Текст книги "Точка замерзания крови"

16

За ночь палатка промерзла насквозь, и когда я разжег примус, то стены и потолок, мохнатые от инея, словно усыпанные кристаллами соли, потемнели и обильно прослезились. Пришлось срочно эвакуировать спальные мешки и выкидывать их на снег.

Пока мы с Мэд ползали по палатке, собирая вещи, Глушков смотрел на нас через щелочки опухших век страдальческим взглядом, словно лежал на смертном одре, а мы его отпевали. Его состояние у меня не вызывало беспокойства. Слабость и головная боль – естественные симптомы у человека, который впервые поднялся на высоту выше четырех тысяч метров. Лучшее лекарство от "горняшки" – это активные движения. Я сказал об этом неприметному герою, но он не отреагировал.

Наши разбойники с утра были немногословны и малозаметны. Тенгиз был похож на исправившегося хулигана: он пожелал нам с Мэд доброго утра, причем к девушке обратился по-немецки ("Guten Morgen, Frau!"), растопил на примусе кружку снега, умылся, почистил зубы и причесался. Его просветленные глаза излучали добро и кроткость. Мне казалось, что он непременно должен сказать словами из анекдота: "Это я только кажусь злым и сердитым, а на самом деле я белый и пушистый". Бэл, не дожидаясь, когда Мэд приготовит кофе, отправился топтать тропу по перемычке, соединяющей предвершинный взлет Донгузоруна и пирамиду Когутая, увенчанную каменным козырьком, словно кепкой.

Я сидел на камне, греясь в солнечных лучах, и смотрел на комки облаков, налипшие к краям кулуаров и ущелий. Солнечный свет топил их, как снег; прямо на глазах облака таяли, редели, и вскоре сквозь них можно было различить мохнатые островки леса, тонкую нить шоссейной дороги и россыпь серых домиков. Гельмут, раздевшись до пояса, натирал себя снегом. На фоне ледников, облаков и дымчатой глубины ущелья он напоминал героя рекламы, пропагандирующей здоровый образ жизни.

– Как вы думаешь, Стас, – говорил он, кряхтя и охая. – Когда я был молодой, я был очень здоровый мужчина?

Гельмут напрашивался на комплимент. Его впалая грудь, поросшая редкими седыми волосками, покрылась розовыми пятнами. Руки казались непропорционально длинными. Над поясным ремнем выпирал дряблый животик. Для своих лет Гельмут выглядел неплохо, но я не мог сказать, что немец пышет здоровьем.

– Наверное, вы запросто купались в проруби, – помог я Гельмуту "удивить" меня.

– В проруби? – усмехнулся он, принимая из рук Мэд полотенце. Тщательно вытерся, надел плотную байковую майку, поверх нее – свитер. – Ихь воле видерхоле… Я должен вас разучивать…

– Разочаровать, – поправил я.

– Я был тонкий, слабый солдат, – с удовольствием признался Гельмут. – Когда мы шли на три тысячи, я не мог нести винтовку. Падал, падал, кушал снег. Лойтнант кричал, фельдфебель кричал… Я много болел. Пневмония, ангина, тонзиллит.

– С трудом верится.

– Но это есть правда. – Гельмут застегнул куртку и пригубил пластиковую чашку с кофе, которую ему подала Мэд. – Все говорят: плохо, что молодость убежала. Я говорю: хорошо. Молодость – это есть болезнь. Когда человек молодой, он делает ошибки. Много ошибок. Потом он их исправляет. Всю жизнь, которая осталась, он лечит раны.

– А вы уже залечили свои раны?

Гельмут не сразу ответил, глядя в чашечку и причмокивая губами.

– Трудный вопрос.

Мэд подлила мне кофе. Она приготовила его в полуторалитровой алюминиевой кастрюле, и не рассчитала – получилось слишком много, если учесть, что Бэл и Глушков в утренней трапезе участия не принимали. Тенгиз, как и я, не отказался от добавки и, прихлебывая из чашки, с аппетитом уминал бутерброд с паштетом.

Через полчаса, когда мы свернули и упаковали палатку в чехол, вернулся Бэл. Кажется, он был не очень доволен результатами разведки маршрута.

– Здесь, – сказал он мне, водя по карте пальцем, – ледовая стена. Пройти очень трудно.

– Знаю, – ответил я.

– А если обойти по леднику Долра?

Я пожал плечами.

– Как прикажешь. Но так мы потеряем день.

Бэл задумался. Потом кивнул на Глушкова, который, сидя на снегу, расправлял вкладыш в ботинке.

– Как у него с ногами?

– Ничего страшного.

– А почему он такой зеленый?

– Гипоксия.

Бэлу не понравилась моя манера отвечать на вопросы. Он ждал от меня инициативы, предложений и советов. Я же демонстрировал полнейшее равнодушие к замыслам террористов и ставил себя вровень с остальными заложниками.

– Так я не понял, – с оттенком нервозности переспросил он. – Ты сможешь провести нас по ледовой стене?

– Завинтим крюки, – упаковывая свой рюкзак, ответил я. – Навесим перила. Пойдем на жюмарах.

– Это сложно?

– За Глушкова поручиться не могу.

Бэл скрипнул зубами и, скривившись, как от горькой пилюли, посмотрел на неприметного героя, который все никак не мог натянуть на ногу ботинок.

– Пусть уйдет с моих глаз, – сквозь зубы произнес Бэл Тенгизу.

– Эй, дегенерат! Глушкинштейн! – крикнул Тенгиз, мелко и часто сплевывая под ноги. – Мы тебя отпускаем! Вали отсюда.

Я не ожидал столь щедрого жеста со стороны бандитов. Но свобода, которую они дарили Глушкову, была условной. Все равно, что открыть дверь в летящем самолете и сказать пассажиру: "Ты свободен, парень!" Без страховки, без помощи Глушков не смог бы спуститься.

– Пожалей парня, – сказал я Бэлу. – Он сам не дойдет. Первая трещина станет его могилой.

– Может, мне его проводить до Азау? – начал заводиться Тенгиз, входя в свой привычный образ. – Может, обанный бабай, мне его на руках отнести, на шею посадить?

– Мне кажется, что ты себе льстишь, – заметил я.

– Ты на что намекаешь?

Я повернулся к Бэлу.

– Разумнее было бы отправить вниз Глушкова и Гельмута.

– Бэл, он вконец обнаглел! – воскликнул Тенгиз. – Может, всех вниз отправить?

– Заткнитесь оба! – прервал Бэл и посмотрел на меня, блеснув черными очками. – Дай немцу веревку и необходимое "железо". Пусть уходят вдвоем.

– Да ты что! – возмутился Тенгиз, но Бэл подвел черту:

– Все! Разговор закончен.

Бэл поторопился закрыть тему. Когда я достал из рюкзака моток пятидесятиметровой веревки и кинул его Глушкову, тот наклонился, поднял веревку, подошел ко мне и вернул бухту в мой рюкзак.

– Я никуда не пойду, – сказал он.

Я поднял глаза на Глушкова, не зная, что ответить. Неприметный герой был полным идиотом! Он отказывался от счастливого шанса выбраться из дерьма, в которое вляпался вместе с нами два дня назад.

– Почему? – спросил я и несильно толкнул Глушкова в плечо, словно хотел привести его в чувство. – Ты, парень, мозги включи!

– Я назад не пойду! – упрямо повторил Глушков.

Я всматривался в красные глаза неприметного героя, пытаясь понять, насколько болен этот человек. Вчера он шел без защитных очков и, кажется, нахватался "солнечных зайчиков". Если ему насильно не натянуть на глаза очки, к вечеру он сожжет сетчатку и ослепнет. Нос распух, покраснел. На самом кончике уже начал шелушиться, и Глушков ковырял его ногтем, сдирая кусочки кожи.

Я ударил его по руке, взял за грудки и как следует тряхнул.

– Парень, ты нездоров! – зашептал я. – У тебя кислородное голодание мозга! Сам ты можешь этого не осознавать, но мне ты способен поверить?

Он не сопротивлялся, и лицо его оставалось спокойным. Глушков терпеливо дожидался, когда я оставлю его в покое. Он ничего не соображает, понял я, отталкивая его от себя. Глушков сел в снег и не торопился снова встать на ноги.

– Инструктаж закончен? – спросил Тенгиз, подходя к нам. – Тогда разберись с фрицами.

Я повернулся и посмотрел на Гельмута. Старый немец крепко обнимал внучку.

– Гельмут, вы готовы? – крикнул я, догадываясь о том, что он мне ответит.

– Что я должен делать? – спросил Гельмут.

– Отправляться вниз.

Он отрицательно покачал головой.

– Я хочу один вопрос, Стас! Я вам прикажу: иди вниз, но оставь здесь свою дочь, свою жену. Вы пойдешь?

– Обанный бабай! – воскликнул Тенгиз. – Я такого еще не видел! Мы сроднились так, что нам теперь вовек не расстаться!

– Не надо делать вид, будто ты не понимаешь, почему Гельмут не уходит, – ответил я.

– А этот обмороженный Глушкевич почему не скачет вниз?

– Спроси его сам.

Тенгиз шагнул к сидящему Глушкову и коснулся его спины кончиком ботинка.

– Эй, чучело! Тебе мало приключений?

– Вы дарите мне свободу? – спросил Глушков, не оборачиваясь.

– Точно так, Глухенберг. И свободу, и веревку к ней впридачу.

– Значит, я могу поступать так, как захочу?

– Именно, кролик. Что в твоей больной голове взбредит, то и делай.

– Хорошо. Я это и хотел выяснить.

– Он пойдет за нами, – сказал я Тенгизу. – Он сошел с ума. У него гипоксия.

– Черт с ним! – вдруг неожиданно резко крикнул Бэл. Я впервые видел, чтобы он срывался на крик. – Мы попусту тратим время. Переводчик идет первым! Девчонка – следом за ним!

Он скользнул взглядом по нашим лицам и остановился на Глушкове. Я мог и ошибиться, но мне показалось, что в глазах Бэла мелькнул суеверный страх.

17

Последний, пятый, крюк входил в тело ледника, как в масло, но на последнем довороте раздался оглушительный треск. Ледяная глыба дала трещину, которая белой паутиной пронзила голубую толщу льда. Я повис на веревке, упираясь «кошками» в стену. Подо мной, метров на двадцать ниже, замер Гельмут.

– Эй, что случилось? – донесся до меня голос Бэла.

Я промолчал. Это казалось чудом, что трещина не увеличивалась в размерах, и кусок льда размером с платяной шкаф, который она отсекла, оставался неподвижен.

Только сейчас волна испуга обожгла мне грудь. Уже не было сил держаться на отвесной стене, опираясь лишь на два шипа "кошек", и я медленно перенес тяжесть на веревку, глядя на крюк, как на непредсказуемого Глушкова. Крюк выдержал нагрузку, лишь выдавил из-под себя ледяную крошку.

– Помаленьку, Стас, помаленьку! – тихо умолял Гельмут. Он стал постепенно протравливать веревку, позволяя мне сантиметр за сантиметром опускаться вниз.

Я поравнялся с ним, накинул веревку на карабин и только потом облегченно вздохнул. Гельмут подмигнул мне и потрепал рукав моего пуховика.

– Я не очень люблю падать, – признался он.

– Я тоже.

Поочередно страхуя друг друга, мы спустились на балкон, к подножию стены. Перила из веревки были навешаны. Я принялся закреплять на них жюмар – приспособление, которое скользит по веревке только вверх.

– Выдержит? – спросил Тенгиз, дергая за веревку, как за цепочку сливного бочка.

Без всякого желания напугать, я пожал плечами.

– Стопроцентной гарантии дать не могу.

– Тогда лучше ты иди первым.

– Как прикажешь, – ответил я и взялся за жюмар. – Но в этом случае страховать тебя будет старый Гельмут или Глушков.

– Ну тя на фиг! – Тенгиз схватил меня за капюшон. – Давай страхуй! И, не дай бог, сорвусь – зашибу всех к чертовой матери!

Он оттолкнул меня в сторону. Я взялся за страховочный репшнур. Мэд, глядя на то, как Тенгиз неловко тюкает шипами в лед и не слишком уверенно поднимается вверх, подошла ко мне, подняла свободный конец репшнура и обвязала его вокруг талии.

– Правильно! – отозвался сверху Тенгиз. – Нет уз святее товарищества. Сам погибай, а меня выручай…

Я глянул на девушку. Она следила за телодвижениями Тенгиза с таким выражением, словно это был ее дедуля. Крошки льда сыпались ей на лицо и тотчас таяли. По тонким складкам к краю губ скользили пресные слезы. Рядом с нами переступал с ноги на ногу Глушков, глядя то на Тенгиза, то на свои ботинки. Он пытался скрыть свое волнение и делал вид, что озабочен надежностью замков "кошек". Он стал меня раздражать.

– Ты что, хочешь в туалет? – спросил я.

– Нет, то есть… – замялся он. – Тут вот в чем дело…

Он так мучительно тянул резину, что мне захотелось его стукнуть. Тенгиз возил рукой в меховой варежке по гладкому льду, отыскивая нишу, которую я вырубил айсбайлем. Он крепко прижимался к стене всем телом, словно она была вымазана клеем, и бандит вляпался в него, как пчелка в мед. Ниша была на ладонь ниже, но Тенгиз не мог этого видеть, нервничал и все энергичнее возил рукой.

– Ниже! – горланил ему Бэл. – Согни руку в локте!

Зубцы "кошки" с хрустом соскочили с поверхности льда, Тенгиз дернулся, как рыбина на крючке, и повис на веревке. Мэд вскрикнула – я в первое мгновение подумал, что ей по лбу угодил кусок льда. Репшнур змейкой заскользил в моих руках. Мэд толчком прижалась ко мне.

– Держись! – крикнул Бэл, хотя Тенгиз мог схватиться только за воздух.

Я приналег на репшнур. Тенгиз с четвертой попытки ухватился рукой за проушину крюка и сильным ударом вбил зубья "кошки" в лед.

– Черт его возьми! – прошептала Мэд. Веревка все еще прижимала нас друг к другу. – Он чуть не разбился.

– Ну, чего ты молчишь? – наехал на меня Бэл. – Скажи ему что-нибудь!

– У тебя здорово получается! – крикнул я Тенгизу.

– Издеваешься, обанный бабай! – донеслось сверху.

Удачный срыв, особенно, если он первый в жизни, придает дурацкой уверенности. Тенгиз, устыдившись своей недавней беспомощности, попытался выбраться на "крышу" при помощи нескольких сильных рывков, похожих на прыжки, но едва не сорвался снова, и Бэл звучно обложил его матом.

– Так что ты хотел сказать? – спросил я Глушкова, наблюдая за конвульсиями Тенгиза и протравливая веревку.

– Проблема в том, что… что я боюсь высоты, – ответил Глушков и стал покашливать.

– Да что же ты… – свирепея, начал я, но не нашел слов, которые бы выразили все мое негодование, и лишь непроизвольно дернул веревку на себя.

– Эй, спасатель! Полегче дергай, я не воздушный шарик! – попросил сверху Тенгиз и закинул ногу на карниз.

Я отдал веревку Мэд, крепко схватил Глушкова за плечо и отвел в сторону.

– Послушай же меня, парень! – зашептал я, почти вплотную прислонив свое лицо к облупленному глушковскому носу. – Ты мог в бочке, на канатке, ты мог еще в автобусе признаться, что боишься высоты, и тебя бы оставили в покое. Тебя, такого серого чмошника, вообще бы не заметили, если бы ты не выставил свою впалую грудь вперед! Какого черта ты напросился идти с нами? Ты, придурок, подумал о том, что теперь я должен обхаживать тебя одного, как младенца, вместо того, чтобы помогать всем остальным?

Глушков молчал, сопливо сопел, покашливал и ковырял нос. Бэл косился на нас, прислушивался к моему злобному шипению, но вряд ли догадался, какова была тема нашей краткой беседы.

– Теперь пошел вон, – закончил я, повернулся и пошел к Мэд.

– Отправляй девчонку! – приказал Бэл. – За ней – деда, недоразвитого, потом меня.

– Сколько ты весишь? – без всякой задней мысли спросил я.

– Сто десять.

– Тогда я не советовал бы тебе кувыркаться, как Тенгиз.

– Что ты мне еще посоветуешь?

– Постарайся равномерно загружать обе ноги и айсбайль… Посмотри, как это будет делать Илона.

Мэд пристегнулась к жюмару. Я был спокоен. Сорокаметровая ледовая стена для нее – начальная школа, которую она давно прошла. Девушка с первого шага взяла темп и работала ровно и красиво. Вгоняла клюв айсбайля в лед чуть выше головы, передвигала жюмар, поднимала "кошку" не цепляя зубьями за лед, без проволакиваний, и сильным ударом вгоняла передние зубья в стену. Бэл следил за каждым ее движением. Он непроизвольно копировал их, и его ноги, как в зеркальном отражении, проделывали то же самое. Ему очень не хотелось выглядеть беспомощным, как Тенгиз.

Глушков тоже следил за девушкой, но в его взгляде было только сплошное нытье: я не смогу так! И чем выше взбиралась Мэд, тем шире раскрывались его глаза. Передо мной переступал с ноги на ногу, вспахивая "кошками" наст, классический мазохист, который гнал себя за пределы своих возможностей не понятно ради чего. И его неожиданное признание в боязни высоты было ничем иным, как воплем отчаяния.

Когда Мэд до края стены оставалось не больше пяти метров, на фоне пронзительной синевы неба показалась черная голова Тенгиза. Он свесился с карниза и что-то крикнул нам. Мы не были готовы слушать его и не разобрали ни слова.

– Громче! – сложив ладони у рта, протрубил Бэл.

Мэд, не поняв, что происходит, остановилась, глядя то на верх, то вниз. Я махнул ей рукой:

– Вперед! Все нормально!

Гельмут, сидевший все это время на рюкзаке, встал и подошел ко мне.

– Он нашел что-то, – сказал немец. – Я плохо слышаль… Кажется, трубу.

Я удивился чуткости слуха Гельмута.

– Трубу? – переспросил я. – Какую трубу?

Ветер безнадежно гасил голос Тенгиза. Он перестал кричать и исчез за карнизом.

Мэд достигла уровня карниза, отстегнулась от страховочного репшнура, смотала его, как лассо, и скинула вниз. Тенгиз суетился около нее, пытаясь помочь, но девушка оттолкнула его руку и выбралась на ледник сама.

Гельмут поднимался медленно, но техника у него была неплохой, и я немного позавидовал неуемной жажде к жизни и вершинам.

– Вперед! – кивнул я Глушкову, когда немец благополучно выбрался на ледник.

Тот подошел ко мне на слабых ногах и сразу же ухватился обеими руками за веревку. Я чуть ли не силой оторвал от нее героя.

– За веревку будешь хвататься, когда надумаешь повеситься, – терпеливо пояснял я. – А сейчас одной рукой цепляешься за вот эти ступеньки, а во второй руке крепко сжимаешь айсбайль. И вгоняешь его в лед… Сильнее, с замаха… Вот, уже лучше. А жюмар шаг за шагом передвигаешь вверх.

Глушков сделал два шага по стене, остановился и, повернув голову, посмотрел вниз.

– Чего уставился? – вздохнул я. – Вниз, голубчик, смотреть не надо. Только вверх. Пошел!

И как лошадку вожжами, подхлестнул его репшнуром. Этот мямлик все-таки не послушался меня и, поднявшись метров на десять, опустил голову и стал смотреть на меня между своих ног.

– Я сейчас свалюсь! – плачущим голосом произнес он.

Айсбайль он вгонял в лед слабо, клюв то и дело выскакивал, и в такие мгновения Глушкова удерживал только жюмар. Одна рукавица слетела с его руки, и он, растопырив пальцы, как птица лапу, неистово царапал ногтями лед. Естественно, он сорвался, но, к счастью, крючья выдержали его тщедушное тело. Глушков кружился на веревке с закрытыми глазами, изо всех сил прижимая ее к груди, и ударялся лбом о ледовые выступы.

Бэл ходил вокруг меня, чертыхался, плевался, глядя то себе под ноги, то на Глушкова, потом ухватил конец веревки и приналег на нее. Мы подтягивали вверх Глушкова, насколько это было возможно, насколько он успевал передвигать жюмар и отталкиваться от стены. Когда его разворачивало спиной к стене, мы останавливались и ждали. Глушков размахивал айсбайлем, как изможденный каторжник на каменоломне, отсекал от стены куски льда, которые пикировали точно нам на головы; растопырив ноги, он пытался вогнать передние зубья "кошек" в лед, но вонзались почему-то боковые или задние. Словом, все получалось до невозможности плохо.

Бэл скрипел зубами у меня над ухом.

– Послушай, – процедил он. – Таких участков будет еще много?

– Много, – сказал я относительную правду. – Можно сказать, что весь маршрут состоит из таких стен.

– И откуда он взялся на нашу голову! – проворчал Бэл.

Я вдруг кстати вспомнил великий рассказ О.Генри о вожде краснокожих и предложил:

– А ты ему заплати, чтобы он оставил вас в покое.

– Что?! – вспылил Бэл, глядя на меня дикими глазами. – Заплатить?.. Ну ты остряк!

Мы обменялись еще несколькими малозначимыми фразами и, наконец, благополучно затащили Глушкова не карниз.

– Надеюсь, ты не бросишь девушку на произвол судьбы? – спросил Бэл, пристегиваясь к страховке.

– Не задавай глупых вопросов, – поторопил я его.

Бэл, несмотря на свой немалый вес, поднимался достаточно уверенно. Ему не хватало ловкости и гибкости, но этот недостаток он компенсировал силой. Он легко подтягивался, ухватившись за древко вбитого в стену айсбайля, вставал на одной ноге, удерживаясь всего на паре зубьев, и на протяжении всего маршрута ни разу полностью не загрузил страховку.

Я пошел по стене своим излюбленным способом: при помощи двух айсбайлей, которые я поочередно вбивал в лед, попутно вывинчивая крючья. Они уже не были здесь нужны; на обратном пути, если все обойдется, мы спустимся простым и надежным способом, при котором используется всего один верхний крюк и двойная веревка – дюльфером.

Над срезом карниза торчали немые головы. Мои спутники и мои недруги следили за мной. Я не привык к зрителям, и это неожиданное присутствие свидетелей, внимание ко мне, как к спортсмену– профессионалу, оказалось на удивление приятным. Стараясь оправдать надежды болельщиков, я работал на грани возможного, как и подобает горноспасателю и, смею утверждать, демонстрировал высокий класс восхождения.

18

Тенгиз не дал мне даже выбрать веревку и снять с рук петли ледовых молотков, подтолкнул в спину и повел вдоль узкой поперечной трещины к черному скальному бастиону.

– Это, спасатель, по твоей части, – сказал он неопределенно.

Рядом со скалами стояли Бэл и Гельмут и смотрели себе под ноги. На снегу полыхало яркое оранжевое пятно пуховика. Мне сразу стало ясно, что это. Гельмут не расслышал Тенгиза и перепутал слово "труп" с "трубой".

– Сорвался со скалы, – сказал Бэл, кивая на то, что лежало у его ног.

Я сел на корточки, рассматривая замерзшее тело альпиниста, одетого в оранжевый комбинезон из скользкого каландрированного капрона, туго перетянутого страховочной обвязкой. Он лежал на боку, поджав к животу ноги, словно страдал от холода и пытался сберечь остатки тепла. Приоткрытый рот был набит снегом, под носом застыли две черные льдинки запекшейся крови. Похоже, что при падении он ударился о камни головой. Шапки на покойнике не было, и волосы, вмерзшие в лед, выгорели на безжалостном солнце почти до белизны.

Я тронул рукой страховочный карабин с привязанным к нему обрывком веревки, свинтил муфту и снял его. Веревку слегка прихватило морозом, но я без усилий оторвал ее от льда и намотал на руку. Конец веревки, явно обрезанный острым предметом, показал Гельмуту. Тот кивнул:

– Это не есть обрыв.

Снова присел у трупа. Комбинезон был расстегнут до пояса, и на бежевый свитер покойника, играя радугой, опускались снежные опилки.

Я поднял глаза и посмотрел на Тенгиза.

– Ты обыскивал?

– Кого обыскивал? – не сразу дошло до него. – Этого… покойника, что ли? Не обыскивал я его, делать мне больше нечего.

Я выпрямился.

– Послушай, не надо прикидываться идиотом! Молнию расстегнули буквально только что, несколько минут назад! Снег не успел запорошить свитер!

Тенгиз выпучил глаза.

– Ты что на меня наезжаешь, конь бенвентийский! На кой хрен мне покойника обыскивать? Я поссать на него брезгую, а ты говоришь – обыскивал.

Я перевел взгляд на Бэла. Тот пожал плечами.

– Я не прикасался к нему… А чего, собственно, ты всполошился? Какая тебе разница, обыскивали его или нет?

– Для меня – большая. – Я просунул руку под пуховик мертвеца и нащупал нагрудные карманы. Так и есть! Пусто!

Если этот альпинист регистрировал свой маршрутный лист в нашей КСС, потом пропал без вести, а я своевременно не организовал поиск, то за такую халатность меня в два счета уволят с работы и дисквалифицируют. За последний месяц, если не ошибаюсь, заявки на восхождения подали пять команд. Две российские – Питер и Самара, львовяне из альпклуба "Карпаты", азербайджанцы из команды "Базардюзи" и, естественно, по всем правилам были зарегистрированы мои гости в лице Гельмута и Мэд. Кто этот несчастный? Из какой команды? Без документов я не мог этого установить.

– Ну ладно, – сказал я, застегивая "молнию" комбинезона. – Поиграли – и хватит. Это уже не смешно.

– Постой, – сказал Бэл. – С чего ты взял, что у него были с собой документы?

– Посмотри, как он упакован, – кивнул я на труп. – Это опытный альпинист. А ни один опытный альпинист не пойдет в горы без документов, без радиостанции или, на крайний случай, без радиомаяка. Ничего этого у него нет, но я подозреваю, что еще совсем недавно все это было.

– Не знаю, – пожал плечами Бэл и посмотрел на Гельмута: – Вы прикасались к трупу?

– Найн! – с возмущением ответил Гельмут. – Я и Илона стояли там! – махнул он рукой в сторону обрыва. – И смотрели на Стас!

– А Глушков подходил сюда? – спросил я Бэла.

Тот неуверенно кивнул.

– Все, вроде, подходили.

– Да! Клюшкофф ходил здесь! – подтвердил Гельмут.

– Эй, недотепа! – крикнул Тенгиз. – Бегом сюда!

Пока недотепа распахивал "кошками" снежную целину, я осмотрел скалы, нависшие над нами. Альпинист шел не один – это было однозначно. По скале, вдоль глубокой трещины, расширяющейся до размеров камина, тянулась цепочка свежих дюралевых крючьев. Вероятнее всего, он спускался с верхней страховкой, а его напарник протравливал веревку, стоя на ближайшем балконе. Что произошло, почему альпинист сорвался – можно было только предполагать. Ни ножа, ни каких-либо других режущих предметов рядом с трупом я не нашел, а это значило, что обрезать веревку мог только тот, кто страховал.

Чем больше я думал над тем, что случилось на этой скале не далее, чем неделю назад, тем больше портилось мое настроение. "Бесхозные", неопознанные трупы альпинистов в горах – это нонсенс. Сегодня о каждом спортивном передвижении в горах ставятся в известность десятки организаций и служб контроля. Исключением могут стать только Гималаи, в ледниках которых до сих пор находят неопознанные трупы шерпов – высотных носильщиков, обслуживавших экспедиции на Эверест, Канченджангу и Лхоцзе. Но в Непале к своим гражданам отношение своеобразное. На Кавказе же альпинисты безвестно не погибают.

Глушков подошел к нам, рассеянным взглядом посмотрел на труп, как человек, давно привыкший к смерти и мысленно похоронивший себя, и занялся своим носом.

– Ты шарил по его карманам? – спросил я.

– По его? – переспросил Глушков, опуская глаза, – по его не шарил.

– А по чьим тогда шарил? – задал я совершенно идиотский вопрос.

– Я? Ни по чьим.

Я заметил, что неприметный герой начинает меня выводить из себя намного быстрее, чем в начале нашего знакомства.

– Никто не шарил! – развел я руками. – Но комбез кто-то же расстегивал!

– Да не расстегивал я этот дурацкий комбез! – взвыл Тенгиз, будто я имел ввиду только его.

– Чего ты волнуешься? – пожал плечами Бэл. – К чему весь этот шум?

– А к тому, что этот труп теперь будет висеть на моей шее!

– Странно, – усмехнулся Бэл. – Мне казалось, что ты больше обеспокоен своей судьбой заложника. А ты, оказываешься, переживаешь из-за такого пустяка. Мы ведь тебя можем хлопнуть. Ты об этом не подумал?

– Могли бы – хлопнули бы давно, – огрызнулся я и пошел к рюкзакам, на которых с ужасным лицом сидела Мэд.

Все не так просто, не так просто, думал я. По альпинистскому кодексу чести обрезать веревку имеет право только тот, кто на ней висит – для того, чтобы спасти жизнь тем, кто страхует и уже не в силах веревку держать. А этого несчастного попросту сбросили – чик ножом по связке, и все. И даже не спустились к нему, не проверили, жив ли, не попытались эвакуировать вниз.

Мэд встала и шагнула мне навстречу. Она ничего не сказала, лишь припала к моей груди. Мне было жалко эту девчонку, которой судьба подкинула столько тягостных испытаний. Здесь, в Приэльбрусье, она стала другим человеком – вмиг повзрослевшей, сильной и выносливой женщиной, немного уставшей от нескончаемой череды шоков.

– Ты не видела, кто обыскивал труп? – спросил я ее шепотом.

Она отрицательно покачала головой и прижалась ко мне еще сильнее.

– Испугалась?

Я провел ладонями по ее волосам и заглянул Мэд в глаза. Девушка смотрела куда-то далеко, скорее, в свои мысли. Она по-своему поняла мой вопрос и пожала плечами.

– Нам надо торопиться, – произнесла она.

Кажется, я не совсем верно перевел ее слова. Скорее, ее фразу следовало понимать так: "У меня уже нет терпения ждать, когда все это кончится."

Тенгиз шел ко мне, глядя в карту.

– Куда дальше, Сусанин? – спросил он. – Заставишь лезть на эту скалу?

– С вами полезешь, – буркнул я. – Один Глушков чего стоит… Дай сюда!

Я взял карту и долго смотрел на голубые пятна ледников, розовые черточки хребтов и зеленые кляксы лесных массивов, хотя знал эту местность достаточно хорошо и мог идти по ней с закрытыми глазами. Ленинградцев двое… нет, трое, вспоминал я, самарян – трое, хлопцев из "Карпат", кажется, четверо плюс тренер. А вот "Базардюзи", если не ошибаюсь, заявил всего лишь "двойку", всего лишь одну связку… "Базардюзи" или питерская команда?..

– Ты чего? – толкнул меня Тенгиз.

– Вспоминаю, в какой стороне север, – ответил я, возвращая карту.

– И как, вспомнил?

Я махнул в сторону обширного снежного поля, простирающегося левее от Большого Когутая.

– Двигай в том направлении. Я устал топтать тропу. Если все время буду первым, то меня на долго не хватит.

– Ну, спасатель! – покачал головой Тенгиз, подкинул на себе рюкзак, туже затягивая лямки, и побрел по целине. Я встал следом за Мэд. Мне в затылок дышал Бэл, который замыкал связку.

Мы проходили мимо тела несчастного альпиниста. Мэд нарочно отвернула лицо в другую сторону. Глушков, засмотревшись на останки, сошел с тропы, продавил фирновую доску и упал. Гельмут стянул с головы свою шапочку и поднял айсбайль над головой. отдавая прощальный салют.