмотрела на Сидорова, тот, как ни в чем не бывало, возил машину между кубиками. Прыщик. Пузырь. Маленький, толстенький, круглая рожица с ненормальными глазами навыкате. Неприятный.

– Сидоров, – позвала воспитательница, мальчик обернулся. – Отложи машину и иди сядь на скамейку ближе к углу. Ты наказан.

Мальчик продолжал елозить машиной по полу.

– Сидоров, ты не понял? – Ольга, чеканя слова, продолжала, – Встал и пошел в угол. Девочек обижать нехорошо. Ты меня понял?

Пузырь поднялся и гордо покатился в угол на отсидку.

– А ты куда пошла? Иди, причешись, – обратилась к «одуванчику» Ольга.

Какая же она все-таки замарашка.

Из детства цветными пятнами всплыли воспоминания. Тот вечер они собирались на день рождения к тете Лиде, она делала вкуснейшие торты. Отец с очередной мачехой задержались в квартире, а я выбежала на улицу. Я была пышечкой. Полненькой с пшеничными волосами и кожей цвета рафинада. Одевали меня почему-то в белое и розовое. И тогда я была в розовом платье, белых колготках, розовых сандалиях, в заплетенной и уложенной косе пышный белый бант. На мою беду во дворе не было никого из подружек, только ненавистные мальчишки, которые постоянно цеплялись к моей чистоте. Я не стала отходить от парадной. Но меня заметил Васька. Все внутри съежилось, я приготовилась дать отпор. Драка так драка. Когда мне страшно, я держусь нагло и независимо. Тем более Васька был такого же роста, я могла ему вмазать. Но Васька подошел с цветком белого шиповника.

– Это тебе, – и он протянул цветок.

Я молча спрятала руки за спину.

– Я знаю, что мы с тобой не ладим, что мы тебя дразнили чистюлей… но чистота – это хорошо. Теперь никто не посмеет тебя дразнить.

Он еще раз протянул цветок.

– Что это с тобой случилось? – спросила я и взяла цветок.

– Слышишь, теперь никто не посмеет тебя дразнить чистюлей…

И он толкнул меня, я грохнулась спиной на землю. Кто-то заполз на карачках сзади, я споткнулась и грохнулась.

– Слышишь! – закричал кривляясь Васька под хохот товарищей, – никто не посмеет дразнить тебя чистюлей, потому что ты грязнуля!

Когда вышли отец с мачехой, я стояла у парадной и ревела. Отец брезгливо оттащил меня наверх, выпорол и запихнул в кладовку, упомянув при этом, что вообще-то мое место в мусорном бачке.

Он сам был не очень аккуратен, но требовал аккуратности от других, особенно от меня. В кладовке было темно, пыльно, паучно и пахло мышами. Было страшно. Но еще страшнее стало, когда они пьяные вернулись из гостей и, не вспомнив про меня, начали стонать… Какого я страху натерпелась тогда, почти такого же, как на похоронах мамы. Я была совсем крохой, и сначала не было страшно, казалось, что мама сейчас проснется. Страшно стало, когда я поняла, что ее сейчас закопают…

– Ольга Петровна…

– Да, Леночка.

– Можно с Вами пошептаться?

– Садись, давай пошепчемся, – Ольга невольно залюбовалась, как девочка присела рядом, осмотрела себя, расправила неаккуратные складочки красного платьица, сложила руки на коленях и уставилась огромными широко распахнутыми глазами на Ольгу.

– Во-первых, – заговорщицким шепотом сообщила Леночка, – Сидоров выполз из угла.

Ольга посмотрела, действительно, Сидоров осмотрительно, еще осторожничая, направлялся отвоевывать машину.

– Сидоров, – железным голосом зазвучала Ольга. – Ты наказан.

Сидоров обиженно махнул рукой и покатился обратно в угол, ожидать следующего удобного случая или амнистии.

– Во-вторых, – продолжила девочка, – угадайте, что мне купили?

– Наверное куклу, – предположила Ольга.

– Не угадали, – засветилась от восторга девочка, – мебель для куклы!

– Да?

– Да. Там все-все-все. Ужасно дорогущая.

– Ну, ты довольна?

– Поверьте мне, оно того стоит.

– Я рада за тебя.

– Да, кстати, Володечка Горлик меня заговорил.

– Как это?

– Он ужасно болтливый.

– И как он тебя заговорил?

– Он говорил, говорил, говорил и заговорил. У меня даже голова закружилась.

– Да, он как девочка говорит.

– Хуже, много хуже. Девочки и то столько не говорят. Болтушка.

– Ты не обращай на него внимания.

– А я и не обращаю, сдался он мне. Он бедный и не красивый. А я красавица.

– Да, Леночка.

– Ладно, заболталась я с Вами! – девочка картинно взмахнула ручкой. – Побегу, дел еще невпроворот.

Ольга посидела еще минут пять, тупо прислушиваясь, как мимо скрипит жизнь, как внутри кипит желчь.

– Так, дети, собираем игрушки и идем одеваться гулять, – громко и хмуро сообщила воспитательница.

Кому-то помогла завязать шнурки, кому-то шапку, кому-то застегнула верхнюю пуговицу.

– Ольга Петровна, варежки, такие красненькие с белыми оленьчиками, куда-то подевались с батареи. Пропали, – затараторил Горлик.

– Хватит тараторить, ты под батареей смотрел? Может, они упали?

– Я и под батареей смотрел и в шкафчике смотрел. Мне их мама подарила. Она меня ругать будет.

– Нужно варежки на резинку пришивать – тогда не потеряешь.

– Сейчас я еще за батареей посмотрю.

– Горлик, все ждут тебя. Тебя одного.

– Ну, вот же они! За батарею завалились, я уж думал украли варежечки такие хорошие с оленьчиками. Вот.

Ольга стала закипать.

– Вова, тебя только ждем. Стоим и паримся.

– Все, я уже нашел. Сейчас одену.

– По дороге оденешь! Встань в строй! Пошли, дети, на выход.

Группа вышла на улицу и рассыпалась темными пятнами по снегу.

Воздух влажный, густой. Снег налип везде, на каждом предмете одета шапка, деревья из-за этого огромны. Но белизна снега не дает света – день мрачный, тусклый. Низкое темное небо, того и гляди разрядится новым осадочным залпом. Серые глыбы домов угрюмо поблескивают зажженными желтыми окнами. Однако, не очень холодно.

«Не завыть бы сейчас, – подумала Ольга. – Сбежать! Да бежать некуда. В настоящем плохо, в прошлом того хуже, и будущее не обещает ничего хорошего».

Единственным светлым моментом из детства казалось было то, что она подставила Славика. Это было уже после смерти отца, когда ее взяла тетя Лида. Славик, шкодный мальчишка, сын тети Лиды, как только не измывался. Улитки, червяки, лягушки, все побывало за шиворотом у Ольги. В кровати один раз оказалась змея. Как это было противно. И все ему сходило с рук. Приходилось бороться собственными силами. И вот однажды Славик долго таскался с дохлой кошкой, не решаясь применить ее в своих пакостных целях. В конце-концов он ее бросил у помойки и стал искать другую забаву. Все видели, что он таскался с кошкой, тетя Лида даже отчитала его, но никто не видел, что я взяла эту дохлятину и положила ее в большую суповую кастрюлю. Каких трудов мне это стоило! Целый день меня выворачивало наизнанку, и дня три я не могла есть. Как я, такая брезгливая от природы, могла решиться на такой подвиг? Эффект от проведенной воспитательной работы был отменный. Настроение у тети Лиды в тот день было препротивнейшее, а тут еще дохлая кошка в кастрюле. Славик неделю не мог сесть, а для меня закончились времена ужей, жаб и улиток.

– Ольга Петровна, посмотрите! – воскликнул подбежавший Горлик. – Посмотрите, какого мы снеговика слепили. Отменный снеговик!

Ольга равнодушно глянула на суетившихся вокруг снежного уродца ребят.

– Замечательно. Иди к ребятам, – проронила она.

Горлик поскакал. Из кармана огненными мышками выскочили варежки.

– Горлик! – позвала Ольга. Но где там, ничего не слышит. Те, кто много говорят, мало слушают.

Ольга подняла варежки и положила себе в карман.

Подошла Леночка: «Ольга Петровна, у меня пальчики закоченели».

– Так, дети, возвращаемся в группу. Собираем игрушки. Строимся парами. Подышали свежим воздухом, хватит. Сидоров, поторопись. Горлик, ты что там потерял?

– Варежечки сбежали. Я их положил в карман, а они сбежали. Красненькие такие, с оленечками. Ладошкам жарко стало, и я варежечки снял и в карман положил. А они сбежали.

– Горлик, группа стоит, мерзнет и ждет только тебя.

– Я сейчас здесь, кругом посмотрю!

– Ольга Петровна, мои пальчики! – напомнила Леночка.

– А у меня ножки! – воскликнул кто-то из ребят.

– Горлик, все замерзли. Бегом в строй.

– Меня мама ругать будет, – чуть не плача проговорил Горлик.

– Нужно смотреть за своими вещами, – закипела Ольга.

– Я сейчас, сейчас найду!

– На резинку будешь пришивать. Бегом в группу!

– Еще секундочку, я уже почти нашел!

– Ольга Петровна, – скривила плаксивое личико Леночка.

Ольга хотела прикрикнуть, но поперхнулась воздухом. Откашлявшись, она проронила:

– Бейте его, ребята.

Крысы

«Крысы могут младенца сожрать. Вполне. Он лежит беспомощный, а они подбираются к лицу и начинают жрать. Да, бывали такие случаи. И не только младенца. Взрослого. Беспомощного. А что? Могут. Я слышал такое. Я думаю, что они и не беспомощного сожрут. Это же крысы, они и сородичей сжирают, возможно, и детишек своих…» – так говорил человек сидящий у моего подъезда. Он ни к кому не обращался. Просто, вдруг, ни с того ни с сего, начинал говорить с невидимым собеседником. Ему не важно было сидит ли кто рядом или нет, он просто начинал говорить. Четко, внятно. История за историей. Бабушки, частенько собирающееся на этой же скамейке для обсуждения последних новостей, привыкли к его странностям и не обращали внимания. Молодежь подначивала, издевалась над его видом, угощала пивом. Но он, когда на него прикрикивали или трогали, отодвигался и замыкался. Он разговаривал только с невидимками. Раз я его встретил в магазине, он покупал хлеб. Говорил ли он что-нибудь продавщице? Не помню.

Он жил в нашем подвале. Подвал не закрывался. Человек этот выглядел чистенько и не помятым. Иной раз встретишь бомжа, хочется подальше отойти, а с этим и рядом посидеть не зазорно. Некоторые неподготовленные пугались его странностей и, когда он начинал говорить, вставали, уходили – боялись.

Поражала логика этих ситуаций, неожиданные переклички, внутренние связи.

Знавал я одну сумасшедшую старушонку, которая вещала из своего окна на третьем этаже. Несколько лет. С утра, до вечера. Открывала окно и ругательно отзывалась о жизни, о правящих классах. Но нудно, без изюминки, без души, даже матершинка обычненькая. Я ничего и не запомнил. Не было настоящих перлов. Поприслушиваешься пять минут и отвлекаешься на дела, повседневная рутина привлекательней. Этот же дядька удивлял, его истории были интересны. Правда не получалось цельной картины, фрагменты, фрагменты. Но какие! Стоял бы слушал, записывал. Думал, успею.

А происходило это все у обычной девятиэтажки, простого подъезда. Кругом деревья, на широких газонах подобие клумб. Парадный вход и вход к мусоросборнику разделяла черная скамья, прилепленная к стене дома, и тощий бетонный вырост с нахлобученной на него крышей. Даже в дождь можно посидеть на скамье.

Раз видел: сидит этот дядька и говорит в пространство. Молодой парень рядом внимательно слушает, кивает, потом сорвался, ушел… целенаправленно. А он говорит, говорит.

А однажды забыл я ключи дома, – когда вернулся с работы, не открывают – нет никого. Как назло мобильник разрядился – не позвонить. Сел ждать своих на скамеечку у подъезда, дядечка рядом. И он заговорил…

«А люди что, не жрут своих детишек? Еще как! Сначала мозг выгрызут… Или душу? В общем, годам к двадцати только остов остается, способный только плодиться и жрать. Есть у меня ощущение, то такие люди обращаются в крыс. А другие – в аистов. Если наблюдать, то с каждым годом крыс становится больше, а аиста я вообще не видел. Люди с каждым годом все крысеют. Взять, к примеру, меня. Я же был добрый, безотказный, спокойный. Я ведь что, с десяти лет работал на семью, на родителей. Мне-то особо ничего не надо. Работать, есть, пить, спать – и ладно. В квартире однокомнатной, правда на четверых, но телевизор был цветной. Ковры были. Стенка мебельная. Тахта. Люстра хрустальная. Дача была. Батя – трудяга. Он дачу перестраивал, и меня к труду приобщал. Я каждые выходные на даче, значит, помогал. А что? Зато я умею всё. Летом на каникулах все лежебоки на пляжах в карты дуются, а я задания батькины выполняю, грядки полю, гвозди выпрямляю, за братишкой мелким присматриваю. А когда коммунизм закончился, все на деньгах повернулись, решили зарабатывать, чтобы жить, как люди. А на крысу какой парик не одень, всё равно крысой останется. Стал отец дома штамповать, меня в помощники взял. Думал, счастье свое мне привязать. А дачу нашу поменял, маленькую – на большую, новенький дом – на старенький, мало халтур – ни днем, ни ночью покоя нет, решил свой дворец построить, к капитализму приобщиться. Достаток показать. Какой там достаток, когда он уже и спать перестал, даже ночами вкалывал… и незахорошело ему. Заболел. Перегрузки, да с деньгами обманули… потом ещё. Слег с депрессией. У меня свободное время появилось. Я женился. Родители мой выбор не одобрили. Сказали: «Что ты за крысу привел?» Я обижаться не стал, ушел к жене жить. Ребёночка завели.

Родители к тому времени в трехкомнатную квартиру к бабушке перебрались (одна она осталась), а однокомнатную сдавать начали. Я работал – мне не к чему. Я сильный. И отец сильный. Стал потихоньку из хандры выбираться. Дальше, как в сказке. Просили флейтиста печаль увести, увёл. На вознаграждении пожадничали, и увёл флейтист детей. На меня записали однокомнатную квартиру. Я-то доволен. Много ли мне надо. Удовольство закончилось, когда младшему брату трехкомнатная квартира досталась. Мне бы порадоваться за брата, да я разозлился. Крыса я, крыса. Ведь никогда к материальностям тяги не было, а здесь словно наваждение. И злость нахлынула, и обида. Ведь не было никогда. А я не тварь бессловесная, разорался, конечно. Мать в ответ: «Будешь так говорить, вообще без всего останешься. От дачи ни кусочка не получишь». Я ни дышать не могу, не видеть, не чувствовать – только злоба кипит. Я же на добре взрощенный, мне справедливость прививали, принципы у меня. А мать обещала: «Всё по-честному будет». Может, честности разные? Аистам одно, грызунам другое? Я к брату пришел. Брат, говорю: «Ты-то что думаешь?» Он мне вопросом отвечает: «А я что могу?» Озлобился я на родных, озлобился. Травить вздумал. Квартиру сжечь! Дачу сжечь! Крыса я… крыса. Зачем мне все это? Разве для детишек моих? А что я злюсь? Ведь до сих пор злюсь. Сколько лет прошло. К ним не ногой… Не разговариваю… А ведь родные они мне… были… Грызть я их не буду. Я своих не грызу. Но не пойду. А что я хотел? Когда нужен, тогда – лапочка, а в другое время по морде тапочкой. Законы такие. Не стало житья от крыс.

Я когда на корабле служил, там койка была. Никто ее никогда не занимал. Почему? – спрашиваю. Через неё крысы бегут. Разве будешь жить, если через тебя крысы бегут?

А ведь как от крыс избавляются? Поймали штук десять, посадили в бочку. Они друг друга пережрали. Писк, визг стоял, товарищи мои интересуются, сильных подзадоривают, а я бочку стороной обходить стараюсь, не могу – противно мне. А у них один крыс остался. Смышленый, мощный. Его отпустили, но прикармливают. Бывало, стоят курят. Он выходит. Они ему сальца. На, Васька, кушай. Поначалу, побаивался он, но потом и бояться перестал. Член команды, только не говорит, и не курит, а вахта у него своя: по уничтожению сородичей. Но как-то выходит Васька, а за ним жена его и выводок. Похвастаться, значит, привёл. Матросня отловила их всех – и за борт. Прощай, Васька. Думали, избавились от крыс? Не тут-то было. Избавились много позже, только тогда, когда сами голодать начали. Остались одни консервы. Ни хлеба, ни круп, одна тушенка да вобла в железных банках. А жара стоит, не в Северном Ледовитом служили – в Индийском. Консервы выставили, подходи бери, в если есть хочешь. Ты вроде и хочешь, а смотреть на воблу да на мясо не можешь уже. Недели две так. Когда домой пришли, пришвартовались, береговому начальству подарки сгрузили… И только восьмичасовую склянку отбили, крысы, как по команде, побежали, по всем концам, по трапу. Река серая. Никогда не думал, что столько крыс на корабле. Минуты две бежали. Крыс на корабле не стало. А койку, кстати, так и не заняли.

Жена моя так же от меня сбежала. Как поняла, что я нищ, и делать ничего для приобретения богатства не хочу, так и помахала ручкой. Бабушка умерла, я однокомнатную свою на сына переписал, а жена дверь перед носом закрыла. Все этими деньгами перезаражались. Крысы, они заразу переносят. Кто уже крысой стал, гадость и распространяет. На тело эта болезнь практически не влияет, только руки иногда дрожат. Деньги душу, разум заражают, заставляют о душе забыть. Страшно это. Когда читаешь Стивена Кинга – не страшно. Он, конечно, охватываете много страхов, но у него страхи физические, связанные с материальным миром. Угроза физической смерти – не страшно. Страшно становиться, когда читаешь Джорджа Оруэлла «1984», там душа ломается… И виноваты в этом крысы.

Они мою библиотеку жрут. Да-да-да. Достоевского особенно любят, а Гоголя обожают просто. И меня скоро сожрут. Болел я тогда сильно. Слабый был. Проснулся, а крыса у меня на груди сидит, смотрит. Я говорю: «Пошла, кыш отсюда!» А она сидит. Пошевелился. Ушла неторопливо.

Я на жену не сержусь. Многие сейчас деньгами болеют. И я тоже. Может, и правильно она меня бросила. Женщины больше задумываются о благополучии своих детей.

Я измениться пытаюсь, болезнь вылечить, злобу забыть. Родичей простить хочу. Злость, обида, ненависть – они от бессилья. Сделать ничего не можешь, не решаешься, не хочешь и тратишь впустую силы, вместо того чтобы найти выход. Где он, этот выход?»

Он замолчал. Я сидел рядом. Думал о себе, о знакомых. Так ли мы живем? Крыса я, крыса.

Задумался я и том повторял ли он эти истории каждый раз, или рассказывал другие? Выдумал всё или из жизни своей рассказал?

Пришла тёща с котомкой, нагруженной покупками, и пустила меня домой.

Больше я не видел этого человека. Говорят, он умер, только тела не нашли. Нашли его конуру в подвале. Лежанку на трубах, книги, одежду. Говорили, что вся каморка была закидана перьями. Может, он в аиста превратился, а?