Текст книги "Война красива и нежна"

– Карандаши, фломастеры?

– Так точно!

– Показывай!

Ступин вытряхнул вещмешок рядового Матвеева, который помимо того, что должен был стрелять, бежать, наступать, атаковать, окапываться, отстреливаться, прикрывать товарищей, окружать, прочесывать, перевязывать, ползти и терпеть, обязан был в свободное от боя время выпустить боевой листок, в котором отметить отличившихся и пожурить нерадивых бойцов (если, конечно, останутся живы). На асфальт выпал тугой свиток, на торцы которого были натянуты презервативы – чтобы не помялся, не раскрутился и не промок.

– Это что?!! – взвыл начпо – и херась Ступина свитком по лицу! – Агитаторы и политинформаторы к работе готовы?! Тезисы последнего пленума ЦК КПСС изучили?!! Кто мне ответит?!!

У начпо слюна выступила на губах. Солдаты растерянно переглядывались, тупо разглядывали сложенные у ног бронежилеты, коробки с патронами, рассованные по секциям, словно ворованные яблоки по карманам, гранаты. Они не понимали, о чем он говорит. Какой пленум? Зачем он им? Не подохнуть бы, на мину не наступить бы, не схлопотать пулю и уж, конечно, не попасть бы в плен, не дай бог, не дай бог…

– Рота не готова к сопровождению! – выдохнул начпо. – Герасимова сюда! Где Герасимов?

– Командир роты! – тявкнул Белов.

– Да, товарищ полковник…

Он опять за спиной начпо! Привидение, а не офицер, как из-под земли выскакивает! И опять в глазах насмешка. Наглый, развратный, омерзительный тип, недостойный звания коммуниста! Сука, падаль, дерьмо! Обласканный, обцелованный незаконной женщиной, его, начальника политотдела, женщиной! Сейчас ты у меня поулыбаешься!

– Смертные гильзы у всех есть?

Не дождавшись ответа, схватил за плечо солдата, который стоял ближе всех, отогнул край воротника. Там была пришита гильза. Внутри нее должна быть скрученная до толщины спички бумажка с фамилией, именем, отчеством, группой крови и домашним адресом.

– Чем дырки заделали?

– Глиной.

– Была же дана команда хлебным мякишем! Крепко держится?

Начпо потянул гильзу изо всех сил, так, что боец не устоял, качнулся вперед, наступил полковнику на ботинок.

– А если осколком срежет? Если сгорит к едрене-фене? Если ему полтуловища вместе с этой гильзой оторвет?

– Верхнюю или нижнюю половину? – уточнил Герасимов.

Солдат побледнел. Речь шла о его туловище. Его уже резали, разрывали на части, сжигали. Он представлял себя то без верхней половины туловища, то без нижней. И та и другая картины были омерзительными.

– Ты мне тут не умничай! – прорычал начпо.

– Данные на солдата имеются не только в гильзе, – пояснил Герасимов. – На кармане брюк хлоркой написана фамилия.

– Одной фамилии мало! – Начпо не знал, к чему придраться, и обрушил свой гнев на то, что подвернулось. – Нужны еще имя-отчество, число и месяц рождения, домашний адрес, имена родителей…

– Все эти данные я знаю.

– Наизусть?

– Да.

Начпо поспешил поймать ротного на слове.

– Список личного состава мне!

Ему принесли список. Начпо клокотал от острого желания унизить Герасимова.

– Я называю фамилию, а ты продолжаешь. Поехали! Василенко.

– Игорь Николаевич, – тотчас по памяти ответил Герасимов. – Родился тринадцатого января шестьдесят четвертого года в селе Свердловка Липовецкого района. Отец Николай Иванович, мать Тамара Петровна.

– Вознюк! – выхватил начпо следующего из списка.

– Василий Иванович, шестнадцатого марта шестьдесят третьего года рождения, село Бортниково Тульчинского района. Отец Иван Владимирович, мать Зоя Александровна.

Солдаты и Ступин оживились от восхищения. Те, чьи фамилии были названы, зарделись от гордости и волнения. Ротный произнес вслух название родного села! И его услышал сам начальник политотдела. Такая честь! И живописное Бортниково, утонувшее в зеленых облаках садов, словно отторглось от верхних пластов украинских степей, с треском, с ревом разрывая корни вековых ветелок, с белеными хатками, солнечными стогами, с плетнями, увенчанными рыжими кувшинами, с тенистыми рвами и оврагами, с разбитыми дорогами, с коричневыми стадами – взлетело, подобно огромной летающей птице, пронеслось над морями и горами и приземлилось где-то неподалеку, вон за той ржавой горой, осыпанной песком и пылью; слышите, как мычат коровы и звенит бубенчик на шее белой козы, обдирающей сочную ветку ивы? Герасимов все там знает. От Герасимова, как от бога, ничего не скроешь. Он – солнце, он выше всех, он все видит и все слышит, что делается во всех этих Бортниковых, Свердловках, Глазовых, Шауленых, Запольях, Заречьях, Житнях, Сиховых, Васильковых, Лесных, Перевальных, Зубровках, он родом изо всех этих сел и деревень, он плоть от плоти солдатской, у него под сердцем комок земли оттуда…

Начпо замолчал, смял список. Эта погоня с клацаньем зубов вдруг стала его забавлять. Белов поймал улыбку начальника и тоже заулыбался, словно случайное отражение в осколке битого зеркала. Тут и солдаты заулыбались. Не совсем понятно, что происходит, куда вдруг испарился его гнев, но поддержать положительное начинание надо.

Начпо снял кепи, вытер взопревший лоб платком и снисходительно махнул Ступину: «Продолжайте!» А сам подошел к Герасимову, обнял его за плечо, повел в тень модуля.

– Что ж ты, братец, не сказал мне, что тебе дали отпуск по ранению? И сидишь тут, в зное и грязи, в то время когда семья уже воет от нетерпения! Гони, парень, отсюда, гони в Союз!

Герасимов кинул короткий и настороженный взгляд на начальника политотдела. Чего это он вдруг такой заботливый стал?

– Вылететь не могу, товарищ полковник.

– А почему не можешь? Что за проблема? Подошел бы ко мне, я бы помог. Тебе же надо срочно лечиться, набираться сил, выкарабкиваться из этого мушиного дерьма и опять почувствовать себя нормальным мужиком, правильно я говорю? Я бы тебя запросто на ближайший борт посадил бы…

– Запрещены вылеты.

Герасимов сказал и по какому-то неуловимому движению на лице полковника, по быстрой, как молния, искорке в его глазах понял, что начпо знает о запрете лучше его.

– Что ты говоришь?! – фальшиво воскликнул полковник и смял розовый лоб. – Вылеты запрещены? Ерунда! Мы так просто не сдадимся! Отправляйся с колонной. Завтра утром, с наливниками, под охраной собственной роты. Отправляйся и восстанавливай здоровье! Гони отсюда пулей! Чтоб завтра утром духу твоего здесь не было! Ты понял, Герасимов? Мне нужен здоровый, полноценный командир роты, а не инвалид. Я должен быть уверен, что после ранения у тебя не возникнет никаких осложнений. Завтра же, голубчик, в Союз, на родину, отдыхать, пить шампанское и забывать, забывать всю эту поганую жизнь!

Герасимов остановился, стал рассматривать глаза начальника политотдела. Правильно он понял слова полковника? Завтра отправляться в Союз с колонной наливников? Трястись по изгрызенной минами дороге в раскаленном «ЗИЛе» и чувствовать за своей спиной тонны бензина? Ехать верхом на тротиловой шашке, на бомбе, приведенной в боевое положение, через вечно стреляющий кишлак Мадраса, ощерившийся разбитыми вдрызг дувалами, похожими на гнилые зубы; через кишлак Алиабад, пропитанный ненавистью к шурави и заселенный легендарно меткими стрелками и никогда не промахивающимися гранатометчиками; через овеянный дурной славой Баглан с пропыленными серыми улочками, с жидкой тенью узколистых деревьев, где притаился жестокий и мстительный народец, где столько раз Герасимов кромсал, крошил, взрыхлял всей моторизированной и огневой мощью свой роты землю, дувалы, дома, подвалы, что даже неодушевленные объекты его запомнили и сделали своим кровником, – через эти остро-пронизывающие жернова, через все эти огнетворные искры ехать в отпуск на бензовозке?

– Я не тороплюсь, – ответил Герасимов. – Могу подождать самолета…

– Зато я тороплюсь, – прервал его начпо и выразительно заглянул в глаза ротному. – Я беспокоюсь о твоем благополучии. Меня волнует состояние твоего здоровья. Это для меня превыше всего.

– Я так и понял.

– Ну, если понял, так выполняй. Иди, мой дорогой, собирайся! Я тебе приказываю.

Полковника на мгновение накрыло тенью, и от треска лопастей задрожал воздух. Над полком пронеслись вертолеты – очень низко, так, что людям, стоящим на плацу, в нос шибанул запах сгоревшего керосина. Вертолеты напоминали крокодилов, стремительных, агрессивных, напоенных кровью. Они отработали, облегчились и сейчас были подвижны и юрки. Днище одной из машин было в нескольких местах пробито крупнокалиберными пулями от ДШК, рваные края дыр резали воздух и издавали своеобразный свист, который, впрочем, стоящие внизу люди не могли услышать из-за грохота лопастей. Вертолеты сделали свое дело и теперь, кидая на землю стремительную тень, шли на базу. На прокопченных, обугленных бортах, покрытых пляшущими маскировочными пятнами, тускло горели красные звезды. Вертолеты только что отработали по кишлакам Дальхани и Мадраса, через которые завтра пойдет колонна. Всего несколько минут назад под крыльями разомкнулись замки подвесной системы и вниз полетели объемно-детонирующие авиабомбы. Одна упала на обочину дороги, другая – прямо посреди двора, где стоял запряженный в арбу ишак, еще две легли рядышком у подножия скалы. Металлические оболочки бомб пенно лопнули, подобно тому как разбивается об асфальт бутылка пива. Маслянистое облако взрывчатого вещества вмиг окутало покосившийся сарай, квадратный дом с подслеповатыми окнами, телепающего на ишаке старца, мальчишку с плетеной корзиной на голове, старое накренившееся дерево, обугленный остов «КамАЗа», лежащий в кювете кверху днищем, двух душманов, играющих в нарды в тени покосившегося дерева. Люди и животные успели почувствовать горячую липкую волну с прогорклым запахом и увидеть, как вдруг пожелтело все вокруг, словно им на глаза надели очки с толстыми светофильтрами. Но воспламенения не произошло. Даже во время испытаний объемно-детонирующих авиабомб часто случался отказ взрывателя и распыленная субстанция не воспламенялась.

Желтое облако, окутавшее ущелье, искрилось и мерцало в лучах солнца. Оно напоминало гигантскую стекловидную медузу. Желтое чудовище ждало огня. Ведомая пара вертолетов спикировала на заполненное взрывоопасной взвесью ущелье и воткнула в него полдюжины ракет. Облако взорвалось, расширилось, и ущелье сразу стало тесным, как водительское сиденье для раздувшейся подушки безопасности. Ударная волна догнала вертолеты, пнула их под днище, да так, что у летчиков клацнули зубы.

– Вот это бабахнуло! – не сдержал эмоций борттехник Викенеев, глядя вниз через проем в борту. В его глазах отражалось пламя, которое выворачивалось наизнанку и перебродившим тестом выползало из ущелья.

Ветер быстро отогнал в сторону раскаленный воздух. Осела пыль. Ослепший и оглохший душман с непокрытой головой корчился на обочине дороги, царапал корявыми пальцами опаленную бороду и размазывал кровь, толчками вытекающую из ушей. Его глаза были раздавлены избыточным давлением, и теперь обожженные глазницы заполняла горячая дымящаяся слизь. Душман тихо постанывал и качал взад-вперед головой. Хорошо, что он ослеп и не мог видеть, что вместо кишлака теперь было голое поле с раскиданными по нему обожженными телами, – вот бы испугался!

– Мы там все с говном перемешали, – доложил командиру эскадрильи, который управлял ведущим вертолетом, наводчик-оператор ведомого. Это он обстрелял ракетами газовое облако. – Идем домой?

– Разведчиков в Мадрасе из пулемета обстреляли, – ответил командир. – Набираем высоту, иди за мной. Если я не зашибу, писданешь «эской»…

Через пять минут Викенеев заорал в ларинги:

– Командир, под нами «сварка»! Командир, в нас попали!!!

Под ними был тот самый кишлак Мадраса, точнее, его руины. Любая уважающая себя колонна поливала его изувеченные дувалы свинцом всякий раз, когда проезжала мимо. Независимо от того, стреляли из Мадрасы по колонне или нет. Сейчас в руинах сидел какой-то бородатый поганец и, прижимаясь выпуклым лбом к горячему металлу, стрелял короткими очередями по плоским брюхам вертолетов. Обшивочная дюраль лопалась под ударами тяжелых крупных пуль, но бронированный лист выдержал, только нагрелся. Сверху казалось, что в дувалах работает сварщик – мерцает яркая звездочка.

– Прикрывай!!! – закричал ведущий ведомому, и Викенеев, вращая тяжелый казенник пулемета на створке, поливал жарившуюся под ним землю. Ведущий дал залп по «сварке» ракетами, но промазал и теперь стремительно набирал высоту и уходил на второй круг. Ведомый, как и было ему велено, отработал по цели экспериментальным, «негуманным» оружием, спустив со стапелей «С-5С». Сотни тысяч стальных стрелок, словно перья Гарпии, нашпиговали воздух над кишлаком. Пулемет заглох, «сварка» погасла.

– Фарш, – констатировал комэска, когда ведущий вертолет приземлился на лужайке и экипаж приблизился к своей жертве.

Сквозь тело душмана прошло не меньше сотни стрелок, превратив его в бесформенный, измочаленный кусок мяса, налипший на казенник оружия. Надо было забрать трофей. Борттехник пожертвовал ветошью, которой пользовался при обслуживании вертолета. Взялся за еще теплый ствол, опрокинул пулемет со станины, выволок его из-под груды фарша и обмотал ветошью выпачканный кровью и ошметками мяса металл. Грузили пулемет минут двадцать пять. Жара усиливалась, казенник облепили зеленые трупные мухи.

– Я вертолетчик!! – орал командир, поднимая «Ми-24» в воздух и закладывая крутой вираж курсом на базу. – Почему я должен возить чьи-то тухлые кишки??

Но все же его переполняло чувство гордости, потому он и пролетел совсем низко над полком, демонстрируя всем пробитое днище. За трофей наверняка представят к ордену. У главаря местных моджахедов подобных трофеев было столько, что он уже со счету сбился, но полученные за советские «калашниковы», гранатометы и пленных солдат деньги пересчитывал регулярно, точно знал, сколько надо отложить на нужды отряда, сколько – на подкуп людей из афганских частей, царандоя и ХАДа, сколько переправить в семью. Он вошел со своими людьми в разбомбленный Дальхани, добил выстрелом в голову скрюченного под пуком соломы дуканщика с начисто оторванными ногами, щелкнул лепестком предохранителя на автомате и сквозь зубы сказал:

– Русских мы будем жечь, подрывать, резать, расстреливать днем и ночью, всякий раз, когда они будут проезжать по этой дороге. Мне доложили, что они проедут здесь завтра. Колонна наливников…

Его бородатые воины разбрелись по руинам в поисках денег и еще чего-либо ценного, а главарь обыскал труп дуканщика, потом перетряхнул его размотавшуюся чалму, которая валялась рядом, и подобрал с земли выпавшую из нее денежную скрутку. Он размотал нитку, разровнял купюры на колене. Это были чеки «Внешпосылторга», проклятые деньги русских. Дуканщики брали их у шурави охотно, более охотно, чем местные афгани, но менее охотно, чем доллары. Главарь моджахедов бизнесом никогда не занимался, он был воином Аллаха от рождения и по сути своей и плохо понимал, зачем дуканщики принимают в качестве платежного средства эти странные бумажки. У него никогда не хватало терпения на коммерцию, когда требовалось проводить всякие хитрые манипуляции с бумажками, чтобы получить прибыль. Ему было проще взять силой все, что ему было нужно. Когда идет война, деньги валяются под ногами… Ладно, что пришло, то пришло. Главарь сунул чеки в карман. В Кундузе обменяет их на доллары. А с долларами можно неплохо отдохнуть в Пакистане.

Эти чеки «Внешпосылторга», лежащие в пропотевшем кармане душмана, дней десять назад получил у полкового финансиста Валера Герасимов. Всю получку он оставил в дукане, покупая подарки для родных. Маме взял отрезок ткани на платье, жене – две пары джинсов и два белых батника с желтыми звездами, теще – авторучку и браслет от давления. Потом еще набрал всякого мелкого хлама для друзей. Посмотрел на покупки, которые дуканщик бережно сложил в полиэтиленовый пакет, и затосковал. Маловато вроде бы. Покупать подарки нелюбимой женщине – наказание. Герасимов словно выполнял какую-то нудную обязанность. Но без подарков нельзя. Из Афгана все что-нибудь привозят, это обязательный атрибут, это показатель истинности, неподдельности воина-интернационалиста – приволочь с собой чемодан всяких диковинных штучек.

Чеков осталось еще полно, и Герасимов стал с унынием смотреть на полки. Детская одежда не нужна, детей у Герасимова нет и, по-видимому, в ближайшее время не предвидится. Хорошо бы прихватить японскую магнитолу, но здесь она стоит дороже, чем в полковом магазине, и для таможни потребуется справка из военторга. Может, купить кожаный плащ? или кроссовки?

– Что-нибудь еще хочешь? – спросил дуканщик.

– Скажи, а что еще можно подарить жене?

Дуканщик оживился, его черные глаза заблестели. Он показал белые зубы, повернулся к полкам.

– «Недельку» возьми.

«Неделька» – набор женских трусиков из семи штук с различными рисунками на лобном месте. На любой вкус. Есть простые, отмеченные надписями «Monday», «Tuesday», «Wednesday» и так далее. Есть с изображением цветов, кошек, птичек. А есть и с изображением сексуальных поз, чтоб голову не ломать – вот тебе подсказка на каждый день, задери жене юбку, посмотри на рисунок, напоминающий силуэт двух акробатов, и верши то же самое… Трудно придумать что-нибудь более пошлое и неподходящее для подарка нелюбимой жене, с которой, наверное, надо разводиться.

– Нет, «Недельку» не возьму.

– Тогда чайный сервиз. Джапан. С музыкой. или кожаную курточку. У тебя жена какая? Худенькая? Маленькая?

Герасимов растерянно кивал, представляя Гулю. Худенькая и маленькая… Нет, при чем здесь Гуля? Сейчас речь об Элле, о женщине, с которой он расписан. Элла по росту вровень с Герасимовым – сто семьдесят шесть. Крепкая, крупная, плечистая. Когда идет, делает широкие шаги. По лестнице поднимается – каждую вторую пропускает. Как-то ошиблась с замком и вместо того, чтобы отпереть дверь, стала его запирать. В результате ключ сломался, часть его осталась в замочной скважине, пришлось потом личинку менять. Любимая одежда – джинсы и брюки. Любимая обувь – кроссовки. Сильная женщина. Что ей надо для полного счастья?

В общем, взял Герасимов кожаную куртку, заведомо зная, что Элла в нее не влезет. Плевать. Это ее, Эллины проблемы. Забери барахло и отстань. Дай побыть одному, посидеть в безлюдном сыром парке, где пахнет сочной листвой и мокрой землей, побродить по знакомым улочкам, посидеть в прокуренных пивнушках, поглазеть на людей, послушать их разговоры. Это такое счастье – жить и потреблять небольшие человеческие радости. Герасимов посидит в парикмахерской, сходит в кино, пообедает в кафе, позвонит друзьям. Он никуда не будет спешить, не будет укрываться, прислушиваться, пригибаться, ползать, выискивать, кричать. Он будет спать днем, затем полдничать, просматривать вечернюю прессу, он будет вежливым и учтивым с соседями и знакомыми по улице. Он будет похож на холеного бюргера, проживающего остатки своих дней в сытости и комфорте. Он будет каждую секундочку наслаждаться миром и покоем. Кто знает, что такое война, знает цену миру.

Подарков получился целый чемодан. Чтобы закрыть замки, Герасимову пришлось встать на крышку коленом. Гуля зашла к нему в кабинет тихо, присела на диван, словно тень, посмотрела на Герасимова затравленно.

– Я слышала, ты едешь завтра?

– Да.

– С колонной?

– Начпо приказал.

– Это же опасно, Валера! Неужели нельзя дождаться самолета? Тебе так не терпится, что ты готов рисковать?

Ее слова задели его, потому что она ненароком произнесла правду: ему не терпелось уехать в Союз.

– Гуля, милая, – не оборачиваясь, произнес он. – Я здесь рискую почти каждый день. И это не причина, чтобы торчать еще неделю. К тому же мне приказал ехать начпо.

Ее душило чувство безысходности. Она тупо смотрела, как он запирает замки на чемодане. Это конец. Она его теряет. Да и Герасимов – уже не Герасимов, а его объемное изображение, словно в стереокино. Протянешь к нему руки, попытаешься обнять – и окунешься в пустоту.

– И когда… колонна отправляется?

– В семь… Черт, куда я положил загранпаспорт и отпускной? Не видела?

– Перед тобой, на столе.

– Что тебе привезти?

Он обнял ее. Гуля закрыла глаза. Не он, не он! Это чужой.

– Время пролетит быстро, – успокаивал он ее. – Ты и не заметишь.

– Ты написал ей, что приезжаешь?

– Кому? – Герасимов отстранился, весело заглянул девушке в глаза, ласково потрепал ее за кончик носа.

Гуля не знала, как назвать ту женщину. Сказать «жене» язык не поворачивался. Имя тоже не хотелось произносить, как что-то неприличное, ругательное. Она не стала уточнять вопрос и произнесла скомканно:

– Значит, завтра в семь…

Она будто прикидывала в уме, в котором часу ей надо встать, чтобы успеть подойти к колонне. Но уже знала, что провожать Герасимова не пойдет. Ни за что не пойдет!

– Да, в семь.

– Я пойду?

– Давай… Мне еще надо Ступину дела передать.

Он не спросил, придет ли она его провожать. Они расставались как-то непонятно: то ли окончательно, то ли предварительно. Никто не хотел произносить прощальных слов, откладывая их на будущее. Судорога свела Гуле рот. Она повернулась и, не чувствуя ног, вышла. Все рухнуло. Конец жизни. Он, превратившись в белого голубя, улетает отсюда куда-то вверх, к солнцу, к зелени, цветам и фонтанам, к невообразимой счастливой и яркой жизни. А она останется здесь, в глубокой серой яме, где одна сплошная пыль, которая словно серым пеплом припорошила ее туфельки с золочеными застежками. А Герасимов глянул ей вслед, легко подавил в себе чувство жалости. Наверное, как-то иначе они должны были проститься, но как? Просто у него нет времени, он торопится, еще нужно сделать кучу дел, проинструктировать Ступина, погладить рубашку – Герасимов поедет в повседневной рубашке! Тускло-зеленая, из плотной ткани, в которой на жаре жарко, тело становится липким, воротник темнеет от пота. Но это в Союзе она «повседневная», то есть обычная, будничная, а здесь ее надевают по большим праздникам и отправляясь в Союз. Нет на свете праздничнее одежды, чем повседневная рубашка с накладными погонами и золотистыми звездочками! Она – символ травы, а значит, жизни.

Забежал командир минометной батареи Валентин Турченко с перебинтованной головой – ударился лбом о крышку люка, когда БТР подскочил на колдобине, теперь ходит с повязкой, в медсанбат ложиться не хочет.

– Я слышал, ты завтра в Союз едешь? Не прихватишь дубленку для моей жены? Тебя в Термезе встретит мой человек, передашь ему.

– А если на таможне отберут?

– Не отберут!

– А все же?

– Да и хрен с ней! Валера, попробуй, по гроб обязан буду! У меня замена только в сентябре, а у нее день рождения через неделю.

– Упакуй хорошо.

Потом пришел командир саперного взвода Серега Сычев, худой, как грабли, с едва отросшим ежиком на голове – Серега последовал странной традиции многих полковых офицеров бриться наголо Восьмого марта.

– Привези хомуты из Союза. У кого ни спрашивал – нет. Мне всего-то десяток нужен. Они в каждом хозяйственном продаются. По семь копеек за штуку. А я тебе «итальянку» подарю, цветочный горшок из нее сделаешь.

– Свою «итальянку» используй для очистки сортиров, – посоветовал Герасимов. – Хоть всю базу говном забрызгаешь, зато выгребная яма будет чистой… На бумажке напиши, какие именно хомуты нужны, а то забуду.

Он был тороплив, нарочито грубоват, скрытно взволнован. В Союз! Предел мечты любого бойца или офицера. Отсюда – туда, вырваться, ожить, воскреснуть! О том, что придется возвращаться, думать не хотелось. Эта мерзость – возвращение – состоится когда-нибудь потом, не скоро, в какой-то другой эпохе, а сейчас впереди маячил только желанный отъезд. Ему завидовали зеленой завистью все. Все, кроме командира гранатометного взвода Грызача, который со своим немногочисленным и деградированным подразделением бессменно торчал на макушке горы Дальхани, блокируя дорогу на Ташкурган. Грызач появлялся в полку один раз в два-три месяца, чтобы пополнить боеприпасы. Выглядел он всегда безобразно. Вонючий, черный от грязи, копоти и загара, заросший, лохматый, с дурными глазами, полными злобного восторга, Грызач бродил по расположению полка, наводя своим видом ужас на молодых офицеров, только прибывших из Союза. Он болтался по базе всегда в одной и той же одежде, если, конечно, грязное, насквозь просаленное и прокопченное тряпье можно было назвать одеждой: это были растоптанные высокие ботинки без шнурков, зауженные, неопределенного цвета бриджи, десантная тельняшка (спрашивается, при чем тут тельняшка в мотострелковом полку?), маскхалат без пуговиц, подпоясанный на впалом животе брючным ремнем, и короткая штормовка с капюшоном, в котором, как в кармане, всегда можно было найти припрятанные на черный день окурки. Командование полка шизело от его вида, но максимум, на что были способны офицеры штаба, так это поскорее обеспечить Грызача всем необходимым и выпихнуть назад, на гору Дальхани. Призывать Грызача к аккуратности, уставному виду и офицерской совести, как, собственно, и наказывать, не было никакого смысла, ибо хуже, чем уже было, Грызачу сделать никто не мог. Он достиг такого дна, ниже которого была разве что только мучительная смерть. Круглый год Грызач со своим взводом и ротой, которой был придан, выживал на лысой верхушке горы в кольцевом замкнутом окопе, обложенном со всех сторон каменной кладкой и мешками с песком. Бойцы спали вповалку на камнях, еду разогревали на солярке в пустых коробках из-под патронов, за водой спускались к арыку, безбожно забивали косяки и настаивали брагу в круглой ямке, выстланной плащ-палаткой. Душманы редко атаковали этот опорный пункт, проявляя, должно быть, чисто человеческое сострадание и уважение к небывалому стоицизму шурави.

В этот вечер Грызач тоже забрел к Герасимову.

– Слышал, в Союз собираешься? Будешь в Термезе, кинь в почтовый ящик, – попросил он, протягивая Валере незакленный конверт. – Это письмо мой бабе. Не хочу, чтобы штамп полевой почты стоял. Я ей не говорю, что в Афгане служу. Пусть думает, что комендантом Термеза.

В конверт было вложено цветное фото, на котором совсем не похожий на себя, чистенький, холеный, улыбающийся Грызач позировал в плавках на берегу какого-то живописного лесного озера.

Боеприпасы и провиант были получены, и Грызач, поднимая ботинками перемолотую гусеницами пыль автопарка, направился к своей БМП, такой же грязной, замасленной и черной, как и он сам. Неподалеку, к своему несчастью, пробегал пес Душман. Грызач поманил собачку, потрепал ее за ухом, пощупал выступающие через толстую кожу жилистые мышцы и затолкал барбоса в десантное отделение. Три часа спустя ошалевший от езды в душном и темном чреве боевой машины Душман выполз на свет божий и, щурясь от лучей заходящего солнца, пометил каменную кладку опорного пункта гранатометного взвода. Принюхиваясь к новым запахам, он неторопливо обследовал окопы, порылся в куче пустых консервных банок, спугнув тучу мух, затем забрался на мешок с песком и жалобно тявкнул на остывающие унылые горы. Такой же тощий и жалкий боец Курбангалиев, зажав дрожащее тело собаки между ног, выстрелил псине точно между ушей, сверху вниз, чтобы пуля, пройдя навылет, воткнулась в землю. Потом он вспорол псу живот, выгреб кишки, желудок и печень, торопливо и не очень умело содрал кожу и, распластав тушку на плоском камне, мелко порубил ее штык-ножом. Жаркое он готовил в цинковой коробке, предварительно растопив в ней несколько комочков свиного жира из тушенки, потом крепко посолил и под конец добавил полбанки заплесневелого плавленого сыра. Взвод, пожирая жаркое, дружно лязгал ложками и похваливал. Получилось вкусно.

Прапорщик Нефедов подобным кулинарным мастерством щегольнуть не смог. Отвальная получилась более чем скромной. По поручению Герасимова он купил у вертолетчиков бутылку водки за тридцать чеков, потом натолок трофейным кинжалом печенья, залил разбавленной сгущенкой, подогрел на паяльной лампе. Получилась «манная каша», которая пошла в качестве гарнира к разогретой тушенке. Пили водку торопливо, все разговоры были только о Союзе, о том, в какие кабаки Герасимов сходит, в каком санатории будет кайфовать, а при желании может и на море махнуть, в Одессу или Крым. В Крыму портвейн суперский, а в Одессе, естественно, знаменитый «Гамбринус» с вечным прокисшим пивным духом, липкими почерневшими столами, низкими прохладными сводами. Эх, Валера, Валера, везуха тебе!

– Ты, командир, отдыхай, лечись и ни о чем не думай! – напутствовал Нефедов.

Ступин в перерывах между тостами выбегал в расположение, проверял, доставили ли бойцы боеприпасы со склада, в том ли количестве получены гранаты, сигнальные ракеты, цинки с патронами. Водка кончилась быстро, хотя больше сотрапезников не было – офицеров в роте осталось всего двое, да один прапор. На места погибших новых еще не прислали. Не так-то просто найти новых. Дураков нет.

– Обстановка сейчас на дороге нормальная, – заверял прапорщик, кусая луковицу, как яблоко. – Довезем тебя, командир, с ветерком… А что, уже ничего не осталось? Эк, как мы быстро ее приговорили…

Он тряс пустую бутылку над кружкой. Герасимов поглядывал в окно и сам не знал, хочет он сейчас, чтобы пришла Гуля, или уже не надо, уже не к месту, уже иная ситуация, он уже в пути, и между ними расстояние увеличивается, растет поминутно, и зачем оборачиваться, возвращаться? В Союз! В Союз! А с Гулей он еще все успеет, Гуля там, где плохо, где черно, где боль, смерть и ненависть, а этого добра в жизни всегда в избытке.

Роте придали «таблетку», медицинский тягач, приплюснутый, как черепаха, безглазый, набычившийся, тупой, похожий на ленивого и упрямого жука, которого детишки гоняют соломинками, а он бегать не желает, лапы спрятал, бронированную мордочку спрятал, насупился, надулся – фиг вам! Нефедов с пяти утра таскал ее на буксире по парку, пока она изволила завестись. Командирский чемодан к КПП, где выстраивалась колонна, несли по очереди два бойца. Герасимов шел налегке, оборачивался иногда – не мелькнет ли за бетонными столбами, за тритоновыми телами вертолетов и серыми пеналами модулей знакомый тонкий силуэт. Когда подошел ближе к линии охранения, вдоль которой, словно пирожки на прилавке, лежали горы мешков с песком, оборачиваться перестал. Сюда, на край света, уже никто просто так не ходит, а тем более гражданский персонал.

Нефедов, полуголая, коричневая от загара обезьяна в больших солнцезащитных очках, в куцей безрукавке, нашпигованной магазинами, гранатами и ракетами, уже сидел на броне БМП. Дюралевый медальон поблескивал на его груди. Махнул рукой командиру, сверкнул фиксой: «Сейчас поедем! С ветерком!» Выстреливая черной копотью, кромсая спрессовавшуюся глину, к шлагбауму подъезжали боевые машины, тяжелые, юркие, громкие, грязные, как стадо испуганных слонов. Пыль отравляла небо, закрашивала деревья и пожухлую траву, словно из баллончика, серо-желтой краской. Окруженные бронированной техникой, сбились в кучу неповоротливые, длинные, безропотные наливники. Ну, точно ламантины, выбравшиеся на берег! Лакомство для пироманов. В наливнике на 99 процентов все горит и взрывается. Прыгай в кабину, Герасимов! И с ветерком!