Текст книги "Стерпор"

Дорогой Кугель,

ну, как ты там без меня? Справляешься ли? Все ли в порядке с хозяйством? Все еще строишь свои странные боевые машины? Как твоя скотина-то? Не отелилась ли Люсильда? И как твоя дражайшая супруга Брошка… Ой, извини, кажется, я слегка напутал в именах. Видит бог, не по злому умыслу. Во время моего последнего визита они действительно показались мне несколько похожими. Как твоя Люсильда? Еще не родила? А то с оказией, может, пришлешь теленочка?

А у нас дела что-то не очень. Народ в Стерпоре совсем обнищал, на улицах, знаешь ли, все больше шарятся лихие людишки. Намедни ко мне решил один такой поселиться. Сначала долго изучал книгу постояльцев, а потом вроде как друга встретил. Тот у меня давно уже жил и был на особом счету – по всему видно, что темными делишками в городе занимался. Они немного пообнимались, а потом этот второй кэ-э-эк даст – и проломил своей пятерней дубовую стойку, ту самую, помнишь, что мы еще с отцом ладили…

Ох, стоечка моя, стоечка. Вот пишу про нее – и прямо слезы на глаза наворачиваются… Да как же такое может происходить в самой столице нашего славного королевства? И главное – вычесть с этих головорезов деньги за ремонт стойки никак не представляется возможным. Если бы ты видел их лица, тебе сразу бы все стало ясно.

Так что, Кугель, я постоянно хожу по краю. Стерпор стал походить на отхожее место для всякого сброда, не знаю, сколько мне еще отмерил Бог, но чую, что, если так и дальше будет, скоро по миру пойду… С тех пор как наш король Бенедикт приказал долго жить, а Стерпор сделался королевством, житья не стало от разбойников и убийц…

Приезжай, разлюбезный брат Кугель, сам посмотришь на это безобразие… У вас в провинции небось такого не творится. Привози с собой телочку и непременно захвати супругу Брошку.

P. S. Имена, ты, наверное, уже понял, я путал специально – в надежде тебя рассмешить.

Письмо владельца постоялого двора Руди Кремоншира брату Кугелю Кремонширу, на юг Стерпора

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В ней рассказывается о том, что быть любимым сыном короля вовсе не так хорошо, как многим представляется

Наверное, настало, наконец, время подробнее объяснить, зачем я, собственно, появился в Стерпоре. Ведь это королевство не отвечало моим требованиям к культуре, цивилизованности, благам, которые дарит нам цивилизация, и даже к элементарной гигиене.

Гигиена, в сущности, довольно неплохая вещь. Впрочем, я понял это уже в зрелом возрасте, когда убиенный мною старичок-доктор много лет лежал в могиле. Осознав, что в определенный момент я поступил опрометчиво, попросту говоря, погорячился, я пришел на кладбище и искренне попросил у доктора прощения. Как и следовало ожидать, старичок никак не отреагировал на мои извинения, но я вполне удовлетворился его молчанием. То, что на кладбище со мной не случилось ничего нехорошего, уже говорило о том, что я прощен. Так легко тогда я воспринимал всякий свой проступок и так просто мне было достичь психологической компенсации и прийти к гармонии с самим собой…

Для того чтобы всем стали понятны мотивы моих поступков и значимость высоких целей, которые стояли передо мной, когда я объявился в бывшем герцогстве Стерпор, мне придется предпринять небольшой экскурс в прошлое.

Великое государство Белирия, где мне довелось родиться на свет, испокон веков делилось на шесть герцогств, которые затем, после смерти короля Бенедикта Вейньета – бессменного правителя Белирии и моего отца – стали королевствами. Бенедикт Вейньет управлял страной разумно и справедливо. Так всегда казалось нам, его сыновьям.

Впрочем, за спиной его почему-то называли «суровый деспот». Так говорили о Бенедикте Вейньете придворные – я частенько слышал, как они перешептываются в многочисленных коридорах дворца. Так думали о нем пять наместников отдаленных от Центрального королевства герцогств – по крайней мере, кое-кто из них точно. Такое же мнение о нем сложилось в народе. Прогуливаясь по улицам столицы Центрального королевства Мэндома, я частенько слышал, как тот или иной горожанин беззастенчиво костерит правящую власть и, что раздражало меня более всего, отзывается неподобающим образом о моем казавшемся мне в ту пору почти святым родителе.

В такие моменты меня охватывала ярость, и я бросался на крикуна, на ходу вынимая из ножен острый клинок. Как правило, злоязыкий горожанин, увидев обнаженный меч, немедленно бросался наутек, но случались и вполне серьезные потасовки. Кое-кто из крикунов был отнюдь не против хорошей драки. Иногда и меня поколачивали, но чаще всего я выходил победителем. Однако заткнуть рты всем недовольным мне никогда не удавалось, хотя я стремился к этому по мере сил и частенько носил на физиономии следы побоев – фингал под глазом, раздувшиеся, разбитые губы, рассеченную бровь.

Народ в Белирии по большей части был такой бестолковый, что, если бы не абсолютизм монархии и жестокая властность моего отца, всеобщий хаос немедленно захлестнул бы всю страну – на улицах начались бы неимоверные беспорядки, всяческие гнусности и произвол.

Достаточно вспомнить снижение авторитета власти в герцогстве Вейгард, когда после смерти прежнего наместника управление перешло к его племяннику Антониону Меннику, человеку неумному, пустому и склонному к разного рода извращениям, а потому в народе крайне непопулярному. Одним из самых любимых развлечений Менника было принятие пузырящихся ванн вместе с юными отроками из его многочисленной свиты. Государственные дела Антонион совершенно забросил, что вызвало сильный упадок экономики герцогства. На глазах у придворных он предавался противному самой природе разврату, а в народ выходил только для того, чтобы подыскать себе новых отроков. Причем предпочитал извращенец тех, что выросли в бедных крестьянских семьях. «Мне нравится развивать их фантазию», – делился Менник с придворными своими соображениями и совершенно не замечал, что многие в ответ на его откровения кривятся, испытывая острое отвращение. Менник завел при дворе обычай устраивать карнавалы и пиршества, причем приходились они каждый раз почему-то на время крупнейших церковных праздников. А иногда и на время поста. Пока все население совершало молебны и перебивалось водой и овощами, столы во дворце герцога ломились от яств – свиные, бараньи туши, вино, потрясающие деликатесы, свезенные со всей Белирии и даже из сопредельных государств. Мясо, птица, салаты, разносолы – все это уплеталось гостями Антониона Менника за милую душу, как ни кощунственно это звучит.

Разумеется, анданская церковь всячески осуждала герцога Антониона Менника. Дело дошло даже до того, что кое-кто из церковного управления в самом Андане стал поговаривать о том, чтобы отлучить герцогство Вейгард от церкви и объявить его территорией Пределов. Чем это грозило местным жителям, было хорошо известно. Через некоторое время проклятые церковью территории стали бы походить на кошмарный Кадрат: через почву пробились бы ядовитые растения, земля зацвела буйной смертоносной зеленью, а местные жители вскоре выродились бы, превратились в ужасающих монстров. Демонические создания немедленно объявились бы в Вейгарде и заселили его, стали наводить смуту и сеять ужас в сердцах тех, кто еще чувствует себя человеком. Так давным-давно случилось с Кадратом и несколькими островами на юго-востоке материка, и, разумеется, никто не хотел, чтобы то же самое произошло с Вейгардом. Слава богу, у священнослужителей в Андане хватило ума не предавать анафеме и не вверять адским Пределам еще одну часть земли, так что до отлучения дело не дошло. Однако страх в народе подобные слухи вызвали.

Недовольство извращенным правителем все росло и росло, но Менник не придавал настроениям народа ровным счетом никакого значения. Закончилось все тем, что однажды на улицах начались жуткие беспорядки. Разъяренная толпа сначала разгромила дома богатых граждан и лавки зажиточных торговцев. Особенно досталось продавцу ювелирных изделий – погромщики набивали драгоценностями карманы, бросали их горстями за пазуху, а в перерывах яростно били несчастного сапогами под ребра. Потом толпа разворотила мостовые и уронила северную городскую стену, точнее ее центральную часть, а напоследок штурмом попыталась взять резиденцию сластолюбца-герцога. Но, несмотря на общий разлад в делах, армия Вейгарда все еще была крепка и надежна. Всеобщее разложение ее почти не коснулось, если не считать излишнего употребления горячительных напитков, но это скорее способствовало увеличению отваги и патриотических настроений. Так что бунтовщиков ждал возле дворца решительный отпор, им не удалось продвинуться дальше ворот. Антонион Менник стоял на одном из балконов замка, аплодировал и смеялся, когда его полупьяные солдаты, дыша многодневным перегаром, вклинились в возбужденную толпу и принялись охаживать людей деревянными дубинками. Восстание было подавлено за несколько часов. Разбежавшихся в страхе бунтовщиков находили на отдаленных улицах и от души колошматили.

Несмотря на быстрое разрешение конфликта, слухи о народном бунте вскоре дошли до короля. Бенедикт Вейньет, кстати сказать, ярый противник разного рода извращений, в сопровождении старшего сына Дартруга, которому в ту пору как раз исполнилось семнадцать лет, и отряда отборных воинов отправился в провинцию выяснять, что могло вызвать столь сильное недовольство народа. Разбирательство длилось недолго. Услышав о бесчинствах герцога от его же придворных, Бенедикт приказал заковать мерзавца в кандалы и отправить на рудники, на двухгодичные исправительные работы. Решение это было крайне мягким, учитывая свирепый нрав отца. И все же продиктовано оно было вовсе не милосердием, как кто-то мог бы подумать, а уверенностью монарха в том, что для такой ничтожной личности, как Менник, двух лет будет вполне достаточно, чтобы растерять последние крупицы разума и физического здоровья. И действительно – на рудниках Антонион Менник быстро сгинул, потому что к тяжелой работе был не приспособлен.

После того как король вынес приговор герцогу, народ Вейгарда возликовал, тем более что преемником Менника был назначен любимый многими Людовик Бевиньи – человек прямолинейный и честный, но радость людей была недолгой – Бенедикт принял решение наказать не только бывшего герцога, но и граждан Вейгарда, причем проявил крайнюю жесткость: за попытку скинуть с престола законную власть, назначенную самим королем, жителям опальной провинции надлежало внести в государственную казну дань, равную годовому доходу, получаемому с герцогства. Людям предстояла голодная зима – их благосостояние и так было сильно подорвано неумелым управлением Менника, но моего отца финансовая немощь людей волновала меньше всего: бунты он подавлял решительно, не оставляя их участникам ни малейшего шанса на жизнь. Помимо этой жесткой меры, с помощью шпионов было выявлено три главных зачинщика беспорядков. Им отсекли головы на главной площади столицы Вейгарда.

Слегка ошарашенный обилием новых впечатлений Дартруг, росший в довольстве и относительном спокойствии, нахмурив лоб, пересказывал нам происходившие в Вейгарде события. По всему было видно, что он испытывает весьма противоречивые чувства, но действия отца всегда были для нашего старшего брата идеалом разумности. «Если папа так решил, значит, так и надо было». Возражать ему было бесполезно. Дартруг обладал поистине маниакальным упрямством – чертой врожденной и необоримой, и, если кто-то из нас пытался сказать ему что-то поперек, он немедленно выходил из себя и начинал бешено орать, лицо его багровело, а ладони сжимались в кулаки – Дартруг был готов к драке в любой момент дня и ночи. Справиться с любым из нас ему было совсем не сложно, учитывая серьезную разницу в возрасте. Потягаться с ним в кулачном поединке было под силу разве что рослому и неумеренно активному Виллу.

Зато я был самым умным среди братьев и сразу сообразил, что с Дартругом лучше не спорить. А потому мы с ним ладили. Не то чтобы очень, но все же в перепалку вступали довольно редко. А вот остальным, не столь сообразительным, как я, часто доставалось от него на орехи. Особенно Алкесу, который никак не хотел понять, что Дартруг ни за что не примет его возражений. Более того, любые возражения ввергнут старшего брата в состояние исступления, и он кинется в драку. Бедняга Алкес, бывший на семь лет моложе Дартруга, постоянно получал тычки и затрещины. Но ума они ему не прибавляли, и через некоторое время все начиналось по новой. Дартруг что-нибудь рассказывал, высказывал свою точку зрения на происшедшее, Алкес возражал, тут же получал смачный подзатыльник и отправлялся реветь в свою спальню на третьем этаже фамильного замка.

Вообще же драки между нами возникали спонтанно и почти на пустом месте. И вовсе не потому, что все мы были одинаково дурного нрава и воспитания. Вовсе нет. Просто все мы очень сильно отличались друг от друга, а потому у каждого в спорах оказывалась своя истина. В раннем детстве мы вступали в кулачные поединки, а чуть позже фехтовали друг с другом на деревянных мечах, стараясь побольнее заехать противнику клинком, а иногда и рукоятью, если случалось сходиться в ближнем бою. Разумеется, разъяренный Дартруг всегда в те времена выходил победителем, он не стеснялся колотить нас, несмотря на разницу в возрасте. Непременно при случае припомню ему все мои шишки и синяки…

Но, кажется, настало время рассказать о моих паршивых братцах (иначе отзываться о них не могу) немного подробнее. Кроме вполне нормального и очень смышленого принца, то есть меня, у короля Бенедикта Вейньета было еще шестеро сыновей – все обладатели, как я уже упоминал выше, каких-либо значительных и не слишком отклонений от нормы.

Дочерей у короля не было, но по этому поводу он особенно не переживал, так как почитал женщин существами если и не низшего порядка, то уж, по крайней мере, точно отстоящими от мужчины в плане физического и умственного развития очень и очень далеко. Подобное мировосприятие сказалось и на его сексуальных подвигах. Так уж получилось, что все мы были рождены от разных матерей. Бенедикт Вейньет не отличался добротой и пониманием в отношениях с женщинами, а потому как только очередная красотка попадалась ему на глаза, он немедленно забывал о прежней пассии. Некоторое время король приглядывался к новому предмету своего интимного интереса, очень короткое время, уверяю вас, а потом начинал действовать весьма решительно, используя «тактику вооруженных посредников».

– Вас требует к себе в постель король, пойдемте с нами…

– Но я сейчас не могу, у меня стирка вот…

– Бросайте вашу стирку, приказано доставить вас живой или мертвой. Вы что выбираете?

– Кажется, я готова, сейчас только соберу вещички…

Когда королю Белирии приводили во дворец новую женщину, прежняя «возлюбленная» немедленно отсылалась прочь, чтобы не мозолила глаза и не устраивала истерик, куда-нибудь в дальнюю провинцию. Лучшей участью для женщины короля было стать женой кого-нибудь из герцогов, как это случилось с необыкновенно красивой матерью нашего младшенького – Лювера. Но чаще всего получалось так, что «любовь» короля Бенедикта оказывалась в монастыре где-нибудь на самой окраине Белирии. Бывало, что он отсылал ее еще дальше. Куда-нибудь за границы королевства – вплоть до просвещенной Миратры. Так, по слухам, случилось с матерью Дартруга, которая вроде бы была не менее упертой, чем ее сын, и заявила, что «все равно вернется к Бенедикту – ему от нее не избавиться НИКОГДА». Ходоки с далекого юга утверждали, что она действительно предприняла попытку вернуться и бежала от отряда вооруженных стражей, который сопровождал ее в монастырь, однако в пути назад ее вдруг захватил религиозный дух, и она открыла в далеких глухих лесах женский монастырь – обитель святой Бевьевы. Мне что-то не очень верится во все эти бредни. Скорее всего, это просто сказка, придуманная ходоками с целью ублажить короля. За хорошие новости о том, что мать Дартруга увлеклась религией и больше не вернется, Бенедикт пожаловал им по десятку золотых монет каждому и дал столько провианта в дорогу, сколько они смогли унести. Поговаривают, что целый месяц потом у короля было хорошее настроение. Вот уж не думал, что такой человек, как мой суровый отец, может радоваться, как ребенок, сообщению о том, что какая-то сумасшедшая баба больше никогда его не побеспокоит.

Единственная женщина, от которой мой отец не захотел, а может, просто не успел, избавиться, была моя мать. Она умерла от наложенного на нее проклятия незадолго до того, как рядом с королем появилась мать моего младшего брата Фаира по имени Тереса. Люди говорят, она была ведьмой. Впрочем, чего только не припишет молва ослепительно красивой черноволосой женщине с белой, словно снег, кожей и горящими, как угли, яркими, черными глазами. Она пришла откуда-то с юга и сразу же привлекла внимание короля своей необычной, нездешней красотой. Стражей присылать не пришлось, Тереса соблазнила Бенедикта сама. Мне кажется, если бы понадобилось, она сама прислала бы к нему вооруженных посланцев, чтобы только заполучить короля Белирии в свои объятия. Между ними вспыхнуло пламя, но, как всегда, быстро угасло – Бенедикт не умел увлекаться на всю жизнь, попросту говоря, любить…

Когда король встретил мать Лювера, Тереса, уже подарившая Бенедикту сына Фаира, не выдержала его измены и, как гласит легенда, бросилась с южной башни фамильного замка в бурные воды реки Кветри, протекавшей через все Центральное королевство… Впрочем, тела ее так и не нашли. В народе поговаривали, что ведьма, дескать, жива-живехонька и приготовила королю Белирии страшную кару. Бенедикт не верил слухам, как, впрочем, и дурным предзнаменованиям, он вообще не был суеверен, даже не горевал по Тересе, потому что весь был поглощен своим новым увлечением. Мать Лювера была очень юна и настолько хороша собой, что казалось, будто солнце всходило, когда она появлялась в обеденной зале. Подозреваю, что отношения с ней у отца не сложились в силу неожиданно развившейся у него мужской немощи. Может, это и было страшной карой, уготованной ему Тересой? Как бы то ни было, вскоре после рождения Лювера, когда уделом отца и матери Лювера стали бесконечные ссоры и скандалы, король отослал красотку в одну из провинций, где она очень скоро вышла замуж за ее наместника, чем немало удивила Бенедикта. Он почти не препятствовал счастью молодых, только отослал вскоре герцога на войну с крошечным государством Гермион, где тот странным образом погиб. После этого к Бенедикту зачастили многочисленные лекари и заклинатели, но, видимо, ни один из них так и не смог вылечить постыдную хворь, потому что красоток король больше не выслеживал, увлекся охотой и проведением воинских состязаний, часто сам упражнялся с Габриэлем Савиньи в искусстве фехтования на мечах…

К своим сыновьям от многочисленных красоток Бенедикт относился более терпимо, чем к остальным людям… Все мы росли при дворе, где получили великолепное воспитание и образование. Детство наше было наполнено духом свободы. Отец считал, что большую часть времени мы должны быть предоставлены сами себе. Сполна оценив его систему воспитания, мы постоянно шлялись по дворам и улицам Мэндома, запанибрата общались со своими менее благородными сверстниками, вместе с ними воровали вишни и яблоки у торговцев на базарной площади, ввязывались в кулачные потасовки с простолюдинами и хохотали над потешными представлениями странствующих артистов.

Многочисленные наши учителя и воспитатели были наделены таким малым кругом полномочий, что порой мне становилось их жалко: они опасались лишнее слово сказать потомственным принцам дома Вейньет. Чего доброго, разгневаешь короля Бенедикта, жестокого деспота, и тебе снимут голову с плеч. Сейчас мне кажется, что отцовская воспитательная метода была в корне неверной, потому что все дети Бенедикта, за исключением, разумеется, вашего покорного слуги, стали носителями серьезных педагогических ошибок: все они проявляли леность, скудоумие, неспособность к фехтованию и наукам, которым, кстати сказать, придавалось весьма и весьма немалое значение при дворе.

Так мы росли и мужали в древнем фамильном замке королей дома Вейньет, лишенные родительской ласки. Отец был с нами суров, а порой даже жесток, и так продолжалось бы еще очень и очень долго, но однажды случай на охоте изменил все в одночасье…

В этот день Бенедикт отправился на дальние рубежи: туда должна была вскоре прийти дичь. Загонщики дули в медные трубы, лошади храпели, собаки брали след – все было как всегда, как повторялось каждый девятый день на протяжении вот уже нескольких десятков лет. И вдруг небо неожиданно стало меркнуть, его затянуло свинцовыми тучами, поднялся сильный ветер, закруживший в дьявольском хороводе осеннюю листву. Бенедикт в недоумении поднял голову, разглядывая черноту над головой, а потом небосвод с яростным треском прорезала молния и попала в королевского коня. Бенедикт Вейньет почти бездыханный упал и сильно ударился о землю. Многие подданные, бывшие в тот день с королем, утверждали, что в небе, там, где сходились свинцовые тучи, чтобы поразить монарха стремительной молнией, можно было различить разъяренное лицо Тересы, но им, конечно, никто не поверил. Откуда в небе взяться лицу бывшей возлюбленной короля, если она много лет назад утонула в Кветри? А может, это было второй частью проклятия?

Отца принесли домой на деревянных носилках и положили в постель. Там он, мгновенно постаревший и почти неживой, лежал, а запах обгорелого тела разносился по всему замку.

– Фу, – сказал Лювер, зажимая нос рукой, – это что, папа так воняет?

– Заткнись, – побагровев от гнева, Дартруг отвесил ему сильный подзатыльник, – а то ты сам сейчас у меня завоняешь.

Лювер захныкал и убежал, а Дартруг отправился наверх, чтобы выслушать последнюю отцовскую волю. Из комнаты отца он вышел в растерянности и уставился на меня, выражая всем своим видом искреннее сочувствие.

– Не понимаю, что такого ты натворил, – сказал Дартруг, – ты вроде, как всегда, был сообразительным, ничего плохого не делал, иди, он хочет тебя видеть.

Я быстро поднялся по лестнице. Запах гари все больше усиливался, он стал совершенно невыносим, когда я вошел в королевские покои и приблизился к постели, которая стала смертным ложем сурового деспота – Бенедикта Вейньета. Отец смотрел на меня с неведомым мне раньше чувством. Глаза его светились теплотой и скорбью угасания. Он устало проговорил:

– Садись, Дарт.

Я поспешно уселся на стоявший возле его постели стул.

– Дарт, – сказал отец, – ты, без сомнения, мой самый любимый сын… Во всех дисциплинах ты преуспел более своих братьев, ты умнее, сильнее, лучше их, а потому я уверен, – тут он грустно, со скрытой скорбью, вздохнул, – что ты о себе сможешь позаботиться. Они же нет. Им я оставляю в наследство герцогства, которые после моей смерти станут королевствами… Северное королевство Дагадор – для старшего, упрямого Дартруга, продуваемый ветрами Вейгард – инициативному Виллу, трусливый Преол получит плодородный Гадсмит, глупый Алкес – грязный Стерпор, красочный Невилл достанется Люверу, а Центральное королевство, наш дом и наш оплот, я планирую отдать Фаиру; бедняжка, он самый неустроенный в жизни, да он – просто сумасшедший. Без владения обширными землями и большим количеством людей он непременно пропадет. Ты же, Дарт, получаешь от меня самое ценное – мудрый совет: не теряй времени даром – и возьмешь от жизни больше, чем они унаследуют.

Тут Бенедикт надолго закрыл глаза, мне показалось, что он умер. Я поднялся и отправился восвояси…

– Ты куда, Дарт? – услышал я вдруг его скрипучий голос.

– А-а-а. Никуда, я так, размять ноги. – Я вернулся и снова занял место на стуле возле смертного одра…

– Не знаю, понимаешь ли ты, Дарт, что я хочу тебе дать? – проговорил он, чуть помолчав. – Я хочу дать тебе настоящее счастье, счастье добиться всего самому. Ведь то, что зарабатываешь потом и кровью, обычно приносит куда больше радости.

«Да ну?!» – подумал я, но отец так кротко на меня смотрел, одержимый своей безумной «мудростью», что я стал сам себе неприятен со своей неуемной алчностью; приподняв холодную ладонь отца, я поцеловал ее и проговорил:

– Конечно, папа, огромное тебе спасибо, я так ценю этот бесценный дар, я буду стараться, чтобы оправдать твое доверие.

Отец просиял.

– Я в тебе не ошибся, – прохрипел он, глаза его закатились, и он умер.

По крайней мере, я подарил ему несколько счастливых мгновений перед смертью. Несмотря на то что внешне я сохранял спокойствие, решение короля поразило меня до глубины души. До злополучного дня его гибели мне не приходилось задумываться о своей дальнейшей судьбе.. Теперь же тень нищеты вдруг встала у меня за спиной, она потирала экзематозные ладони и радостно скалила гнилые зубы. Мои родители мертвы. С братьями у меня весьма натянутые отношения, а вскоре и вовсе испортятся, ведь они будут купаться в роскоши, а мое будущее вдруг оказалось весьма туманно…

После восшествия принцев Вейньет на престолы герцогства приобрели статус королевств, а герцоги, ранее управлявшие провинциями всецело, сделались советниками юных монархов в делах, потому что разбирались в них куда лучше любого из моих ограниченных, но, как оказалось, весьма удачливых братцев. Разумеется, кое-кто из герцогов таким поворотом в своей судьбе был недоволен – приходилось расставаться с властью. Но им пришлось смириться с присутствием на троне законных наследников.

Как сейчас помню тот день, когда Дартруг, одетый в зеленый плащ Дагадора, на лошади с салатовой попоной выезжал из ворот фамильного замка в сопровождении десятка воинов. Свиту он тоже облачил в зеленые тона. Молодые крепкие воины весело переглядывались: впереди предстояла служба при короле, на полном довольствии, с хорошим жалованьем. Они дождались своего звездного часа, будущее их было определенным и светлым. На крепком лице новоиспеченного монарха Дагадора застыло выражение бесконечной гордости. Он обернулся напоследок и немедленно наткнулся взглядом на мою одинокую фигуру. Я стоял немым укором своим высокопоставленным братьям на одном из западных балконов замка. Дартругу мгновенно стало неуютно, он поспешно отвернулся – лишенный наследства, теперь я у всех вызывал жалость и сострадание. Народ Центрального королевства даже проникся ко мне искренней симпатией: наверное, свою бедность он ассоциировал с моей несчастной долей…

Один за другим братья покидали гостеприимные своды фамильного замка, где теперь должен был обосноваться Фаир. Он был моложе меня всего на год, но выглядел намного старше своих лет. У него уже отросли черные как смоль усы и тонкая бородка, которую его личный брадобрей регулярно подстригая. К моменту смерти отца Фаиру как раз исполнилось двадцать – неплохой возраст, чтобы взойти на престол Центрального королевства. Фаир уже дал мне понять, что в пределах своей вотчины наблюдать меня ему будет крайне неприятно. Наши отношения и так были накалены до предела, теперь же он почувствовал запах власти и возможность рассчитаться со мной за все.

– Убирайся по-хорошему, Дарт – сказал он, скривив тонкие губы, – или я положу конец твоей никчемной жизни.

Я уже начал тянуть из ножен меч, но на его стороне была вся королевская стража, они вдруг поднялись плотной стеной, со звоном обнажая оружие. Тут я понял, что дело запахло жареным и мой братец собирается покончить со мной прямо сейчас.

– Стойте, стойте, – сказал я, – не будем горячиться, я уезжаю.

– Постарайся сделать это как можно скорее, пока я не убил тебя, – сухо сказал Фаир.

– Хорошо, я сделаю это немедленно, только соберу вещи в дорогу…

Взяв кое-что из провианта и одежды, я сложил все это в седельные сумки и уселся на коня, которого мне пожаловал Бенедикт. Больше у меня ничего не было – после смерти отца почти все имущество в фамильном замке и прилегающих к нему территориях, за исключением некоторых вещей, специально оговоренных королем в завещании, принадлежало Фаиру. Так я отправился в путь.

Выезжая из ворот родительского дома, в одночасье ставшего для меня чужим, я даже не представлял, куда мне направиться. Конь мой медленно брел мимо дубовой рощи, а в небе над головой вились черные вороны.