Текст книги "Сердце волка"

23

Днем Серега всегда крутился либо у ресторана «Бриз», либо развлекал своего трехлетнего сына на детских аттракционах. Полный, черноволосый, чернобровый, он всегда был самой заметной фигурой, и найти его даже в плотной толпе не представляло особой трудности. Неизменно одетый во все белое, сутулясь и сунув руки в карманы, он, покачиваясь, расхаживал туда-сюда, словно пытался раскачать набережную, и исподлобья смотрел на прохожих. Его широкое, бронзовое от загара лицо было удивительно милым и приветливым. Когда он улыбался, рот его, словно от смущения, становился кукольно-маленьким, а на щеках появлялись ямочки. Внешность Сереги как нельзя лучше подходила для роли клоуна, дрессировщика кошечек и собачек или ведущего передачи «Споконой ночи, малыши!», от которого дети наверняка были бы без ума. Жаль, что Серега об этом не знал, и занимался прозаическим рэкетом.

Мы с ним быстро нашли общий язык, потому как я воспринимал его роль в нашей странной жизни едва ли не обязательной и на рожон не лез. Когда я открыл кафе и принялся за строительство гостиницы, он пришел ко мне, заказал шампанское и, покоряя мое сердце своим обаянием, предложил надежную "крышу", которая не будет протекать даже в самые ненастные дни.

Я платил Сереге от тысячи до полутора тысяч долларов в месяц в зависимости от времени года и количества отдыхающих, и за весь год у меня не было проблем с безопасностью и прочими "наездами". Серегина бригада берегла и лелеяла мое хозяйство, как садовник роскошную клумбу. Неожиданное и наглое вымогательство со стороны милиции могло означать лишь то, что Серегина хорошо отработанная система вдруг дала сбой.

Его сын – уменьшенная копия отца – скакал по кругу на деревянном олене, крепко держась за обломанные рога. Серега прогуливался рядом с каруселью, сутулясь и втянув голову в плечи, словно на тридцатиградусной жаре ему было холодно, покуривал, поглядывал по сторонам и сдержанно кивал знакомым.

Увидев меня, он повеселел, крепко пожал руку, блеснул черными глазами, предложил закурить, выпить шампанского, и я подумал, что Серега вряд ли стал бы разыгрывать передо мной добродушие, будучи автором или провокатором милицейского "наезда".

– С меня требуют деньги, – сказал я ему, сразу переходя к делу.

Серега нахмурил густые черные брови, и его глаза спрятались, как разведчики в кустах.

– Кто требует? – спросил он без тревоги и озабоченности в голосе, словно хотел дать понять, что моя проблема не стоит выеденного яйца, потому как самой проблемы просто быть не может.

Я в двух словах рассказал о разговоре с капитаном милиции. Серега долго молчал, щелкая пальцем по кончику сигареты. Готового ответа у него не было. Он не знал, что можно мне посоветовать.

– Сколько он хочет?

– Тридцать "штук".

Серега покачал головой.

– Вконец обнаглели.

– Дальше некуда.

– Не говори.

Когда диалог начинает складываться из банальностей, разговор можно заканчивать. Я повернулся и пошел к машине. Пока запускал двигатель, Серега вразвалку подплыл к моему "опелю", облокотился о крышу, склонился над открытым окошком.

– Здесь моей вины нет, – сказал он, оправдываясь в той мере, в какой ему позволяла гордость. – На ментов я повлиять не могу. Скорее всего, ты чем-то крепко насолил им. Мой совет: разберись в своих отношениях с ними.

Я улыбнулся, поднес два пальца к виску, словно козыряя, и рванул с места с такой скоростью, словно машиной выстрелили из гигантской рогатки. Серега еще несколько мгновений стоял согнувшись, продолжая опираться о пыльный воздух.

В данном случае мафия не только бессмертна, но и бессильна, подумал я, чувствуя, что невыносимо устал за последние кошмарные дни.

* * *

Одно и то же. Изо дня в день – одно и то же! Отец Агап, сложивший ладони внизу живота, словно защитник, приготовившийся отразить штрафной мяч; Марина, опустившая глазки, не сводящая безгрешного взгляда с луковицы и четвертинки черного хлеба; Рита, тенью передвигающаяся между столиков с подносом в руках и украдкой поглядывающая на меня; профессор, по-хозяйски расхаживающий по двору в белых шортах и большой панаме, выполненной в форме пробкового шлема английских колонизаторов… Театр абсурда продолжался.

Прикрыв за собой дверь, я некоторое время стоял на входе, наблюдая за фальшивой игрой и вялым развитием сюжета.

– "Боже мой! – тонким голосом, плохо проговаривая слова, нараспев читал батюшка. – Для чего ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего!"

– Амии-и-инь! – дурным фальцетом вторила Марина.

Профессор, подбоченив руки, с видом лауреата всемирного конкурса церковных песнопений глянул на меня и кивнул в сторону падчерицы, мол, прекрасно получается, не так ли?

Рита расставляла на столе рядом с отцом Агапом блюдца с творогом, сыром и ветчиной и, видимо, мешала своими приземленными деяниями возвышенному ритуалу. Священник, продолжая читать, поднял голову, с праведным гневом глядя на нее в упор:

– "…на тебя уповали отцы наши; уповали, и ты избавлял их…"

Я уже не подпираю спиной металлическую дверь. Я уже стою между священником и Мариной, где мгновением раньше была Рита.

– Все, хватит! – едва разжимая зубы от возбуждения и решительности, произношу я. – Прекратите спектакль, батюшка!

Отец Агап обрывает чтение на полуслове и поднимает на меня полные гнева глаза. Он хочет что-то сказать, но я ударяю ладонью по столу с такой силой, что подскакивают и звенят тарелки.

– Я обвиняю вас в соучастии в преступлении, совершенном вами и вашей подопечной.

– Что?! – с возмущением произносит Марина, вмиг срывая с себя маску покорной и богобоязненной девы. Ее глаза вспыхивают мстительным огнем, губы растягиваются в презрительной ухмылке. – Не понимаю, о каком преступлении идет речь!

– В самом деле! – тонким голосом вставляет священник.

Я даже не смотрю на него. Он пешка в этой игре. Я приближаю свое лицо к лицу Марины. Она не выдерживает моего взгляда и опускает глаза, свои болотно-зеленые, лживые глаза.

– Ты схватила Олега мертвой хваткой, – медленно проговаривая каждое слово, произнес я. – Как же – богатый парень! Ты затащила его в свою постель. Ты заставляла его порвать с женой. Ты шантажировала его, угрожала, что обо всем расскажешь Ольге. Все было тщетно, и тогда ты решила убить их обоих.

– Но я сама чуть не захлебнулась! – кричит Марина, но я вижу, что попал в цель, что она страшно напугана, и лицо ее уже не источает презрение и высокомерие.

– Ты просчиталась. Ты думала, что если надрежешь мембрану в своем акваланге, то обеспечишь себе стопроцентное алиби. Нет, ты не могла захлебнуться. Ты плавала на поверхности. Это был дешевый трюк, Марина!

– Постойте, постойте! – вмешивается Курахов и пытается положить свою руку мне на плечо, но я круто поворачиваюсь к нему, и рука профессора повисает в воздухе.

– Вы тоже убийца, профессор! – объявляю я и вижу, как Курахов стремительно бледнеет.

– Вы пьяны! – громко шепчет он и отступает от меня на шаг. – Вы просто сумасшедший!

– Он действительно сумасшедший, папочка! – поддакивает Марина, но на этот раз фамильярное обращение вовсе не коробит слух профессора. Он напуган тем, что я сказал ему.

– Да, вы убийца! – повторяю я, глядя в глаза Курахову.

– Потрудитесь объясниться! – мобилизуя остатки самообладания, произносит профессор.

– Вы задушили официанта, грубо сымитировав самоубийство!

– Но… Но… – задыхаясь от мнимого возмущения произносит Курахов и мгновенно немеет. Ему на помощь приходит Марина:

– Это еще надо доказать!

– Вы испугались решимости Сашки, с какой он дважды вламывался к вам в номер. Вы испугались, что манускрипт, в конце концов, попадет в руки Уварова. И вы заманили парня в хозяйственный дворик, где накинули ему на шею петлю.

Курахов, кидая безумные взгляды то на падчерицу, то на окна гостиницы, отрицательно качает головой и медленно пятится спиной к стене. Марина судорожно крошит в пальцах ломоть черного хлеба, с ненавистью глядя на меня. Отец Агап вдруг валится на колени, простирает руки к небу и дурным голосом, от которого у меня холодеет спина, орет:

– Господи!! Прости нас, грешных!! Прости, господи!! Прости нас, господи!!

… Я встряхнул головой, приходя в чувство. Чуда не произошло. Я все так же подпирал спиной стальную дверь. Отец Агап и Марина все так же читали псалмы, а Курахов, заложив руки за спину, прогуливался по дворику.

Я не мог сейчас обвинить этих людей, потому что не был уверен, что все было именно так, как я предполагал. Точнее, я был уверен, что все было совсем не так.

– Что это? – спросил Курахов, глядя на лист бумаги, который я ему протянул.

– Письмо вам.

– Мне? Письмо? – не сильно удивился профессор, развернул листок и, держа его подальше от глаз, зачитал фрагментами: – "Дорогой… м-м-м… Надоело ждать… должны вернуть мне… Не обещаю ничего хорошего…"

Лучше было бы придержать эту бумажку с вялыми уваровскими угрозами, дождавшись более удобного случая, скажем, когда б вина профессора в присвоении манускрипта была бы доказана. Сейчас же я произвел холостой выстрел. Но события развивались настолько не в мою пользу, что я был готов делать что угодно, лишь бы вообще что-либо делать. Так, наверное, полный и безнадежный банкрот пытается оплатить векселя всякой всячиной, которая у него еще осталась: старой мебелью, поношенной одеждой и дешевой посудой.

– Ну и что? – обратился ко мне Курахов с полной уверенностью, что я не только знаком с содержанием письма, но и принимал участие в его сочинении. – Что дальше? Вы хотите получить какой-нибудь ответ?

– Лично я ничего не хочу, – ответил я. – Уваров просил передать, что я и сделал.

– Тогда при случае, – ответил профессор, злобно искривляя рот и разрывая письмо в клочки, – передайте Уварову, что он может клацать зубами сколько угодно. Манускрипт пока принадлежит мне, и в моих силах не вернуть, а подарить его. И я это непременно сделаю, как только закончу работу над темой.

Профессор не умел говорить тихо. Рита, сервирующая профессорский столик, священник с Мариной, жующие черный хлеб с луком, прекрасно слышали, о чем мы говорили, причем чем тише говорил я, тем громче – профессор.

– Как видите, я даже не стал сохранять эту вшивую писульку! – продолжал распаляться профессор. – У меня нет необходимости собирать компромат на аспиранта с интеллектом неандертальца! Он насквозь порочен! Главный компромат против него – это сам факт существования человекообразной обезьяны с фамилией Уваров!

– Можете так не стараться, – посоветовал я профессору. – Мне безразличен этот человек.

– Вам накрывать? – едва слышно спросила Рита.

– Не надо, – ответил я.

Марина встала из-за стола.

– Спасибо! – сказала она Рите, одергивая черную юбку.

– В первую очередь благодарить надо господа нашего, – поправил ее священник.

– Если бы Уваров был вам безразличен, – продолжал профессор, глядя на грибы в сметанном соусе и шашлык из осетрины на своем столе, – то вы не стали бы работать на него в качестве курьера. Я, например, никогда бы не опустился до того, чтобы передать вам какую-нибудь поганую бумаженцию от незнакомого человека… М-да! Еще раз убеждаюсь в том, что этика – не наука, а некий генный код, который либо присутствует в человеке, либо нет.

– Надо сходить в церковную лавку, – сказал священник Марине. – У нас закончились свечи. Вот тебе немного денег. Если не хватит, подойди к настоятелю, отцу Филарету…

– У меня есть деньги, – ответила Марина скороговоркой и очень тихо, словно стыдилась бедности священника.

– О какой культуре обслуживания можно говорить, если даже директор гостиницы совершает странные, противоречащие общепринятым нормам цивилизованного общества поступки! – заметно слабее ворчал профессор, садясь за стол и глядя на блюда. – Потому-то все у вас кверху ногами поставлено. Шашлык холодный, а соус горячий!.. Марина, девочка моя! На, возьми полсотни, накупи свечей, иконок, крестов, дабы поддержать хиреющее православие в лице нашего врачевателя душ.

– Не богохульствуйте, Валерий Петрович! – покачал головой священник и сделал вид, что не заметил, как Марина взяла из рук отчима пятидесятидолларовую купюру.

– Ему надоело ждать! – с новой силой продемонстрировал свой гнев Курахов, но уже с набитым ртом. – Послезавтра я должен вернуть ему манускрипт… Вы обратите внимание, какова постановка вопроса – я должен!!! Ему надоело, и я должен!

Я уже не слушал профессора. Марина, сложив в несколько раз полиэтиленовый пакет, затолкала его под пояс юбки. Пакет выпирал, словно девушка была на четвертом месяце беременности.

– Долго не задерживайся! – наказал отец Агап. – У нас сегодня два крещения.

– А скажите, батюшка, – спросил профессор, внимательно рассматривая винтообразный шампур с нанизанным на него куском рыбины. – Если наладить рекламу, построить на берегу крестильню и поставить обряд крещения, так сказать, на поток, то много можно будет заработать за сезон?..

Священник не успел даже рта раскрыть. Казалось, что господь не замедлил отреагировать на грешные слова. Выше нас, где-то на уровне второго этажа, с резким звоном разбилось стекло, а затем осколки волной шарахнули об асфальт. Я кинулся ближе к стене, сминая белые розы, растущие под окнами, и посмотрел вверх. Окна в комнате, где когда-то жили молодожены, и в соседствующим с ней номере Марины были выбиты и теперь зияли черными рваными отверстиями.

– Красиво!! – чему-то радовался Валерий Петрович. – Точное попадание в цель! Это как объяснить, уважаемый господин директор? А если бы в это время кто-то находился в комнате?

Я открыл калитку и вышел на улицу. Марина, выставив свой "беременный" животик, стояла на обочине и смотрела на выбитые окна.

– Разбили, – растерянно произнесла она.

Я посмотрел по сторонам. Улица была пуста.

– Кто? – спросил я. – Не видела, кто это сделал?

Марина отрицательно покачала головой.

– Не видела. Видела только, как машина отсюда отъезжала.

– Какая машина?

– Милицейская, с синей полосой.

Если бы окна выбила Марина, было бы намного лучше. Мне так хотелось, чтобы это сделала она, что я схватил ее за руки и развернул ладони кверху. Чистые, розовые, немного влажные. Во всяком случае, камни с пыльной обочины она не поднимала.

– Что это вы так смотрите? – удивилась она, и ее щеки вмиг покрылись румянцем.

Я все еще не отпускал ее отвратительные, слабые руки с тонкими пальцами и короткими ногтями, за которые я пытался ухватиться, как за спасательный круг, но они лишь еще сильнее топили меня. Медленно-медленно лицо девушки менялось. Марина не пыталась управлять им, и я отчетливо видел, как проступает изящная издевательская улыбка.

– Вот что, – произнес я, задыхаясь, словно только что прибежал с набережной. – Вот что я хочу тебе сказать…

– Что? – спросила Марина.

– Ты прости меня, вот что. Я был неправ тогда. Я был слишком груб.

– Когда – тогда?

– Когда погибли молодожены… Я ведь не знал, что ты любила Олега.

Марина опустила глаза, высвободила руки и поправила волосы.

– Любила – не то слово, – тихо сказала она. – Я его… я его просто… в гробу хотела видеть! Меня тошнит, когда я вспоминаю его липкие руки и мокрый язык. Он облизывал меня, как тарелку из-под варенья, есть такой способ…

Она внимательно посмотрела на меня, как визажист на своего клиента.

– Один раз встретишь ублюдка, так потом начнешь ненавидеть всех мужчин… Это ничего, что я так вам говорю?

Я молчал. Это было самое умное из того, как можно было бы отреагировать на слова Марины.

– Перепихнулся со мной один раз, а потом стал смотреть на меня, как на унитаз и трястись от страха, что его курица обо всем догадается. Знаете, это так мерзко – узнать, что отдала себя трусу.

Она повернулась, сделала несколько шагов, остановилась.

– А вы, наверное, очень огорчились, когда посмотрели на мои руки, да? Представляю, как бы вы размазали меня по стене, если бы это я кинула камни. Примите соболезнования! Милицию не обидишь, перед ней пресмыкаться надо! Очень, очень вам сочувствую!

И побежала по лестнице на набережную.

– Ну, что там? – спросил профессор, когда я вернулся во двор.

– Ничего, – ответил я безразличным голосом, поднялся на второй этаж, взял ключи от номера молодоженов и открыл дверь.

Стеклянные крошки блестками осыпали обе кровати и пол. Сила удара была настолько велика, что несколько осколков размером с мелкую монету вонзились в противоположную от окна стену. У двери в душевую валялась бутылка из-под шампанского. Я поднял ее, держа двумя пальцами за пробку, сунул под кран, смывая стеклянную пыль, потом вытащил пробку и вытряхнул клочок газетной бумаги, скрученный трубочкой.

Заголовок статьи был вырезан таким образом, что от него осталось всего два слова: "УХОДИТ ВРЕМЯ".

24

Никогда бы не подумал, что Марина так сильно привязана к Курахову. Если бы я не узнал причину ее слез, то подумал бы, что с ней случилась большая беда. Она сидела за круглым столиком открытого кафе, освещенная гирляндой разноцветных ламп, и ее заплаканное лицо в ритм тяжелого рока меняло цвета с красного на синий, словно девушка примеряла маски. Профессор с безучастным видом рассматривал маслянистый коньяк на дне стакана и о что-то говорил Марине. Когда я понял, что в эти минуты они вряд ли нуждаются в моем обществе, уйти незамеченным было уже невозможно.

– Добрый вечер, господин директор! – первым приветствовал меня Курахов, но сесть рядом не предложил.

Марина не пыталась скрыть слезы. Всхлипывая, она чуть-чуть отпила темного вина, затем еще и еще раз, словно в стакане был горячий чай. Губы девушки не оставляли на стекле следов помады, что выглядело непривычно и даже странно, как если бы не было следов за человеком, идущем по глубокому снегу.

– Может быть вы сумеете уговорить Валерия Петровича, – слезным голосом произнесла Марина и придвинула мне стул.

– Нет, – сдержанно сказал профессор, продолжая гонять коньяк по дну стакана. – Господин директор не сумеет меня уговорить. И вообще, хорошо было бы обойтись без советчиков.

Но было уже поздно. Я воспользовался приглашением Марины, сел за стол и с напускной заботливостью спросил у девушки:

– Что случилось?

– Ничего особенного, – ответил за Марину профессор. – Так сказать, пустяковая семейная проблема. Поверьте, мы сумеем ее решить без вашей помощи.

– Нет-нет! – взяла меня за руку Марина. – Не уходите! Я прошу вас, не уходите, не оставляйте меня…

– Дело в том, – поспешил по-своему изложить суть проблемы Курахов, – что, на мой взгляд, Марише небезопасно оставаться рядом со мной. Я купил ей билет в Москву. Но, как видите, начались капризы.

– Я вам не чужая, – с трудом произнесла Марина. Слезы стремительно накатывали и начинали душить ее. – Я вам не чужая!! – дрожащим голосом повторила она. – У меня больше никого нет… Зачем вы так со мной…

– Ну-ну, хватит! – профессор испугался марининых слез и накрыл ее ладонь своей рукой. – Не надо расстраиваться. Я все знаю, Мариша, слова здесь лишние. Я беспокоюсь о твоем благополучии, только и всего.

– А что вы имели ввиду, Валерий Петрович, когда говорили о небезопасности? – спросил я.

Вопрос был лишним и ненужным. С моей стороны это была бесполезная попытка защитить честь своего "пятизвездочного бомжатника", профессор же воспринял этот вопрос как вызов.

– Я имел ввиду то, что имел ввиду, – сухо уточнил он. – И не пытайтесь убедить меня в том, что проживание у вас ничем не грозит ни мне, ни Марише.

– Вы не правы, – слабым и гнусавым голосом, словно у нее был сильный насморк, произнесла Марина. – Мне никто не угрожает. Я никому не нужна, чтобы мне угрожать. Но оставить вас в такой обстановке, это все равно, что предать… Это не по-христиански.

– Хорошо! – Курахов легко шлепнул ладонью по столу. – Ты останешься в Крыму. Я устрою тебя в хорошую ялтинскую гостиницу. В нормальную государственную гостиницу с нормальными порядками.

Марина отрицательно покачала головой и вытерла глаза ладонями.

– Нет, я должна быть рядом с вами.

– Упрямство еще никогда не доводило до добра, – высказал сомнительную банальность Курахов.

– Я останусь с вами, – тверже повторила Марина.

Курахов промолчал и покосился на меня. Наверное, он ответил бы Марине резко, если бы меня здесь не было.

Некоторое время мы молчали. Марина, затихая, как короткий и сильный летний дождик, еще время от времени всхлипывала, но ее глаза уже утратили влажный блеск, и в бокале кончилось вино. Она, демонстрируя спокойствие принявшего окончательное решение человека, принялась переплетать рыжую косичку, а Курахов угрюмо уставился на дно своего стакана. Я думал над тем, что лучше сделать – заказать двойную порцию мороженного или же вежливо распрощаться и оставить взрывоопасную парочку.

– Кстати! – не совсем приятным тоном произнес профессор, не меняя позы, отчего я не сразу понял, к кому относится это "кстати". – Я ставлю вас в известность, что также вынужден освободить номер раньше срока.

Я пожал плечами, мол, вольному – воля.

– И скоро вы намерены уехать?

– В самое ближайшее время, – неопределенно ответил Курахов.

– Когда сможете сказать конкретнее, я рассчитаюсь с вами за оставшиеся дни.

– Да, желательно, чтобы вы это сделали.

– Мы уедем в один день. Вам придется рассчитать нас обоих сразу, – предупредила меня Марина, но эти слова в большей степени предназначались профессору.

Курахов спорить не стал. Я заметил, что в присутствии посторонних он очень сдержанно проявлял свои чувства к падчерице. Марина же вела себя так, как хотела. Этические тормоза были ей неведомы.

Больше нечего было высиживать за этим столом. Я встал. Марина и профессор терпеливо ждали, когда я уйду. Они слишком явно тяготились моим присутствием, и я не стал прощаться и желать хорошего вечера, повернулся и пошел к своей черноокой гостинице, где впервые с начала курортного сезона не светилось ни одно окно, ни один витраж.

У чугунной калитки я обернулся. Курахов с Мариной, держась, подобно влюбленным малолеткам, за руки, медленно плыли в потоке отдыхающих, и белый костюм профессора на фоне пестрых нарядов смотрелся как дефектное пятно на цветной иллюстрации. Но не они заставили меня вздрогнуть и напрячь зрение.

Сбоку, пробиваясь сквозь толпу, часто мигая дальним светом фар, с закрытой "кирпичом" санаторной аллеи медленно скатывалась белая "сузуки свифт". Люди, попадающие в зону луча, начинали суетиться, пятиться спиной, расступаться, махать руками и ругаться. Какой-то экспансивный подросток двинул по переднему колесу ногой. В свете фар курился сигаретный дым и кружились сизые облака автомобильных выхлопов. Машина толкала впереди себя, словно минный трал, белые конусы света. Вырвавшись из людской лавы, "сузуки" взревела, взвизгнула колесами, шлифуя асфальт и, сделав крутой и стремительный вираж, остановилась у плетня восточного ресторанчика, где посетители сидели у низких столиков на коврах, скрестив ноги.

Влада я узнал по крупной фигуре и кожаной безрукавке, надетой на голый торс. Сильно хлопнув дверью, он вышел из машины последним, вслед за двумя непричесанными девушками в бикини, лохматым худым парнем в потертом джинсовом костюме и Анной, одетой совсем не в стиле своей компании – в бархатное вечернее платье.

* * *

По-видимому, он хотел изменить голос и для этого поместил трубку в какой-то бак, может быть, даже в унитаз. Голос двоился эхом, фонил, но я все равно без труда узнал капитана.

– Ну что, Вацура, ты уже созрел?

– Не понимаю, о чем вы? Кто со мной говорит?

– Сейчас узнаешь…

Пауза, шорохи, негромкий стук. Не выпуская трубку, я без всякой надежды кинулся к столу, оттуда – к сейфу, пытаясь вспомнить, куда я сунул диктофон. Мой абонент тем временем произвел какие-то манипуляции со своим телефоном, скорее всего, обмотал его тряпкой.

– Ну как, въехал? – прозвучал тот же голос, но уже приглушенный, далекий. – Бабки нашел?

– Бабки? – переспросил я, открывая дверку сейфа и вместе с трубкой радиотелефона засовывая голову внутрь. Диктофона, как назло, не было! Кажется, в последний раз его брала с собой на пляж Анна, используя, как плейер.

– Да, да, бабки! И не прикидывайся идиотом, не то меня сейчас икота задушит… Слушай меня! Мы тебе решили сделать подарок. Достаточно двадцати пяти. Пять штук можешь оставить себе… Алло! Слышишь меня?

– Это невозможно, – ответил я, на всякий случай заглядывая в книжный шкаф.

Возникла недолгая пауза. Капитан, конспирируясь, снова залез в унитаз.

– Черт с тобой! Гони двадцатник, и можешь жить спокойно.

– У меня нет таких денег.

– Ты хорошо подумал, таранка сушеная? Ты пошевелил мозгами, прежде чем говорить такие слова?

– Секундочку, я переверну кассету в диктофоне!..

В трубке что-то треснуло, и телефон захлебнулся частыми гудками. Я швырнул трубку на диван, проследил, как она ткнулась короткой антенной в декоративную подушку, отскочила, сделала сальто и шлепнулась на ковер.

Я сплюнул, путанно выругался, выскочил в приемную и, приоткрыв дверь, ведущую на лестницу, крикнул:

– Рита! Стекольщик приходил?.. Эй, ты жива там, Рита?

Внизу скрипнула дверь. Девушка поднялась на несколько ступеней вверх, запрокинула голову, глядя на меня.

– Я дважды звонила, но он не пришел.

– А постельное белье отвезла в прачечную?

– Нет.

– Почему?

– Не успела.

Я ударил кулаком по перилам.

– Слов нет! – воскликнул я. – Нет слов! Было бы странно, если бы ты успела!

– До четырех часов не было воды и света, – глядя в стену, ответила Рита. – Я едва управилась с обедом.

– Это твои проблемы, – почему-то решил я.

– Нет, это уже ваши проблемы, – ответила Рита. – Я ухожу.

– В каком смысле?

– В прямом… Надеюсь, никакого заявления писать не надо?

Я молча смотрел вниз, где на ступенях, опираясь локтями о полированные перила, стояла Рита. Настенные бра в виде свечей с медным подсвечником освещали лестничный пролет слабо, и лицо девушки было в плотной тени. В этой позе уставшего человека, тем не менее сохранившей грациозность и застывшую гибкость, что-то напоминало Анну, ее тихое бунтарство и непреклонность, ее замедленный, скрытый взрыв, благородное коварство мстящей самки.

Я сошел к ней, коснулся пальцами подбородка, приподнял голову так, чтобы скудный свет падал на лицо.

– Ты будешь последней, – произнес я. – Последней, кто меня бросил.

– Нет, – бросила Рита и отошла на шаг. На ее лицо снова упала тень. – Это вы…

Она не договорила. Над темной стойкой бара, словно театральная кукла, всплыла лохматая голова священника.

– Простите, Кирилл Андреевич, я, должно быть, помешал… кхы-кхы!

Он посторонился в сторону, пропуская Риту. Я зашел за стойку. Под ногой треснул пластиковый стаканчик.

– Вы простужены, батюшка, – сказал я, рассматривая стеллажи и снимая с полки граненый штофф с английским джином. – Хотите выпить?

– С удовольствием… А это водка? Водку я как-то не очень…

– Это лучше водки. И немного крепче. Льда я вам не кладу. Разбавить тоником?

– Не надо, не утруждайте себя. Пусть будет так.

Он взял бокал, поклонился – то ли ему, то ли мне, и медленно выпил. Дворик на мгновение осветила вспышка молнии. Я мысленно считал секунды. Грома не последовало.

– Надвигается гроза, – сказал священник сдавленным голосом, украдкой занюхивая ладонью, словно сам себе протянул ее для поцелуя. – Я хотел бы просить вашего разрешения… Койка во дворе непременно промокнет. Если я расставлю здесь, в кафе, стулья, с целью ночлега, то как вы на это посмотрите?

– Ночуйте в комнате молодоженов, – ответил я, выпив вслед за батюшкой полный бокал неразбавленного джина. – Ключи возьмите у меня в кабинете. Только вот что, – вспомнил я, уже открыв двери во двор. – Там выбито окно. Закройте его на всякий случай подушкой.

– На какой случай? – спросил отец Агап, поднимая на меня свои водянисто-зеленые глаза. – Знаете, мне все-таки было бы лучше внизу, на стульях…

Я не ответил и вышел на воздух. Черное небо над морем, словно гигантская бесовская танцплощадка, ритмично озарялось мертвенным светом приближающейся грозы.