Текст книги "Точка замерзания крови"

19

Было похоже, что у Гельмута болит ухо, и он крепко прижимает к нему греющий компресс.

– Как вы думаешь, Стас, в России есть гласность? – спросил немец, отнимая от уха маленький транзисторный приемник и утапливая в нем метровую телескопическую антенну.

Пот градом катился с меня. При помощи айбайля и миски я вгрызался в снежник, выкапывая пещеру для ночевки. Я уже углубился на пару метров и начал проходку в стороны, оформляя свод.

– В каком смысле? – уточнил я у Гельмута и отколол большой кусок спрессованнолго снега, похожего на комок соли.

– "Радио России" слушал, – перечислял Гельмут, поочередно загибая пальцы. – "Новости Ставрополья" слушал. "Минеральные Воды" слушал. Никто не говорит про нас. Может быть, никто не знает, что случилось?

Я передал ему снежный кирпич. Гельмут поднял его над головой и протянул Глушкову. Тот вместе с Тенгизом пристроил его на снежном бастионе, который мы возводили для защиты от ветра.

– Этого не может быть, – ответил я, расширяя свод, чтобы посреди пещеры можно было выпрямиться в полный рост. – Телевидение, наверняка, в каждом выпуске рассказывает про нас.

– Папаша, а не все ли равно, будут говорить о вас по радио или нет? – спросил Тенгиз. – Вам станет легче?

Гельмут не сразу ответил. Он сдвинул шапочку на затылок, вытер платком влажный лоб.

– Вы еще молодой, – сказал он, принимая от меня очередной кирпич. – Вы еще не знаешь, что есть самое страшное в жизни.

– Интересно, что же?

– Илона хочет, чтобы я был. Мой сын хочет, чтобы я был, – начал перечислять Гельмут. – Моя страна хочет, чтобы я был. Она думает, где я, какое я имею здоровье, какое я имею настроение. Будет хорошо, если Россия тоже будет думать про меня. Но эта страна делает большой секрет. А что случилось в Минеральные Воды? Ничего не случилось! Молчание – золото, да?

– Дайте-ка мне посмотреть на ваш приемник! – попросил Тенгиз и протянул ладонь.

Ничего не подозревая, Гельмут отдал ему радио. Тенгиз взвесил прибор, покрутил какой-то тумблер и, неожиданно замахнувшись, кинул его в пропасть.

– Так будет лучше, – сказал он. – И вам спокойнее, и нам.

Гельмут перестал принимать от меня кирпичи, опустил руки, оперся о бастион.

– Вы будете плохо умирать, – равнодушным голосом сказал Гельмут. – Бог все видит.

– Да что вы говорите! – обрадовался Тенгиз. – А он видел, что вы творили в войну? Он Освенцим видел? А детский лагерь под Саласпилсом? И как вы после этого намерены умереть, папаша?

Гельмут ничего не ответил, отошел в сторону и сел на рюкзак рядом с Илоной. Мы продолжали работать втроем.

– Зря ты так, – сказал я Тенгизу. – Достаточно было вынуть батареи. Он той штукой ловил Берлин – последнее утешение.

– Купит новый. И вообще, я не вижу ничего странного в том, что о нас не говорят по радио, – пожал плечами Тенгиз. – Не говорят, значит, не о чем говорить. Упустили они нас, вот и стыдно об этом всенародно объявить. Пусть Глушкинсона это настораживает.

– С чего бы мне… – пробормотал Глушков и попытался изобразить что-то вроде улыбки.

– Как это – с чего? Ты что ж это, меня уже за своего друга принимаешь, а? Ты ж заложник! Кандидат в покойники! Пушечное мясо! Въезжаешь, Глухер фон Дебильсон?

– Сейчас мы все в одной связке, – негромко ответил Глушков, вытирая нос рукавом. – Ситуация уравнивает…

– Нет, все-таки нравится мне этот лопоухий! – широко улыбнулся Тенгиз и похлопал Глушкова по плечу. – Молоток! Философ! Ты кем работал при жизни?

– Курьером.

– Курьером! – Тенгиз поморщился. – Теперь все ясно. Теперь мне понятно, почему тебе так хочется уравняться с нами.

– Вы меня не совсем поняли, – разговорился Глушков. – Я не хочу уравняться с вами. Это без моего желания, непроизвольно делает ситуация. Я же только испытываю себя, определяю, где предел возможностей.

– Ты слышал? – заглянул ко мне в пещеру Тенгиз. – Вот народ пошел! Хапает без зазрения совести, где только может. На халяву волю тренирует, храбрость развивает и ни разу, засранец, не поблагодарил.

– Принимай кирпич! – сказал я и ткнул Тенгизу в лицо снежным обломком.

– Повежливее! – напомнил о своем положении Тенгиз. – Раскомандовался!

Мэд в оборудовании бивака участие не принимала. Она сидела с Гельмутом в стороне, и о чем они говорили, не было слышно. Бэл пошел разведать лавиноопасный склон, который нам предстояло преодолеть завтра, а заодно попытаться сбросить лавину. До нас доносился частый стук автоматной очереди – Бэл расстреливал крутой снежный склон, но тяжелого гула сходящей лавины вслед за стрельбой не последовало.

Лавины не столь глупы, как кажется. Сталкиваясь с их капризами и повадками, я иной раз становился суеверным. Мне казалось, что в тупой мрачной силе лавины заложен некий смысл, некая запрограммированная фатальность. Бывало, что я подрезал снежную доску, проезжая по ее верхней кромке на лыжах, даже подрывал тротиловым зарядом – и хоть бы хны. Лавина казалась умершей, а снежный склон – надежным и безопасным. Но проходил день, другой – и лавина вдруг сходила, перемешивая в тоннах снега и льда лыжников или альпинистов, случайно оказавшихся на ее пути.

Когда пещера была готова, и я стал заносить в нее вещи, ко мне присоединилась Мэд. Мы вместе разложили и разровняли палатку на полу, а поверх нее расстелили кариматы.

– Тебе нравится этот отель? – спросил я.

Девушка рассеянно кивнула. Она была чем-то озабочена и думала о своем. Я тронул ее за подбородок и вопросительно посмотрел ей в глаза. Мэд вздернула брови и кивнула на вход.

В пещеру зашел Глушков, поставил в углу канистру с бензином и примус и снова вышел. Я заметил, что он успел замусолить мой пуховик, который я ему по доброте душевной дал поносить. Наверное, когда ел, то ронял куски каши и тушенки на грудь. Правильно сказал Тенгиз – засранец.

Мэд привстала, выглянула из проема и снова подсела ко мне, прижимая палец к губам.

– У меня все не выходит из головы тот альпинист, – шепотом произнесла она.

– У меня тоже, – признался я.

– Я не могла тебе раньше сказать, рядом все время кто-то был. Там, на ледовой стене, когда ты понимался, я случайно заметила…

– Эй, переводчик! – раздался голос Тенгиза. – Ты чем там занимаешься?

Мэд отпрянула от меня и стала распаковывать рюкзак. В проеме показалась голова нашего излишне острорумного недоброжелателя.

– Не помешал? – спросил он, пошловато ухмыляясь. – Миль пардон! Но я вынужден прервать ваше воркование. Скажи своей фрау, чтобы начинала готовить ужин. Бэл вернулся, он голоден и зол.

Мэд догадалась, о чем речь, и послушно занялась примусом. Меня разбирало любопытство. Я тронул девушку за локоть. Она коснулась губами моего уха.

– Этот обыскивал труп…

Я с изумлением взглянул на Мэд и одними губами произнес:

– Тенгиз?

Она отрицательно покачала головой.

– Глушков? – с еще большим изумлением спросил я.

Она кивнула:

– Когда ты шел по стене, а мы все следили за тобой. Я случайно заметила…

– Вот как? – в полный голос произнес я. – Но зачем из этого делать тайну?

Я встал. Мэд схватила меня за руку, пытаясь остановить, но я вывернулся и вышел из пещеры.

– Тенгиз! – позвал я.

– Аиньки? – отозвался он из-за снежного бастиона. Над верхним срезом стены показалась лысая голова. Стекла очков были припорошены снегом, и Тенгиз, делая пальцами круговые движения, протирал их.

– Боюсь, что я больше ничем не смогу вам помочь.

Тенгиз клоунски нагнал на лоб морщин и приоткрыл рот.

– Да что ты говоришь! Вот беда-то какая!

Не обращая внимания на его кривлянье, я пояснил:

– Все дело в том, что один из нас сует нос в мои профессиональные дела, и все мои мысли теперь заняты только этим.

– Кто ж этот паршивец? Где он, негодный? Я ему сейчас ухи надеру!

Глушкова рядом не было. Он сидел в стороне и сматывал в бухты веревки, которые ему дал Бэл. Я сделал паузу, дожидаясь, пока Тенгиз удовлетворится собственным остроумием.

– Труп, который мы нашли на леднике, обыскивал Глушков.

– Глушидзе?! – Тенгиз как всегда переврал на свой манер фамилию, но снисходительной иронии в голосе уже не было. – Кто бы подумал! Вот тихоня шизданутый! Откуда ты знаешь?.. Сейчас я устрою ему закалку характера!

Тенгиз уже хотел было позвать Глушкова, но я вовремя остановил его:

– Не надо. Давай лучше незаметно обыщем его рюкзак.

– Ну, ты хитрый жук! – покачал головой Тенгиз. – И как все успеваешь? И нас по праведному пути вести, и свои узелки попутно распутывать?

Мы одновременно глянули на Глушкова. Скорее не я, а он сейчас распутывал узелки на репшнуре, и работы у него было еще выше крыши.

– Валяй! – дал санкцию Тенгиз, и я быстро нырнул в пещеру, выволок оттуда рюкзак Глушкова и, подняв его за днище, вытряхнул все содержимое на снег.

Шерстяные носки, чистая рубашка в пакете, санаторно-курортная книжка с путевкой в санаторий "Кисловодск" на имя Глушкова Геннадия Игоревича (дата заезда – 4 марта, тот же день, когда был захвачен автобус), спортивные брюки, книга (рассказы Пришвина), зубная щетка в футляре и кусок нераспечатанного цветочного мыла.

– Бабушкин саквояж! – поморщился Тенгиз.

Я принялся запихивать вещи обратно в рюкзак. Тенгиз открыл молнию накладного кармана, сунул туда руку.

– Вот здесь что-то поинтереснее… Ты это искал?

Он перебирал тонкую стопку сложенных листков. Я взял у него бумаги и развернул плотный лист ватмана. Маршрутная карта! Как две капли воды похожая на ту, по которой я вел Тенгиза и Бэла к перевалу Местиа. Красными треугольниками на голубых нитях горизонталей были обозначены места стоянок и даты прохождения участков. Маршрут проходил по южной ветви Главного Хребта: траверс вершин Ладевал-Лейрак-Лядешт с выходом на Накра-Тау. Я развернул второй документ. Копия заявки на маршрут. В красной ледериновой корочке – квалификационное удостоверение кандидата в мастера спорта СССР, выписанное в восемьдесят восьмом году на имя Магомета Шаттуева.

– Ну, что дырявишь взглядом бумагу? – нетерпеливо спросил Тенгиз. – Ты его знаешь?

Магомет Шаттуев был лидером двойки из команды "Базардюзи". Он передал заявку месяц назад по факсу через своего представителя в Нальчике. Два альпиниста в одной связке намеревались в первых числах марта пройти траверсом несколько вершин. Я пытался вспомнить фамилию второго альпиниста. Звали его, кажется, Богдан, а фамилия была украинская. Какая-то легкомысленная фамилия, с юморным смыслом…

Я спрятал документы себе в нагрудный карман.

– Ну! – уже теряя терпение дернулся Тенгиз. – Что ты размазываешь сало по сковородке? Чьи это бумажки? Что у тебя с лицом?

– С бумажками все ясно, – ответил я. – Не ясно другое: для чего они понадобились этому суслику? – И я кивнул в сторону Глушкова.

– Ну, это уже твои проблемы, – зевнул Тенгиз. – Я тебе помог, теперь позаботься о том, чтобы мы быстрее дошли до места… Эй, фрау! – переклоючился он на Мэд. – Вам здесь что, Освенцим? Когда ужин будет?

Я взял Тенгиза за локоть.

– Постарайся не распространяться об этих документах.

– Ясно дело! – загудел Тенгиз, разворачивая ладони. – Могила! Скорее язык сожру!

Когда я упаковывал себя в спальник, плотнее прижимаясь к Мэд, то неожиданно поймал себя на той мысли, что во всей этой странной компании более всего доверяю Илоне и Тенгизу.

20

Мы стремительно привыкали друг к другу, и к концу третьего дня злоключений я смотрел на Тенгиза и Бэла уже другими глазами. Конечно, родными они мне не стали, но странный психологический феномен заложников из Буденновска стал мне понятен. Если бы вдруг мы напоролись на засаду омоновцев, то я, скорее всего, нырнул бы куда-нибудь в укрытие вслед за нашими долларовыми миллионерами, а не стал бы с возгласом: «Родненькие, мы вас столько ждали!» кидаться на автоматные стволы.

Бэл и Тенгиз стали больше нам доверять, и уже не клацали затворами автоматов при любом удобном и не удобном случае, хотя по-прежнему носили оружие на ремне под мышкой. Глушков в некоторой степени был прав: высокогорье, эсктремальные ситуации выравнивали различия между нами, и мы в большей степени становились командой альпинистов, нежели заложниками террористов.

Единственный, кто как-то незаметно, походя мешал, раздражал, словно соринка в глазу – это был Глушков. В отличие от террористов и немцев он оставался для меня темной лошадкой, и его непредсказуемые, граничащие с безумием поступки вызывали какую-то мистическую настороженность. Теперь я думал только о нем. Кто он? Откуда взялся? Зачем добровольно "сдал" себя в заложники? Я пытался анализировать факты, которые мне были известны, но вопросов становилось еще больше. Человек прилетел в Минеральные Воды, чтобы затем добраться до санатория в Кисловодске. Почему Глушков оказался в рейсовом автобусе, следующем до Терскола, когда Кисловодск находится совершенно в другой стороне? Если он каким-то образом исхитрился поджечь и кинуть на склон сигнальный патрон, чтобы привлечь внимание вертолетчиков, то зачем в таком случае кинулся со всех ног в укрытие? Зачем ему понадобились документы погибшего альпиниста?

Чем больше я думал над этим, тем все глубже опускался во мрак чужой души.

Ночью мы почти не спали. Опять начался сильный снегопад, и спустя несколько часов по склонам, сотрясая горы, стали сходить мокрые лавины. Если бы мы поленились рыть пещеру, и поставили палатку, то наверняка были бы уже давно погребенными под многометровым слоем снега на дне какого-нибудь мрачного ущелья. Снежная пещера в сравнении даже с самой шикарной палаткой – все равно что пятизвездочный отель и колхозная гостиница в провинциальном городке.

* * *

Утро было холодным, ветренным. Видимость – нулевая. Плотный слой облаков крепко насел на вершины хребта. Толкая и мешая друг другу, мы выползали из нагретых спальников, натягивали тяжелые пластиковые ботинки, прищелкивали к ним «кошки». Глушков неистово кашлял, до хрипоты, до икоты. Он согнулся вдвое, уткнулся воспаленным лицом в спальник, и давился так, что Мэд испуганно и брезгливо отсела подальше от него. Она боялась заразиться, и долго рылась в своем рюкзаке, отыскивая лекарство. Потом подставила к своему рту баллончик ментолового аэрозоля и впрыснула струю в горло. В конце концов, у Тенгиза кончилось терпение, и он стал готовить завтрак сам.

Я вышел на разведку маршрута, поднялся по глубокому снегу метров на сто вверх, пробил тропу до выступающего ледового среза бергшрунда и в подавленном настроении вернулся назад.

– Почему не весел? – встретил меня Тенгиз.

– Снежный покров очень ненадежный, – сказал я, очищая айсбайлем подошвы. – Я бы не советовал сейчас выходить на маршрут.

– А когда, по-твоему, нам лучше выйти? – спросил Бэл.

– Когда снег немного спрессуется, схватится морозом.

– И сколько надо ждать, чтобы он схватился?

– Во всяком случае до завтра.

Бэл отрицательно покачал головой:

– До завтра ждать не будем. Через час выходим.

– Безумству храбрых поем мы славу, – вздохнул я.

Наш маршрут пролегал через широкий кулуар, обойти который было никак нельзя. Гиблое место! Лавины по его руслу в дни снегопадов сходили с частотой движения поездов на участке Москва-Петербург. Вчера Бэл поднимался к кулуару. Что он там делал – я не знаю, но он утверждал, что навесил вполне приличные перила, по которым, если использовать жюмар, пройти без труда сможет даже Глушков.

Когда на меня накатывает хроническая усталость, она проявляется в глубоком безразличии ко всему. Ну и черт с вами, думал я. Делайте, что хотите, выбирайте маршрут, навешивайте перила, идите сквозь лавины. В принципе, моя роль уже завершилась. Тенгиз и Бэл получили кое-какие навыки передвижения в горах, и теперь вполне могут обойтись без меня.

Герой-мученник Глушков перед завтраком начал всем портить аппетит. Он содрал с пальцев лейкопластырь и стал рассматривать свои изломанные ногти. Вокруг них лилово набухли гнойники. Глушков сжимал и разжимал пальцы, морщась от боли.

Я не выдержал, вспомнил о своем долге и выволок героя из пещеры, прихватив с собой аптечку.

– У тебя скоро начнется гангрена, – сказал я ему, обрабатывая его безобразные пальцы стрептоцидовой мазью. – В лучшем случае тебе ампутируют руку.

Лицо Глушкова было не в лучшем состоянии. На месте глубоких ожогов стали появляться мокнущие язвочки.

– М-да, – произнес я, глядя в аптечку и раздумывая над тем, чем лучше вымазать лицо Глушкова – зеленкой или йодом. – Таких чудаков, как ты, я еще не видел. Скажи мне, за что ты себя так не любишь?

– Мне больно даже говорить, – признался Глушков.

– Говорить! – хмыкнул я. – У тебя, дружочек, может развиться меланома. Тогда тебе говорить точно не придется.

Я взглянул в глаза Глушкова. Страха в них не было.

– Не пойму, не пойму, – бормотал я, пристраивая пластырь между переносицей и ухом. – Ты можешь открыть мне тайну – на кой черт тебе все это надо?

Глушков с усилием улыбнулся. Пластырь стягивал кожу.

– Нет никакой тайны, – ответил он. – Просто было скучно жить.

– А сейчас весело?

– В некотором смысле да.

– Ну-ну, – не скрывая угрозы, произнес я. – Веселись дальше. Посмотрим, до чего ты довеселишься. Но предупреждаю: у тебя начинается пневмония. На высоте она быстро переходит в отек легких. Несколько часов – и летальный исход.

Глушков равнодушно пожал плечами, мол, летальный, так летальный. Нет, он не храбрый. Он, в самом деле, конченный идиот.

Закончив с лицом, я забинтовал всю левую кисть Глушкова, закрыл аптечку, отошел на шаг и полюбовался результатами своей работы. Будь я свободен, то немедленно связал бы этого упрямого осла и на себе или волоком стащил бы вниз. Многое сейчас зависит оттого, насколько быстро он будет доставлен в больницу.

После завтрака я высказал свои опасения относительно Глушкова Бэлу. Мы стояли на сильном ветру рядом с поваленым снежным бастионом. Непогода шутя размазала по площадке наше инженерное сооружение, словно песочную крепость. Бэл хмурился, на небритых скулах ходили желваки.

– Есть тут какой-нибудь поселок поблизости? – спросил он.

Я отрицательно покачал голвой.

– Мы в глубокой заднице, Бэл, – сказал я, совсем не желая его запугать. – Ты хоть представляешь, куда по вашей воле мы забрели? Сюда не всякий альпинист дойдет. Белое пятно на карте Кавказа. Десятки нехоженных ледников и перевалов.

– И все же, – повторил он. – Где ближайшее цивилизованное место?

Я махнул на север.

– Сутки перехода по леднику Джанкуат. Маршрут, однако, очень сложный.

– И что там?

– Альплагерь Уллу-Тау. Есть небольшая надежда, что там окажется врач.

– Я его силой не тащил сюда, – сказал Бэл.

– Это так, – кивнул я. – Но никто не предполагал, что Глушков окажется идиотом и увяжется за нами. Косвенно вы в этом виноваты.

– Сколько он еще протянет?

– Все зависит от того, насколько быстро будет развиваться пневмония.

– Ну сколько? – резче повторил Бэл. – День, два, неделю?

– Дней пять.

– Тогда выживет.

Я посмотрел на непроницаемо-черные стекла очков Бэла.

– Ну, что ты хочешь? – устало спросил он.

Что я хочу? Я должен выйти из игры и спустить Глушкова в альплагерь. Сутки вниз, двое суток – вдогон – обратно. Всего на трое суток я оставлю Гельмута и Мэд наедине с террористами. Всего на трое суток!

– Отпусти нас с Глушковым, – попросил я.

– А тебе совсем не жалко девчонку? – удивился Бэл. – Ты хочешь бросить ее? А вдруг она упадет и сломает себе ножку?

Я оглянулся на наш бивак. Мэд скрутила каримат и теперь заталкивала рулон под клапан рюкзака. Ветер задувал ей под капюшон, и казалось, что на голове девушки космический скафандр. Ее движения были скупыми, почти механическими, в них чувствовалась усталость, приближение предела. Четвертый день она не принадлежала себе, выполняя волю случайных людей, которых она никогда не знала и, дай Бог, никогда больше не встретит. Четвертый день беспрерывных понуканий, приказов, насилия над своими желаниями и слабостями; и на ее глазах тускнел, слабел ее дед, и она впервые видела его потухшие глаза, небритые, покрытые белой щетиной щеки, и с каждым днем она все меньше ощущала мою силу, которой она раньше так доверялась. И вот теперь, когда наступал предел терпению, когда каждый близкий ей человек становился особенно дорог, я намеревался оставить ее.

– Я не возражаю, – сказал, словно ударил по ране, Бэл. – Поможешь немцам перейти кулуар – и сваливай со своим иисусиком.

Мэд почувствовала мой взгляд, подняла голову и улыбнулась. Она даже не догадывалась, что я уже принял решение уйти.

21

При всем моем скептицизме, я вынужден был признать, что Бэл навесил перила достаточно неплохо. Сегодня я бы уже не рискнул протягивать страховку по склону, на котором застыли сотни тонн тяжелого, как танковый батальон, снега, готового в любую минуту сорваться вниз. К верхней части кулуара налипли плотные ватные облака, которые скрывали основую часть тела лавины. С террас и скальных балконов угрожающе свисали мощные снежные карнизы. Казалось, что это гигантские головы каких-то монстров с белыми заледеневшими прядями. Лавина стояла на старте, и тишина была зловещей.

Я стащил с себя рюкзак, присел рядом с крючьями, вбитыми в "бордюр" кулуара, проверил, зафиксированы ли муфтой карабины и достаточна ли натяжка веревки. Я не торопился. Я должен был сделать вид, что во мне зреет идея.

– Все в порядке? – шепотом спросил Бэл.

Я пожал плечами, выпрямился и неспеша поднялся по "бордюру" на несколько десятков метров. Мэд увязалась за мной. Она была подавлена масштабами кулуара и снежного языка и, придерживаясь за мою руку, с опаской поглядывала вниз.

– Это невозможно, – шептала она, заглядывая мне в глаза, словно хотела увидеть в них подтверждение. – Мы здесь не пройдем. Это все равно, что снимать с тормоза самосвал, который стоит на склоне.

Я не слушал Мэд. Я рассматривал обнажившуюся в одном месте ледовую подложку лавины, треснувшую, как хрустальная ваза. Верхняя часть несколько возвышалась над нижней, напоминая бергшрунд; в узкой щели просматривались ледовая ножка, плугом вонзившаяся в каменистое дно кулуара. Эта ножка удерживала почти навису массивную ледяную плиту размером с витринное стекло большого магазина. Отколоть ее одним ударом айсбайля – и нижняя часть лавины гильотиной полетит на перила.

– Это невозможно, – повторила Мэд, проследив за моим взглядом. – Не надо этого делать. Рано…

Я повернулся к ней, привлек ее к себе, убрал со лба светлую прядь. Мэд выдали глаза. Она догадалась, о чем я думал. Часто удивляющая меня неожиданной жесткостью, сейчас девушка была не похожа на саму себя. Чувство страха и ненависти к террористам, ноющее как рана желание мести улеглись, притихли, сменились безразличием и даже жалостью к тем, кто гонял нас по горам, как баранов. Это была опасная дезориентация.

– Ты что? – прошептал я и сдавил предплечья девушки. – Ты их жалеешь? Ты забыла, как они издевались над нами? Ты хочешь простить им все?

Мэд опустила глаза и покачала головой.

– Я не знаю, – ответила она. – Но достаточно уже жестокости. Так мы совсем потеряем человеческий облик. Они уже почти дошли, куда хотели, и больше не причинят нам вреда. Не надо брать грех на душу. Пусть их накажет бог…

И это говорила Мэд? Та самая Мэд, которая пугала меня своей дикой ненавистью к Тенгизу и Бэлу? Которая была готова подписаться под смертным приговором Глушкову? Я горько усмехнулся.

– Да, все верно, – сдерживая раздражение произнес я. – Ты приехала из цивилизованной страны и скоро вернешься обратно. На чужой территории всегда легко быть великодушным. Вы с Гельмутом болезненно гуманны. Вы непуганы, как птички из заповедника. А мне здесь жить! Рядом с этими подонками, которых ты хочешь простить!

– Делай, что хочешь! – нахмурилась Мэд. – Только не надо разговаривать со мной таким тоном.

Она повернулась и пошла по "бордюру" вниз. Я опомнился, догнал ее и схватил за локоть.

– Илона, подожди! Не сердись на меня. Я не хотел тебя обидеть.

Она остановилась, с каким-то свежим любопытством рассматривая мое лицо. Потом протянула руку и сдвинула мои очки на лоб.

– Ты меня не оставишь, Стас?

– Тебя? Оставить?.. Я не понимаю, что ты имеешь ввиду.

– Ну, ладно, – после паузы ответила Мэд. – То, что я имею ввиду, не столь важно… Постой, поцелуй меня.

Я коснулся губами ее холодной щеки.

* * *

Стемнело, как вечером. Туча, висевшая над кулуаром, отцепилась от скалы и воздушным шаром опустилась нам на головы. В воздухе задрожали снежные опилки, будто над нами на циркулярке распиливали ледник.

Я неимоверным усилием подавлял в себе волнение и, чтобы не выдать своего состояния, старался находиться подальше от Тенгиза и Бэла. Мэд владела собой не слишком хорошо. В сравнении, например, с Глушковым, который сидел на снегу и, вооружившись маленьким зеркальцем, ковырял засохшие корочки на лице, она выглядела полной психопаткой. По несколько раз раскрывала рюкзак и закрывала его снова, перешнуровывала ботинки, тщательно протирала стекла очков, словом, ею полностью овладела потребность что-то беспрестанно делать. Мне показалось, что нервозность, которую она источает, постепенно передается и Тенгизу с Бэлом.

– Как бы не поехала на нас вся этиа махина, – бормотал Тенгиз, глядя на снежный язык. – Ты как думаешь, переводчик? Все будет нормально?

Я должен был его успокоить, заверить, убедить в безопасности перехода через кулуар.

– Что тебе не нравится? – спросил я, доставая из мешка с "железом" два крюка и карабины.

– Да вот это инженерное сооружение, – кивнул он на перила. – А если не выдержит?

– Одна веревка, естественно, может не выдержать, – ответил я. – Но если плюс к этому организовать и верхнюю страховку, то я могу дать стопроцентную гарантию.

– Ну так в чем же дело! – оживился Тенгиз. – Давай, спасатель, делай свою верхнюю страховку. Помощь нужна?

Я отрицательно покачал головой и пошел наверх. Поднявшись на один уровень с ледяной плитой, присел и стал забивать в "бордюр" крючья. Отсюда я буду страховать Тенгиза и Бэла. Когда они дойдут до середины кулуара, я разобью айсбайлем ледовую ножку плиты и отпущу страховочную веревку. Лед и снег чудовищным бульдозером заскользят вниз, в несколько секунд сметут, раздавят и скинут в пропасть двух негодяев. Все должно произойти очень быстро.

Я вернулся к группе. Мэд избегала смотреть мне в глаза. Гельмут, ни о чем не догадываясь, жевал галету с сыром и постукивал ногой о ногу – должно быть, замерз. Глушков по-прежнему наводил на своем лице красоту.

Я посмотрел на Бэла.

– Чего ждем? У меня все готово, – и протянул конец веревки верхней страховки Тенгизу. Тот послушно взял ее и принялся накручивать на своем карабине узел.

Вдруг Бэл сказал:

– Нет. Первой пойдет Илона.

Мы с Тенгизом переглянулись.

– Ну ее на фиг! – осторожно возразил Тенгиз. – Раскачает склон. Лед и так на соплях держится.

– Первой пойдет Илона, – тверже повторил Бэл. – Затем Гельмут и этот… больной. Переводчик – последним.

Мэд глянула на меня. Она слишком явно ждала какого-то решения, хотя все уже было решено и предрешено. Торопливость выдавала мое волнение, но давала мне одно мгновение, чтобы перекинуться с Мэд словами.

– Побыстрей, не задерживайся! – сказал я ей, развернул к себе спиной и навесил на нее рюкзак. Затягивая лямки и поясной ремень, шепнул Мэд на ухо: – Перейдешь на ту сторону, дождешься Гельмута и Глушкова, и уводи всех как можно дальше… Здесь будет очень опасно. Ты поняла меня?

Она кивнула, поймала мою руку и прижала к лицу. Этот жест заметил только Гельмут и с пониманием прикрыл глаза. Мне стало неловко. Я много не значил в жизни Мэд и не был достоин такого жеста.

Мэд прошла по склону легко и быстро – как того заслуживал этот, в общем-то, малоопасный склон, и я только делал вид, что удерживаю ее на веревке. Гельмут оказался весьма внушаемым человеком и, вопреки своему умению оценивать реальную опасность, поверил явно сгущенным краскам. Он, бедолага, пересекал кулуар не меньше четверти часа, тщательно и подолгу выверяя каждый шаг, и я даже немного заскучал. Глушков, коль он страдал от боязни высоты, повернулся к пропасти спиной, сразу осмелел и, делая ногами перекрестные движения, словно исполнял танец маленьких лебедей, запрыгал по тропе. Он не вписывался в следы, надырявил множество своих и тем самым уже серьезно подрезал лавину.

Бэл и Тенгиз со скучающим видом ждали, когда Глушков дотанцует до "бордюра". Я посмотрел на противоположный "берег". Мэд уже отправила Гельмута вперед топтать тропу и, прежде чем помочь Глушкову выбраться из кулуара, повернулась в мою сторону и подняла руку вверх. Издали она напоминала красную каплю, застывшую на срезе белого листа бумаги. Я тоже поднял руку. Через минуту она и Глушков скрылись за снежным гребнем.

Мы остались втроем. Я смотал страховочный репшнур и спустился к перилам. У нас было очень мало времени. Тенгиз и Бэл протягивали веревки сложной петлей, охватывающей ноги и туловище, для спуска дюльфером. Я крепил их концы к перильным крючьям.

– На все – две минуты, – напомнил я. – От силы три.

– Один "калашников" и деньги я оставлю на нижнем балконе, как договорились, – сказал Бэл.

– Я помню. А второй автомат?

– Второй я возьму с собой… Сигнальный дымовой патрон тебе дать?

– Зачем? Что я с ним буду делать?

– На крайний случай. Можно подать сигнал вертолету: красный – все в порядке, желтый – нуждаюсь в помощи.

– Нет, спасибо.

– Тогда мы будем отчаливать.

– Только не наступай немцам на пятки. Илона стала чересчур подозрительной, она будет постоянно оглядываться.

– Ладно, не учи!

– Ну, как я выглядел, ничего? – спросил меня Тенгиз.

– Ты переигрывал. Но я понимаю, умному человеку всегда трудно играть дебила.

– По-моему, дебилу играть умного намного труднее, – предположил Бэл. – Послушай, тот погибший альпинист – случайный срыв?

Я отрицательно покачал головой:

– Убийство без всякого сомнения.

– А его напарник где может быть?

– Скорее всего, на Приюте.

– Ну, Тенгиз до него доберется.

– Вы меня, ребята, бросаете на ржавые гвозди, – совсем не вовремя пожаловался я. – Постой, что ты здесь накрутил? Эта петля лишняя.

Пришлось распутывать Тенгиза и вязать страховку заново.

– Они могут предложить тебе быть их проводником, – сказал Бэл, вопросительно глядя мне в глаза.

Я отрицательно покачал головой.

– Все, ребята, я отвоевался! Все, что просили, я сделал. Больше сил нет. К тому же Глушкова, в самом деле, надо срочно спускать вниз. Помрет парень – вы же сами потом расхлебывать будете.

– Ну, смотри сам, – махнул рукой Бэл. – Решил выйти из игры – выходи.

Он перевел взгляд на Тенгиза.

– Тебе же все-таки придется срочно возвращаться на Приют, искать напарника Шаттуева. Чувствую, что это убийство не случайно и как-то связано с нашим делом.

– Разберемся! – кивнул Тенгиз и протянул мне руку. – Давай документы Шаттуева.