Текст книги "Смертельный номер. Гиляровский и Дуров"

7
Допрос Гамбрини

Сухопарый администратор только обрадовался, когда я вежливо отказался от его сопровождения. Он поспешил обратно в кабинет, а я свернул в центральный коридор, который вел от основной арены к тренировочной. Он был ярко освещен электрическими лампами, висящими высоко под потолком. Мне пришлось прижаться к крашенной в синий цвет стене – мимо униформисты толкали тележку с фанерными тумбами, обшитыми алой тканью с зелеными ромбами. Слева издалека вдруг закричал петух, и ему ответил короткий рык какого-то крупного хищника. Должно быть, там располагался зверинец. В стене – двери гримуборных. Я прошел по коридору и остановился у выхода на тренировочный манеж, где к вечернему представлению репетировали акробаты.

– Жора! Сейчас флик-фляк! Не мельтеши, ты все забываешь! Встал, зафиксировался, потом вальсет и тут же уходишь на кульбит! Ап!

– Па-а-астаранись!

Я отодвинулся в сторону, и мимо прошел мужчина плотного сложения в трико, который нес в руках перш – длинный акробатический шест с креплениями для выполнения трюков.

– Жора! Давай быстрее, сейчас время кончится.

Худощавый гимнаст на тренировочной арене вытер со лба пот рукавом серой рубахи и, старательно засопев, начал повторять трюк.

– Владимир Алексеевич! – раздался голос рядом со мной.

Я посмотрел вниз и увидел своего давешнего знакомого – Ваньку-Встаньку.

– Пошли, отойдем с прохода, а то сейчас лошадей с конюшни поведут!

Мы прошли вдоль внешнего бортика манежа. Сидений тут не было, но тут и там стояли группки стульев, на которых отдыхали или ждали своего репетиционного времени артисты, одетые еще просто, не для представления, которое должно было начаться вечером.

Ванька взобрался на один из таких стульев и предложил мне сесть рядом.

– Все в порядке? – спросил я своего визави.

– Какое там! – ответил тот. – Мы тут все нервничаем. Сегодня же – «смертельный номер»! Говорят, билеты в кассе уже не достать.

Я взглянул на манеж, где плотный мужчина в трико установил перш себе на голову.

– Давай, Жора! Ап!

Худощавый гимнаст одним касанием оперся на его подставленные «лодочкой» ладони и вскарабкался наверх.

– Копфштанд! Ап!

Худощавый поджал ноги и встал на перш головой, медленно вытянув ноги вверх. Жилы на шее «нижнего» вздулись от усилия.

– Руки! Ап!

«Верхний» медленно развел руки и теперь держался только на голове.

– Молодец! Держи так!

Я повернулся к карлику:

– Серьезно беспокоятся?

– Ага. Хотя кто-то уже пришел после тех случаев. Но и эти боятся.

Справа, в боковом проходе, появились конюхи – каждый вел по две лошади. Перед ними в галифе с сапогами и простой белой рубахе шел дрессировщик с бичом в руке.

– Время, ребятки! Время!

Худощавый соскользнул по першу вниз, освободив своего товарища от необходимости балансировать с такой тяжестью на голове.

– Нет, так-то все работают, готовятся… – Ванька достал из кармана пачку папирос и закурил одну. – Но напуганы.

– А ты?

Карлик выпустил клуб дыма и пожал плечами.

– А что я? Я как все. Правда, у нас номера-то… Ничего особо смертельного! Если только петух заклюет. Или слон на меня сядет. Это – да! Но я уж постараюсь держаться подальше. Это Дуров пусть рискует.

– Кстати, – спросил я, – а что у них с братом? Насколько я понял, Владимир Леонидович своего брата Анатолия недолюбливает…

– Это еще мягко сказано, – ответил спокойно Ванька. – Говорят, раньше они были неразлейвода. А вот как начали делать карьеру, так боже мой! Да и то сказать, Володя – звезда! Да только Толя – солнце! Вы с ним не знакомы?

– Нет.

– Они тут одно время у Саламонского вместе пытались работать – ну, не в смысле вместе, в одних номерах, а в одном представлении. Так страшненько было смотреть – Володя во втором выходил, а Толя – в третьем. Ну, он же требовал, чтобы ему все третье отделение отдавали. Типа как Володя – простой артист, а он – премьер. И каждый другого старался перещеголять. Выходит Володя – «Я – король шутов!». Выходит Толя – «Я – шут народа!» Мой-то номера готовит долго, у него не все и получается. А Толя – он все по-быстрому, утром в газете, вечером – на арене.

– В смысле – в газете?

Ванька стряхнул пепел на пол:

– Ну как… По утрам они газеты читают. Толя тут же выискивает злобу дня и уже вечером ее публике представляет как новое антре. Да еще частенько и в стихах. Публика от восторга ревет, аплодирует. А Володе не нравится. Он все больше классические номера работает. Хороший он человек, конечно, но когда речь о брате заходит… Да, вот и еще что – Толя, он тоже номера с животными ставит. Только если Володя все более лаской, терпением, то братец его – по старинке. Чуть что не так – по носу кулаком.

– Кому?

– Да животному. Свинье в рыло, петуху – в клюв, курице – в гузку, лошади – в морду, собаке – в нос.

– Злой он?

– Почему злой? Так все делают. Работа это такая…

В центре манежа дрессировщик время от времени щелкал кнутом, поправляя движения лошадей. У бортика стоял униформист с совком на длинной ручке и метелкой – подбирать навоз.

Ванька соскочил со стула.

– Ладно, пойду наших артистов готовить. А то Володя сейчас придет. Прощайте.

– Скажи только, где гримерная Гамбрини?

– Решили все же с ним поговорить? Да не он это!

– Так где?

Карлик пожал плечами.

– По центральному коридору идете и второй поворот направо. Это который к зверинцу. Слева первая дверь. Напротив дуровская гримерка, кстати. Если что.

Мы попрощались, и Ванька ушел, переваливаясь на коротких ножках.

Вдруг сердце мое подпрыгнуло – на той стороне манежа появилась Лиза Макарова. Одета она была в облегающее трико с накинутым фиолетовым халатом с алыми драконами. Рыжие волосы были туго стянуты на затылке. Меня она не видела, а разговаривала с каким-то мужиком в сером фартуке поверх темно-синей рубахи. Я медлил, глядя на нее, тайно надеясь, что вот сейчас она повернет голову и увидит меня. Подойдет поздороваться или нет?

Но Лиза, не повернувшись, кивнула мужику и ушла в боковой проход. Я огорченно вздохнул и отправился разыскивать гримерную Гамбрини.

Нужную дверь я нашел довольно быстро и, постучав, вошел, не дожидаясь приглашения.

Гамбрини сидел за трюмо и методично разминал пальцы. Слева на покрытой царапинами столешнице среди баночек с гримом и пудрениц стояла небольшая китайская вазочка с мелкими розами – странное пятно, почти пошлое, как мне тогда показалось.

– Не входить! – крикнул иллюзионист, не оборачиваясь. – Я занят!

– Простите, пожалуйста, – вежливо ответил я, – мне бы поговорить…

Гамбрини наконец повернулся и скривил лицо:

– Опять вы! Вы что, преследуете меня? Как вы смеете приходить прямо сюда? Кто вас пустил?

– Саламонский Альберт Иванович, – ответил я. – Он дал мне разрешение.

– Саламонский? – недоверчиво переспросил Гамбрини. – Что вы такое несете?

– Именно что Саламонский. Послушайте, Артур, мне нужно с вами поговорить. Дело касается «смертельных номеров».

Я внимательно наблюдал за его реакцией – особенно за глазами. И заметил, как они дернулись туда-сюда, выдавая беспокойство артиста.

– Смертельные номера? – переспросил Гамбрини. – Вы что, из полиции?

– Нет, я не из полиции. Я журналист.

– Журналист! – взвился Гамбрини, и я, почувствовав, что сказал о своей профессии не к месту, жестом попытался успокоить его.

– Да, я журналист, однако все, о чем мы сейчас будем говорить, останется между нами. Только если…

– Только если что?

Я заметил, что артист сжал пальцы в кулаки.

– Если вы не причастны к той истории со «смертельными номерами».

Я вперил взгляд в лицо Гамбрини, пытаясь поймать реакцию на свои слова. Признаюсь, я ждал любой реакции, любой вспышки, но только не той усталости, которая вдруг проступила в его чертах. Он помолчал, а потом вдруг едко спросил меня:

– Что это вы так на меня уставились?

– Да так, ничего, – смутился я.

– Пытаетесь понять, как я отреагирую? Вы что, физиономист?

Я неопределенно пожал плечами.

– Бросьте, – сказал Гамбрини, – не играйте в мои игры на моей территории. Я вижу вас насквозь. Все ваши мысли. Все, что вами движет.

– И что же мною движет?

– Простое любопытство, – ответил иллюзионист, – самое простое любопытство. Любопытство зеваки. Вам-то что наши проблемы? Вы сейчас не трясетесь от страха перед представлением. Вам не выходить на арену. Вам ничего не грозит, господин Гиляровский. Вы точно знаете, что сегодня ночью ляжете в свою кровать, утром проснетесь и пойдете завтракать. И следующим утром. И следующим. А из нас кто-то сегодня умрет.

– Откуда вы это знаете?

Он посмотрел на меня снисходительно.

– Я никого не убивал пять лет назад, – ответил Гамбрини просто.

– Но вот это покушение на вас лично. Этот пожар. Это имело отношение к «смертельным номерам»?

Он пожал плечами.

– Тогда я был уверен, что да. Но это – не странно. Мы все были в панике. Однако потом я понял, что это вовсе не было покушением. Так, глупая случайность.

– Странно, – сказал я в задумчивости, – третий череп не сработал.

Гамбрини кивнул.

– Вы обиделись, что я назвал вас зевакой? – спросил он.

– Нет, – соврал я, – любопытство – часть моей профессии. Вы правы, если вся эта нынешняя история с афишей – не розыгрыш, то сегодня действительно кто-то может умереть.

Гамбрини тяжело вздохнул, потом еще раз. Прокашлялся.

– Будьте добры, передайте мне графин с водой. Он справа от вас.

Я взял с тумбочки графин. Гамбрини налил из него в чашку, потом взял с трюмо аптечный пузырек и накапал, шевеля губами, несколько капель в воду.

– Простите, у меня астма, – сказал он, глядя поверх стакана, и медленно выпил. – Вот так лучше.

– Странно, – сказал я, принимая у него графин, – я представлял вас себе более вспыльчивым человеком.

– Я, к сожалению, действительно очень вспыльчив. Но… А каким стали бы вы, готовясь к «смертельному номеру»?

Я промолчал.

– Я не знаю, кто убийца, – сказал Гамбрини тихо. – Но в то, что он существует, я верю. И боюсь, сегодня мне придется это доказать.

– Как?

– Сегодня моя очередь.

– Почему?

Он помедлил.

– Я чувствую это. Как собака чувствует смерть перед живодером. Не спрашивайте, не мучайте меня. Мне надо подготовиться к представлению. Мне надо поспать хотя бы полчаса. Ищите убийцу. Если вы успеете до начала представления, вы спасете меня. Если нет – я умру и докажу как свою невиновность, так и существование этого мерзавца.

Он встал, прошел мимо меня и, совершенно не стесняясь, лег на кушетку. Мне ничего не оставалось, как попрощаться. Ответ я услышал уже у двери:

– Остановите его. Даже если я умру сегодня. Я буду не последний.

8
Череп под куполом

После разговора с Гамбрини я ушел из цирка – пообедать. Это можно было бы сделать и там – ресторан в фойе уже открылся, но мне не хотелось оставаться – честно говоря, только что произошедшая беседа раздосадовала меня. Я-то считал, что достаточно будет подсмотреть реакцию артиста, проследить за его рефлексами, и я получу нужные мне ответы. Что Гамбрини окажется тем самым злодеем, в виновности которого я сам себя убедил с легкостью, наблюдая его вспыльчивость. Да и внешний вид этого чернявого некрасивого человечка, несомненно, повлиял на мою уверенность в его вине. Однако все пошло совсем не так. Конечно, Гамбрини мог играть, обманывать меня. Но все же иллюзионист показался убедительным в своем страхе и своей усталости. Впрочем, тарелка горячих щей, селедка, бефстроганов с картошкой и бутылка портера успокоили меня. Вернулся я в цирк за полчаса до представления, когда публика уже начала съезжаться – бульвар наполнился крытыми экипажами, толпой в шубах и теплых пальто на ватине. Внутри гардеробщики еле успевали принимать целые кипы тяжелого одеяния, ленты шарфов и горки шапок. Сдав свое пальто, я прошел в зал, обогнул арену и скользнул за кулисы. Тут царило понятное оживление, и на меня никто не обращал внимания. Униформисты складывали реквизит по порядку номеров, артисты, уже одетые в свои яркие костюмы, загримированные, напряженные, распределялись по двум партиям – для выхода на парад-алле. Шпрехшталмейстер сидел на табуретке у кулисы и курил папиросу, вяло переговариваясь со старшиной униформистов. Ни Гамбрини, ни Дурова я не увидел. Впрочем, отсутствие первого меня даже несколько обрадовало – я не знал, как теперь с ним держаться. А второго я собирался найти сам, помня, что Ванька рассказывал мне, что гримуборная дрессировщика почти напротив Гамбрини. Туда я и направился по центральному широкому коридору. Чем дальше от арены, тем меньше было суеты. Наконец, определив дверь Дурова, я постучал и, дождавшись приглашения, вошел.

Владимир Леонидович еще не переоделся – он был в обычном костюме. Сидя на венском стуле, Дуров, нагнувшись, держал в руках мордочку милой белой собачки и пристально глядел ей в глаза. Но мой приход отвлек его от этого занятия.

– Слышал, вы теперь проводите у нас официальное расследование? – спросил с места в – карьер.

– Кто вам сказал?

– Все говорят. Вы ходили к Гамбрини?

– Да, – ответил я.

– И как? Он признался?

Я поморщился.

– Нет. Похоже, он действительно тут ни при чем.

– Как я вам и говорил. Артур тяжеловат в общении, но это – скорее следствие его болезни.

– Да, – кивнул я, – при мне он принимал лекарство. А чем он болен?

– У него астма. И он пьет эфедрин. От него Артуру становится легче, но лекарство его возбуждает. Так всегда – чем-то приходится жертвовать.

Все это время собачка смирно сидела у ног своего хозяина, не сводя с него глаз. Я указал на нее:

– Дрессируете?

– В каком-то смысле. Я дал ей мысленный приказ сидеть и не мешать.

– Мысленный?

– Садитесь, – Дуров указал мне на мягкое кресло с высокой изогнутой спинкой, смотревшееся в цирковой гримерной несколько странно. Я принял его предложение.

– Помните, я вчера говорил вам, что кроме рефлексов использую для дрессуры и другие методы? Вот это и есть – другой метод.

– А в чем он состоит? – спросил я заинтересованно. Но Дуров рассмеялся и отрицательно покачал головой.

– А вот это я вам не скажу. Это как раз относится к разряду тех секретов, которые есть у каждого артиста. И которыми он никогда не делится. Давайте лучше поговорим о другом. Значит, Гамбрини – не убийца?

– Нет, – ответил я твердо.

Мне показалось, что такой ответ немного разочаровал дрессировщика.

– Что же… – сказал он. – Хотя я был уверен в этом, однако, признаюсь… Теперь мы снова в тупике.

– Да.

– А это значит, что сегодня кто-то может умереть прямо на сцене.

– Если вся эта история с черепом не розыгрыш.

– Будем надеяться, – рассеянно сказал Дуров и вздохнул.

– Вы боитесь? – спросил я его прямо.

– Да… – протянул Дуров, – теперь больше, чем минуту назад. Конечно, с моей стороны это нехорошо, но я надеялся, что во всем виноват Гамбрини. Что вы выведете его на чистую воду, а значит, сегодня бояться будет уже нечего. Но если Гамбрини не виноват…

Мы помолчали. Шум за стеной гримерки усилился. Раздались звуки оркестра, играющего марш.

– Вы сегодня выступаете? – спросил я.

– А? – как бы очнулся Дуров. – Да… Но только в третьем отделении. Хотите посмотреть? Впрочем, конечно, хотите. Вдруг… м-да…

– Боюсь, мест в зале нет. Публики очень много.

– Безусловно. Особенно если слух про череп на афише успел пройти… Впрочем, мы можем посмотреть из директорской ложи. Саламонский с Линой, конечно, уже там, но мест хватит. Пойдемте?

Мы вышли в коридор. Дверь гримерной иллюзиониста по соседству была закрыта.

– А в каком отделении выходит Гамбрини?

– В конце первого.

Дуров повел меня в сторону конторы, через центральный коридор. Потом мы подошли к стене, через дверь попали в узкий параллельный коридор и оттуда – на узкую лесенку, ведшую на второй этаж. Отодвинув тяжелую бархатную портьеру, мы наконец попали в директорскую ложу, находившуюся рядом с оркестром, справа от выхода на арену. Саламонский, сидевший в кресле, недовольно обернулся, но, увидев меня с Дуровым, только кивнул и снова принялся наблюдать за представлением. Лина указала нам на стулья справа от себя и приложила палец к губам. Мы сели. Справа от меня небольшой оркестр, только что отыгравший марш для парада-алле, молчал, переворачивая ноты. Внизу, в круге арены, шпрех объявлял первый номер – силовых акробатов, братьев Петруццо. Это были уже знакомые мне акробаты, чью репетицию я наблюдал на тренировочной арене. Когда акробаты вышли на арену, оркестранты справа от меня приложили свои трубы к губам, дирижер взмахнул палочкой, и первые же громовые звуки оглушили меня. Дуров посмотрел на оркестр, на меня и пожал плечами. Разговаривать при такой громкой музыке не имело никакого смысла. Так что оставалось только наблюдать за тем, что происходит внизу, – наблюдать с неким чувством бессилия.

Акробаты выступили хорошо, но публика аплодировала не так чтобы восторженно – представление только началось.

На сцену выбежало сразу пять коверных – из тех, кто в цирковой иерархии пока был в самом низу. Им еще не давали сольных номеров. Они показывали буффонаду – смешные прыжки, ужимки, драку на «батонах» – бамбуковых палках с расщепленными концами, которые громко и резко трещали, если даже несильно стукнуть ими по спине или голове товарища. Впрочем, коверные, быстро покрутившись по арене и немного подняв градус за счет своих грубоватых выходок, юркнули за кулисы, и шпрех объявил жонглера-эксцентрика «из далекого Китая» Му Ди Лао. Мужская публика смущенно засмеялась. Саламонский ухмыльнулся, но Лина сморщилась. Было видно, что сценическое имя псевдокитайцу придумала не она. На арену выехал – почему-то на верблюде – человек в просторной желтой одежде и маленькой черной шапочке мандарина на затылке.

Он ловко соскочил на опилки и начал раскланиваться. Униформисты бегом вынесли изящный лакированный столик, охапку тонких бамбуковых палок и стопку тарелок. Оркестр справа от меня грянул что-то невыразимо китайское, и Му Ди Лао, быстро укрепив вертикально на столике бамбуковые шесты, начал ловко раскручивать на них тарелки.

Я не буду описывать тут все представление – номера были очень интересными, однако всех нас в директорской ложе интересовало совсем другое – черный череп, казалось, витал под самым куполом цирка, наблюдая своими пустыми глазницами за выходящими на арену артистами, и скалился, выжидая, готовясь к удару. Я смотрел больше не на арену, а на ряды публики – стараясь уловить что-нибудь необычное, что могло бы стать зацепкой. Но народу было много, и люди вели себя вполне обычно – смеялись, указывали пальцами на того или иного актера, перешептывались… Только один номер заставил меня смотреть на арену неотрывно, после того, как шпрехшталмейстер объявил:

– А сейчас – несравненная гостья из прекрасной Франции, гибкая как лоза винограда, очаровательная Лили Марсель!

Оркестр грянул вальс. И на середину арены выбежала Лиза Макарова! Сердце мое застучало сильнее большого барабана.

Она была чудо как хороша – в облегающем темно-зеленом трико с небольшой легкой юбочкой на бедрах, которая только подчеркивала стройность ее ножек и тонкость талии. Рыжие волосы были собраны на затылке в узел, и только одна непокорная прядка падала на лоб – уж и не знаю, случайно или так было задумано.

Сделав несколько сальто, Лиза вдруг застыла на месте, подняв руки вверх. Из-под купола спустился канат с петлей, закрепленной на конце. Лиза просунула в петлю руку, и канат пополз вверх, унося ее высоко под купол.

Сейчас я даже не могу вспомнить подробности ее номера. Помню только, что я не отрывал глаз от ее тела, восхищаясь изяществом и даже не вспоминая, сколько силы нужно этой хрупкой на вид девушке, чтобы исполнять все эти элементы, удерживаясь только на руках. Очнулся я только в тот момент, когда девушка уже стояла на песке арены, грациозно раскланиваясь под гром аплодисментов. Саламонский удовлетворенно кивал, но его супруга отчего-то хмурилась.

Воспользовавшись паузой, Дуров поднялся и откланялся – ему пора было идти, готовится к выступлению.

Первое отделение подходило к концу, череп все еще не нанес свой удар. Да и честно сказать, в какой-то момент я расслабился, угроза отошла на второй план, и казалось, что все обойдется.

Последним в отделении выходил Гамбрини.

– Великий маг и иллюзионист из Италии Артуро Гамбрини!

Удивительно, но оглушительный оркестр начал все тот же марш из «Аиды»! Гамбрини появился на арене, одетый во фрак, с белым галстуком. На голове у него был шелковый цилиндр.

Он сделал круг под аплодисменты публики, приветствуя ее поднятием цилиндра, потом снова вышел в центр, остановился…

Оркестр смолк. Потом начал в половину громкости играть «Баркаролу» Чайковского.

Гамбрини снял цилиндр и передал его униформисту. Тот остался стоять, держа цилиндр перед иллюзионистом.

Артур небрежным движением вынул из него огромный платок, причем одновременно из цилиндра вылетело несколько голубей. Взмахнув этим легким платком, Гамбрини продемонстрировал его публике. Вероятно, в следующий момент он собирался вытащить из-под него букетик цветов, но вместо этого он вдруг оступился, взмахнул рукой и, ища опоры, уцепился за плечо опешившего униформиста.

Я услышал резкий звук отодвигаемого кресла – Саламонский вскочил и подался вперед. Лина побледнела.

Гамбрини вдруг застонал и выгнулся дугой, чуть не падая, – удержался он только благодаря униформисту. Другие служители все еще топтались у выхода на арену, не понимая, что происходит. Дирижер, стоящий к арене спиной, продолжал отбивать такт оркестру. Музыканты вполсилы дудели, уставившись в ноты – под красивую медленную музыку Гамбрини застонал сильнее, и теперь судорога резко согнула его тело вперед. Он повалился на песок, увлекая за собой униформиста. Тут очнулся шпрех, который сорвался с места и побежал к Гамбрини. За ним бросились и другие униформисты. Иллюзионист корчился на арене, публика начала роптать, потом несколько дам одновременно закричали, требуя доктора. Саламонский метнулся к выходу из ложи. Лина сидела бледная, кусая кулаки. Наконец дирижер, почувствовав что-то неладное, обернулся и дал знак музыкантам замолчать. В наступившей тишине были слышны только стоны корчившегося на арене Гамбрини и тихий, но все нарастающий гул публики. Наконец иллюзиониста подхватили со всех сторон и бегом унесли с арены. Прошло несколько томительных минут. Гул публики становился все громче, пока не вышел Саламонский собственной персоной. Одним движением руки утихомирив взволнованные ряды, он объявил, что великому Гамбрини стало нехорошо. Сейчас его осматривает доктор. Дирекция театра приносит извинения. Первое отделение закончено, публику просят в буфет. А после антракта представление продолжится.

Лина обернулась ко мне.

– Пойдемте скорей к Гамбрини, – сказала она. – Кажется, произошло самое плохое.