Текст книги "Поэртизан"

Поэртизан
Опыт борьбы в райских кущах
Андрей Добров

© Андрей Добров, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

К читателю

Поэртизаны, ушедшие в дремучие райские кущи, выходят по ночам и бьют ангельские рати Изящного Воинства своими корявыми стишатами, и, казалось бы, что Ангелам до этих слабых, доморощенных рифм?

Но ведь важен не эффект, не горы трупов, покрытых обугленными перьями, а сам факт существования сопротивления.

Поэртизаны в старых черных бушлатах и свитерах-водолазках, с папиросами в зубах и спичечными коробками в карманах – мы бессмысленны. Мы не нужны карликовому миру современной русской поэзии.

Но мы есть, и что теперь с этим поделать?

В поход

 
Вороны реяли над темными крестами.
Ты лоб перекрестя двумя перстами,
Толкнул коня в бока. Он дернул гривой
И пошагал вперед неторопливо.
Смотрели бабы, молча, опустело.
Проплыл собор стеною ярко-белой.
Там на крыльце стояли неживые
Властители распавшейся России.
И все, что с ней теперь должно случиться —
На острие копья в твоей деснице.
 

Двумерный сонет

 
Что удивительного в том,
Как наши жизни не совпали?
Ведь Богу не важны детали,
Он их оставил на потом.
 
 
И в темной студии небес
Затерян слабый наш набросок
Среди холстов, листов и досок
И недоделанных чудес.
 
 
Но удивительное в том,
Что мы дышали полным ртом,
Хоть воздуха нам было мало.
 
 
Двумерность нам не помешала,
Когда двумерны мы вдвоем.
Что ж удивительного в том?
 

Офицеры и поэты

 
Офицеры и поэты —
Окровавлены манжеты,
Рифмы, острые как шпаги,
Кони – резвы, девы – наги.
В восемнадцатом столетьи,
Злы, чисты, пьяны как дети.
В продырявленном камзоле
Сердце просится на волю.
Ничего, что ваши букли
Кровью алою набухли,
Если в кружеве сраженья
Слышишь сталь стихосложенья.
 

Коридоры

 
Мы живем в коридорах
Здесь десятки дверей
И за каждой молчат
Стаи жадных зверей.
И войти мы боимся
И боимся уснуть.
Утешаясь одним —
Как прям этот путь.
Не шагнуть вправо-влево,
Никуда не свернуть.
Нам не надо любви —
Только хлеба чуть-чуть.
И на каждую дверь
Покрепче запор.
И тогда мы полюбим
Наш коридор.
 

Пехотный батальон

 
Приник к земле пехотный батальон.
Он завтра станет кормом для ворон.
Он ждет сигнала гибельной атаки
В предутреннем холодном полумраке.
Земля передовой уже мертва.
И серая мертва на ней трава.
И небо серое провисло над окопом,
Чтоб легче нам попасть на небо скопом.
 

Два голых человека

 
Лежат два голых человека.
Под ними – смятая постель.
Мужчина курит сигарету.
На улице метет метель.
А женщина лежит спокойно,
Лежит и терпеливо ждет,
Когда печаль его растает
И снова он в нее войдет.
Лежат два голых человека
Лет сорока. И не спешат.
Вопрос моральности поступков
Они, конечно же, решат.
Решат они легко и просто —
Поскольку за окном метель
Поскольку дом их – это остров,
То выход – все-таки – постель.
 

Не спи

 
Не спи. Не спи. Сегодня ночью
Во тьме рождаются стихи.
И с неба падают как клочья
Холодной белой чепухи.
И покрывают землю, крыши,
Бульвары, парки и мосты.
Их шороха никто не слышит.
Одна лишь ты.
 

Сонет о луне

 
Читай меня. А что нам остается?
Меж нами километры пустоты,
И робкие воздушные мечты.
В ней воплотить никак не удается.
 
 
Читай меня как книгу в темноте,
Не видя букв, но смысл понимая.
И душу из страницы вынимая,
Не уступай пространство пустоте.
 
 
Луна над нами все-таки одна,
Пускай за облаками не видна —
Она там есть. Она, конечно, светит.
 
 
И если крикнешь ей – она ответит.
И эхо, отразившись от луны,
Вернется к нам предчувствием весны
 

Зимние отцы

 
Снег беспрерывно шел два дня.
И укрывал Москву как будто
Отец безумный укрывает дочь,
Хотя в квартире все разбиты окна
И дочь ушла с каким-нибудь ублюдком.
Но снег валил-валил-валил-валил…
И все, что было плохо – исправлял.
Наутро плавных линий было столько,
Что мне казалось – я качусь на санках,
Но – медленно. Белела тишина
На городе, в котором не бывает
Ни тишины, ни белизны обычно.
Мы словно дети из японской сказки,
Бродили среди снежного барокко,
Свисающего с веток. Даже птицы
В то утро не решались исчеркать
Своими лапками неимоверность снега.
И мы не замечали ни машин,
Ни светофоров, ни людей – как будто
Мы шли тропой по сказочному лесу —
И вот сейчас увидим ледяную
Сверкающую башню на скале.
 

Женская душа

 
Мой друг, у женщин нет души.
А это псевдотрепетанье —
От ветра. Словно камыши
Что у болота мирозданья.
Шумят, волнуются, трещат…
И не хотят твоих иллюзий.
А что тогда они хотят?
Каких-то призрачных диффузий.
Слиянья. Корневой системы.
Передника, а не «Богемы».
Не неба даже – потолка,
Чтоб клеткой стал для мотылька.
 

Икар

 
Ты рояль исступленно терзала,
Превращая Шопена
В разорванных бус дребедень.
Я взял трость и сказал:
Неужели вам этого мало?
И раскрыл твою дверь.
А за дверью был пасмурный день.
Я ушел. Ты легла
На ковер из далекого Конго.
И тихонько смеялась
Сквозь чернотекущую тушь.
Расставание было
Болезненно, остро и тонко.
Словно спицу воткнули
В сплетение тесное душ.
Я шагал под зонтом,
И дымил своей верной сигарой.
Бледный, мудрый, больной,
Не надев даже пары калош.
Так сгорают в зените
Невинные судьбы-икары,
Не поняв, что зенит
Это ложь. Это вечная ложь.
 

Два мамонтенка

 
Вы может быть давно уже мертвы,
А я все также Вас зову на Вы.
А может быть, когда и я умру
Мы станем фотками на Одноклассник.ру —
 
 
Сон сервера в далекой Воркуте —
Два мамонтенка в вечной мерзлоте.
Как это сладостно. Но вот одна беда
Я больше ревновал бы Вас тогда.
 
 
Светойдные устраивая бури —
Так, чтоб сверкало ажно в Сингапуре,
Я рвался бы неведомо куда…
 
 
Я врезал бы по звездам со всей дури!
Я волком выгрызал бы провода,
Что б Вы… хотя бы… вежливо…
Взглянули.
 

Июнь

 
Нет ночью тишины – цикады
стрекочут словно сотни погремушек.
И не хватает лишь рояля Монка.
Порой в Москву прогромыхает поезд.
В цистернах – нефть. А может – ночь сгустилась.
Он ночь везет в Москву – я так подумал
и как разведчик влез под одеяло.
Пускай им привезут побольше ночи,
которую в Москве так мало любят,
а если любят, то за блеск витрин,
за фонари и за метро пустое,
за желтый свет в окне и за рассвет,
когда усы топорща водяные,
машины поливальные прибьют
всю пыль, которая скопилась ночью.
Когда же заблестит в Москве асфальт,
я буду спать еще на этой даче,
не уловив, когда цикады смолкнут,
и птицы защебечут за окном.
Когда трава и листья, и цветы
намокнут от росы.
 

Паучок

 
Тебе, любимой и забытой,
нытье души я посвятил.
И этой мукой освятил
замок двери твоей закрытой.
 
 
Слезою чистою омытый
твой образ я не сохранил,
когда и думать запретил
себе о нежности. Сокрытый
 
 
во мне отшельник, подавил
во мне все чувства. Я убил
жучка любви. Но он, убитый,
 
 
меня царапнуть норовил,
пока ему хватало сил,
своею ножкой ядовитой.
 

Конец двадцатого века

 
Там ветер ветки шевелит
и в темноте стучатся капли
дождя в окно.
Там вечер, май и двор,
в котором тихо.
Дети этим утром
уехали на дачу, в лагеря.
А может быть, сидят в своих квартирах
и смотрят допотопное кино
про девочку и диких журавлей…
Ты чувствуешь, как за строкой строка
под действием, наверно, коньяка,
становится похожа на дорогу
в глуши —
колдобины и ямы вперемежку.
Напиток, что струится
вниз,
по пищеводу,
вряд ли тут поможет —
неумолимо подъезжает лето,
пыль на дорогах, маленький автобус
и лопухи, и на полях – коровы
пятнистые, как будто в камуфляже.
Над лесом – серое без голубого небо,
а у реки – деревня, где живут
старухи, старики и их скотина…
Все это, в принципе, конечно существует,
но если честно – я уже не верю…
 

Сонет а-ля гомерический Данте

 
Земной свой путь пройдя до середины,
Я понял, что нигде не очутился,
А продолжаю этот путь к концу,
Который мне уже не интересен —
 
 
Там нет ни Фермопил, ни Сталинграда,
А есть морщины, варикоз и тучность.
Но для кого я нагулял то сало,
Которое в конце меня убьет?
 
 
До середины прочитал я список
Тех кораблей, что тут же утонули.
Нет прошлого – вы в этом убедитесь,
 
 
Когда искать отправитесь его,
Как это делал я тому лет десять
Назад.
Дойдя до середины, я заблудился.
 
 
Ни один Вергилий,
Ни просто падла гадская какая
Не встретился мне в этой середине
Не показал мне пальцем: «Вон туда!»
 

Ихтиандр

 
Ихтиандр хандрит —
Море замерзло.
Бейся как рыба об лёд —
Бесполезно.
Все чудеса
Подводного мира
Людям теперь недоступны.
Ныряльщики
Жемчуг не ищут
В теле жемчужниц.
Тень корабля не накроет
Корабль утонувший.
Мертвый моряк
Не опустится в темную бездну.
Море замерзло,
И сверху
Еле доносятся крики детей на катке.
 

Серый зимний день

 
Был серый зимний день
Вороны на ветвях
Торчали черными
замерзшими плодами,
Проваливаясь в снег почти по брюхо
Собаки ковыляли за людьми.
Охотниками – судя по оружью
и тушкам птиц.
У хижины в углу
Вдова застыла, глядя им вослед,
Наверно, вспомнив, как покойный муж…
В руках корзина. Мокрое белье.
Пар над корзиной.
Скоро двадцать восемь —
Она уже старуха.
Под мостом
Река замерзла, и на льду резвятся
Все дети из округи, привязав
К ногам коньки.
Кричат, смеются, плачут.
Потом – гора. А выше – одеяло
Холодных облаков.
Средневековье.
Вот – середина
Истории.
 

Сонет рыцаря пустоты

 
Заржавленный, как рыцарь пустоты,
Которого осилишь даже ты
Своею милосердную рукою,
Я, скрип-скрип-скрип опять перед тобою.
 
 
Подобный одинокому гобою
Среди немилосердной темноты,
Я источаю сладкие мечты
С какой-то ненормальною тоскою.
 
 
Не то, чтоб мои помыслы чисты,
Они, скорее, как весной коты
Вопят нестройно, но зато с душою.
 
 
Под окнами холодной Красоты.
Но может только наглостью такою
Я дверь твою закрытую – открою.
 

Сонет про запретный плод

 
В моих стихах недостает
Одной лишь маленькой детали —
Сказать, что Вы меня желали
Я не могу. Наоборот.
 
 
Мы никогда не запускали
Козла в сладчайший огрод.
И, как я думаю, едва ли
Судьба нас к этому ведет.
 
 
Чужие руки Вас ласкали,
Пока петух не запоет.
Со мной сравнится он едва ли!
 
 
И розою в пустом бокале
Увял закат. Запретный плод
Мы с Вами так и не сорвали.
 

Блюз телеведущего

 
Позднее утро – и я снова в своем кресле перед монитором.
Но ленты новостей как пустырь в сентябре.
Ну, как мне делать эту самую передачу,
Когда все хорошо, когда нет даже малюсенькой войны!
 
 
Корреспонденты пьют кофе, смеются и курят на лестнице.
Надеюсь, они смеются не надо мной.
«Президент Узбекистана поздравил…", «Доллар снова упал…»
Уже почти два, а война все еще не началась!
 
 
ПРИПЕВ:
Ты думаешь, жизнь телеведущего – кайф, но это не так, детка!
Маленький экран никогда вместит мое большое сердце, детка!
Но если начнется война, ты увидишь, чьи новости круче, детка!
 
 
За окном темнеет, и я должен наступить на горло собственной песне.
Да, я буду говорить про эпидемию куриного гриппа во Вьетнаме.
Вьетнам далеко, но кого это теперь волнует.
Курицы… да, дохнут тысячи вьетнамских куриц!
 
 
И вот я выхожу в эфир и смотрю на вас бешеным взглядом.
Я чувствую себя огненным катком, который сейчас вырвется с экрана.
Курицы! – говорю я – гибнут тысячи куриц во Вьетнаме.
Это война! – кричу я, – вторая вьетнамская война!
 
 
ПРИПЕВ:
Ты думаешь, жизнь телеведущего – кайф, но это не так, детка!
Маленький экран никогда вместит мое большое сердце, детка!
Но если начнется война, ты увидишь, чьи новости круче, детка!
 

Шестандцатилетним

 
Кто помнит себя в шестнадцать?
Когда наши матери еще были для нас авторитетами,
а Леннон и Ленин были аватарами Кришны.
 
 
Когда любовь не начиналась с кровати
и иногда даже не заканчивалась ею.
 
 
В шестнадцать лет впереди была пустота,
наполненная сверкающим будущим —
розовыми девушками и машинами «Волга»,
кассетными магнитофонами и цветомузыкой,
дискотеками и вечными каникулами.
Никто ведь не думал, что придется вьебывать за деньги.
 
 
Вот если бы тогда
к тебе подсел такой древний тридцатилетний дядька
и начал бы объяснять:
видишь ли, парень,
когда ты вырастешь,
все будет совсем по-другому.
 
 
Зимой будет слишком холодно, а летом слишком жарко.
Педики будут выступать по телевизору в дамском белье,
деньги станут очень большими, но стоить будут меньше,
а заработать их можно будет
в основном, проституцией
в самых неожиданных ее проявлениях.
Главной твоей проблемой будет – выплатить кредит за стиральную машину
и при этом дотянуть до зарплаты.
Кроме того, из-за песка в почках у тебя начнутся приступы истерии
и чувства полной беспросветности
уже к двадцати пяти…
это и есть будущее, парень!
 
 
Кто помнит себя в шестнадцать?
Надо было застрелиться прямо тогда.
 

Утро зимой

 
Утро зимой —
что это, как не чистилище?
Выпутавшись из одеяла, смотришь на градусник —
минус двадцать. Карбюратор, наверное,
словно ямщик заснул, чтобы уже не проснуться.
 
 
Ковыляя в холодных тапочках по коридору,
в сторону ванной, в зеркале видишь
свое отраженье. Что это? Зомби
или коварный двойник, сожравший арбуз?
 
 
Конечно, тюбик досуха выжат.
Конечно, нет туалетной бумаги.
Конечно, горячей воды тоже нет.
Конечно, зеркало есть и в ванной.
 
 
Те, кто хотя бы однажды
зимним утром искал
чистые мужские носки,
да еще, чтоб они были хотя бы похожи по цвету…
 
 
Скудный мой завтрак —
стакан свежего кофе
и восемнадцать
бутербродов с вареной колбасой.
Они вкуснее цикуты,
Но менее полезны.
 
 
Ну вот, теперь я готов!
Три куртки на мне!
На ногах полуботинки.
Мужчины не любят менять свою обувь
пока она не развалилась.
Это дань энтропии —
уступка природе вещей.
 
 
Наверное, в Африке снег
это повод к веселью.
Но утром зимой в России
это совсем по-другому.
Машина моя под снегом
как пресловутый ямщик.
Пожалуй, пойду на троллейбус.
 
 
Как резво щиплет мороз
мои свежебритые щеки!
Как он кусает за нос
и в каждую брючину хочет
просунуть когтистую лапу.
Снег хрустит под ногами,
под носом растет сосулька.
Вот прелести утра зимой.
 

Сонет ушедшей

 
Ты ушла, не сказавши – прости,
Оглянулась и скрылась за дверью.
На часах еще нету шести
И еще я в разлуку не верю.
 
 
Ты ушла – как всегда, торопясь,
Как лиса из-под носа собаки.
Ты ушла словно ниндзя – таясь,
Растворилась в седом полумраке.
 
 
Сколько долгих, тяжелых часов
Мне осталось в разлуке метаться
Среди туловищ и голосов?
 
 
Что тут бросить на чашки весов?
Эти все «уходить» и «остаться» —
Словно дырки от парусов.
 

Сонет про бамбарбию

 
Когда прощаются навеки,
Надеются – не навсегда.
Но вот – недели и года
Бегут. Усталость режет веки.
 
 
Любви немного в человеке.
Бессмертна только ерунда.
Я так давно не слышал «да» —
С тех пор сменили русла реки,
 
 
А в руслах высохла вода.
И вот – мы древние как греки
На ниве почвы и труда.
 
 
Бамбарбия и Киргуда —
Все, что осталось. Иногда
Точней не скажешь и в аптеке.
 

Сонет-эклога

 
Я пил легко и тратил много.
Потратил все – и вот финал.
Я говорил, что я устал,
И вот закончил, слава Богу!
 
 
Я докружил свою дорогу,
Рисунок я дорисовал.
И жизни мертвенный оскал
Свело в улыбку понемногу.
 
 
И я занес над бездной ногу
И на прощание сказал:
«Я не нашел, чего искал.
 
 
Но и не строил недотрогу.
Друзья, налейте мне бокал
И сочините мне эклогу.
И пусть придет девятый вал!»
 

Я – самурай

 
Я – самурай.
пятьсот кокку риса
мне платит за службу дайме.
я меч полирую не замшей,
а плотью врагов
я – самурай.
пятьсот кокку риса
дайме мне дает за верность.
я отсекаю
врагов от хозяина.
я – самурай.
пять сотен веков
ковали меня.
пятьсот кокку риса —
не денег, ни славы —
пятьсот кокку риса
цена моей службы.
шестьсот кокку риса —
и к черту бусидо.
 

Ночь

 
Приходит час созвездий и комет
И в этот час движением усталым
мы выключаем равнодушный свет,
Чтобы укрыться мягким одеялом.
Плывут, плывут по звездам облака,
Мы на постели молча замираем.
И гладит нас незримая рука
По волосам, когда мы засыпаем.
 

Девочка Кира

 
В юности я любил девушку по имени Кира.
Она жила далеко, но я был готов ехать полмира,
Чтобы увидеть ее губы и плечи – аж в Электросталь,
Где она жила. Все ушло. Осталась печаль.
 
 
У нее была сестра-близнец по имени Ира.
По отношению ко мне – холоднее Памира.
У нее были, казалось бы, те же губы и плечи,
Но кому от этого легче?
 
 
А Кира после недолгого романа предпочла мне итальянца.
Тогда девушки были очень падки на иностранцев.
Мы на кухне слушали Renegate tango.
С тех пор моя жизнь не была так сладка, как манго.
 
 
Кира, если ты сейчас читаешь эти строчки,
Значит многоточия уже превратились просто в точки.
Возможно я и при встрече тебя уже не узнаю.
И ты пройдешь мимо. – теперь – другая.
 
 
Мы когда-то расстались, едко и колко.
От прошлого в настоящем соасем нету толка.
Курский вокзал мне не кажется больше раем.
И все стихи, что я писал тебе, время стирает
 
 
Ластиком будней. И уже так далече
Твои полные губы и худенькие плечи.
Все становится бессмысленным. Даже итальянцы.
Я больше не танцую медленные танцы.
 

Песня русская

 
Поезд мой, поезд.
Немцы, киргизы.
Темная ночь, проводница да чай.
Еду я, еду.
С юга на север.
А ты не надо, меня не встречай.
Кончится водка,
Выпьем мы пива.
Кончится пиво – что за беда!
Едем мы, едем.
Едем красиво,
И не приедем мы никогда.
Ночью в степи
Среди вьюги безбрежной
Если увидишь вдали ты огни,
Знай – это поезд
Наш поезд сердешный.
В краткой молитве его помяни.
 

Письмо

 
Когда умру, в моем кармане
Найдете вы свое письмо.
Пускай в нем не было признаний,
Мне было дорого оно.
 
 
В часы побед, в часы страданий,
Когда угас мой юный пыл,
Пускай в нем не было признаний —
Его у сердца я хранил.
 
 
Прошли года, поблекли строки,
И выцвел блеск его чернил,
Но голос тихий, одинокий
Со мной о чем-то говорил.
 
 
И столько было в нем печали,
И столько было в нем любви,
Что даже в темноте сияли
Те строки ровные твои.
 
 
Оно – звезда моих желаний,
Как светлый луч в моей тюрьме
Пускай в нем не было признаний —
В твоем единственном письме.
 

Романс Лауре

 
О, юная красавица, мне мнилось,
Ты вечно будешь красотой блистать.
И ты, резвясь, над старостью глумилась,
И бедность не боялась порицать.
 
 
Но годы шли. Былое трепетанье
Исчезло. Все – прочитана глава.
Поблекло красоты твоей сиянье,
И ты теперь старуха в двадцать два.
 
 
Влачишь свою нелегкую работу,
Чтоб получить нелепые гроши.
И лишь одну лелеешь ты заботу —
Заботу о спасении души.
 
 
А дочь твоя – она юна, прекрасна.
В ней красота и неземная стать.
Но только просишь ты ее напрасно
Старуху-мать свою не проклинать!
 

Поэтова работа

 
Нет, ну скажите – я мог бы стать неплохим поэтом,
Если бы не зимой родился, а летом.
Впрочем, поэзия – это не профессия, а отстой.
Да и профессии нету такой.
Что это за профессия, если нету зарплаты?
Покажите мне поэтов, чтобы были богаты!
Правильно, что я родился не летом, а зимой.
И я не хочу быть поэтом – само собой.
Так – под настроение стишок-другой
Напишешь в кафе на салфетке девчонкам.
А потом всю жизнь чувствуешь себя подонком,
Как будто в форточку залез в чужую квартиру.
Нет. Не хочу быть талантом и кумиром.
Потом сиди и вымучивай сонеты.
О, мама, мама, не отдавай меня в поэты!
 

Сонет для морфея

 
Мой друг, Морфей, тебе, наверно, тоже
Не спится в этот темный час ночной.
Ребенок плачет тихо за стеной
Сквозняк скользит из форточки по коже.
 
 
Который раз – душа уснуть не может
Сгустилась полночь над рекой Невой,
Но что с твоею бедной головой?
И что за сумрак сны твои тревожит?
 
 
Какие тени встали за тобой?
Какой тебя рассудок мрачный гложет?
И гость тебе является какой?
 
 
Зачем своею тонкою рукой
Он твой покой раскованный стреножит?
И в череп твой вонзается киркой?
 

Время пройдет

 
Время пройдет. Мне однажды приснится другая.
Кто это будет? Не знаю. Откуда я знаю?
Будут деревья шуметь за окном. Будет вечер,
Ветер задует случайные в комнате свечи.
Ты – моя грусть – налетела как пух тополиный,
Словно художник замазал мелом картирны.
Вечная улицы песня – гул за стеною.
В разных вселенных мы оказались с тобою.
Тысячи лет световых между нами упали.
Тысячи лет световых бесконечной печали.
Черные тысячи лет и ночные бульвары.
Тают в них звуки моей однострунной гитары.
Время пройдет. Я усну. Мне никто не приснится.
Глухо утонет в бульварах пустая столица.
Смолкнет звонок дребезжащий ночного трамвая.
Кончится все – о тебе, обо мне забывая.
 

Ронин

 
Я давно уже должен был умереть
За своего даймё.
Но стрелы летели мимо меня.
И я понял – бусидо,
Это не смысл жизни.
Это просто правила игры,
которые мы все принимаем —
все мы, люди с мечами, копьями и луками.
На самом деле, брось меч – исчезнет бусидо.
Или это говорит страх в моей душе?
Я никак не могу понять
куда подевалась моя честь?
Куда подевалась честь самурая?
Как я могу заваривать чай,
Смотреть на луну или любоваться
первым снегом,
когда мои товарищи доедают кошек,
защищая осажденный замок моего даймё?
почему мне хочется покоя,
забвения, семьи, детей, нового коня
и свежесваренного риса?
Я не хочу ждать старости, чтобы получить все это.
И пусть меня назовут трусом.
Трусы живут дольше и лучше.
Почти столько же, сколько даймё,
за которого отдают сейчас жизнь герои.
 

Сонет с карманом

 
Ты знаешь, я еще не сдох,
Еще топчу покров земли родной,
Пускай мой день – последний выходной —
забвение пока мне «хенде хох»
 
 
не крикнуло. Пока последний вздох
Еще кипит в груди моей больной,
Еще готовы руки к посевной,
еще гигантов отличу от блох…
 
 
Но вырастают не цветы, а мох
Там, где когда-то были мы с тобой.
Увы, ничто не вечно под луной.
 
 
И прошлое слагается из крох.
Те крохи я дрожащею рукой
С улыбкою скребу в карман пустой.
 

Война!

 
Спокойно… спокойно… не сейчас.
Сейчас не время, уже слишком поздно
гудеть в набат и будить декабристов.
Но я делаю это нарочно,
Как ребенок, который кашляет громко,
чтобы родители знали – он болен.
Как сладко знать, что они – в тревоге,
что они боятся и что тебя любят.
Отец! Зачем ты оставил меня?
Война, сынок. Только ты не болтай.
Иначе придут к тебе злые талибы
в хороших костюмах
и сделают больно. Больно-больно на целую вечность.
Придут, одетые в форму снежинок.