Текст книги "Контакт первой степени тяжести"

– Во сколько ваш поезд пришел в Москву?

– Пришел без опоздания, помню. Рано утром. В пять с чем-то. В пять тридцать, что ли.

– Так. И потом?

– Да что потом? Простились и расстались. На вокзале. – Белов не удержался и съязвил: – На Ярославском, как вы догадались, вокзале.

– За уточнение спасибо. – Власов сохранял спокойствие. – Так-так. Простите, повторю: вы с ним, с Тренихиным, расстались на Ярославском вокзале в пять тридцать?

– Нет, я думаю – в пять сорок пять, – съехидничал Белов. – В пять тридцать поезд только еще прибыл. Понимаете? Пока мы вышли, пропустили толпу, покурили. Пока прошли вдоль поезда, да от девятого вагона. Воды утекло порядком, я думаю.

– О чем вы говорили при расставании – не вспоминаете?

– Ну господи! Как о чем? Как в анекдоте, знаете: две бабы отсидели десять лет в тюрьме, вдвоем, в камере на двоих. Срок отмотали, выпускают. Вышли они из тюрьмы, встали у проходной: «Ну что – еще минутку позвездим – и по домам?»

Однако следователь даже не улыбнулся.

– Раз не хотите отвечать – тогда тем более.

– А что – «тем более»? – заинтересовался Белов. – Я что-то вас не понял.

– Тем более, выходит, что вы – последний, кто видел вашего приятеля живым.

Логика эта показалась Белову абсурдной, дальше ехать некуда: «Не помнишь разговор, так, значит, ты последний, кто его видел». Просто замечательно! До этого и Шерлок Холмс бы не додумался!

– Вы, Сергей Николаевич, последний, кто видел Тренихина, – повторил Власов уже отчетливо с прокурорской интонацией: – Кто видел живым! Вы!

– А что же – кто-то позже видел его уже мертвым? – заметил не без иронии Белов.

– Нет. Его вообще потом никто не видел, я уже сказал. Ни мертвым, ни живым. Он бесследно исчез.

– Послушайте, – Белову надоела тягомотина. – Ну что вы вешаете мне лапшу на уши? Из-за чего сыр-бор? Исчез? Но что хоть это значит? Я сам, да, лично я, я «исчезал» из этой жизни раз, поди, пятнадцать: на месяц, на неделю, на день, на полгода. Обычное дело: бабы, кредиторы, преферанс, запой у друзей на даче.

– Вы ему звонили домой после возвращения? Хотя бы раз?

– Звонил, конечно! Первый раз в тот же день, как приехали – часа через два.

– Ну? Подошел он?

– Нет, не подошел.

– Цель вашего звонка какова была – или опять не помните?

– Нет, это помню: мы в баню решили по приезде сходить.

– Вас не смутило, что он не снял трубку?

– Нет. А что тут такого? Мог задрыхнуть, например: мы ночью в поезде часа два только спали. Он мог с соседом в баню завалиться, меня не дожидаясь. Мы ведь «железно» с ним не договаривались, а так…

– Как – «так»?

– В сослагательном наклонении: хорошо бы да если бы…

– А последний раз, не помните – когда вы звонили ему? Самый последний раз? Вы звонили? Да или нет?

– Позавчера звонил. Чтоб пригласить сюда, на вернисаж.

– И никого? Опять не подошел, верно?

– Вы просто ясновидящий, господин следователь!

– Убедились теперь?

– Ничего не вижу убедительного и удивительного. Дело обычное. Сорвался куда-нибудь, закрутился, в Репино махнул, в Комарове, в Коктебель… И работает там. А может, любовь крутит. Или пьет равномерно. А скорее всего – и то, и другое, и третье. В каком-нибудь доме творчества – пьет с композитором Вертибутылкиным, спит с поэтессой Хрюкиной, философствует – с бомжом Аникудыкиным. Дело житейское, как говорил Карлсон на крыше. Ничего загадочного. В четверг объявится. Это же Тренихин!

– В четверг объявится, вы сказали? – насторожился следователь.

– Да это к слову! Может быть, во вторник к ужину – седьмого октября. Не знаю. И не удивлюсь. А то, что вас так это зацепило – вот это, пожалуй, очень странно! Самое странное в этой истории – это вы! Прокуратура? Почему? Старший следователь? Да по особо важным? Просто чудеса!

– Что ж в этом удивительного? Человек исчез. И я так думаю – убит.

– Убит?! Ну, это вы не рассказывайте! Уголовное дело об убийстве возбуждается, только когда имеется в наличии труп.

– Ах, вот вам даже это известно! Как занятно! Это верно, вы точно сказали! Однако откуда вы так информированы-то в этой области, а?

– Да почему же только в этой? Я еще и таблицу умножения знаю. На глобусе могу все океаны показать. Читать умею. И более того – читаю регулярно. Прессу. Телевизор смотрю вечерами. Что, подозрительное поведение – верно?

– Подозрительно то, что, узнав о возбуждении уголовного дела, вы встрепенулись, заметно напряглись и удивились. Разве не было?

– Было. Я удивился вот чему. Общеизвестно, что вы терпеть не можете подобных дел – дел об исчезновении.

– Да? Вы так уверены?

– Конечно, уверен. Да это ж как на ладони! «Исчезновения» чаще всего не раскрываются совсем – подчеркиваю – не похищение, когда чего-то требуют, а чистое – «ушел и не вернулся» – как только что сами вы сказали. Второй вариант «исчезновения» – это когда все оказалось шуткой, нелепостью: искомый не исчез, а загулял или захотел почему бы то ни было скрыться – от дел, от кредиторов, от греха. И третий вариант – редкий – когда сначала исчезновение, а потом всплывает труп. Всплывает поздно: уже не найдешь и концов. Вот. И любой вариант для следствия это только головная боль с геморроем. Никаких успехов, славы, радости. Верно я говорю?

– Верно! Такие дела – глухие висяки. Вы прекрасно осведомлены о подобных случаях, причем, замечу вам, четко и ясно понимаете, насколько незавидна роль следствия в таких делах. Увы, все это так.

– Ну, разумеется! А вот тогда вы мне и объясните – с чего вы вдруг вспапашились? Тренихин – бобыль: ни жены, ни детей, ни родственников. И вдруг – прокуратура. Дело завели. С чего бы это, сразу – да с места в карьер? Что-то вы недоговариваете. Кто возбудил-то уголовное дело? По моим представлениям, дело-то возбудить было абсолютно некому!

– Ага! – удовлетворенно хмыкнул Власов. – Как вы засуетились! Понимаю. Даже волнения скрыть не сумели.

– Конечно! Скажу вам честно: я всерьез обеспокоен. Мне Борька – не чужой. А раз вас привлекли, то, следовательно, произошло, возможно, нечто действительно серьезное.

– Будем считать, что пока вы выкрутились!

– Я, может, и выкрутился, а вот вы – нет. Я вас спросил – на каком основании возбудили дело, а вы мне не ответили!

– Вообще-то здесь вопросы задаю я. Еще раз вам напомню. На будущее. Тем не менее отвечу вам с целью поддержания доверительности нашей беседы. – Власов помолчал, затем кивнул решительно. – Да! Тут совершенно особый случай. Мне поручили это дело. – Власов многозначительно поднял палец, указывая им в потолок: – Поручили свыше. Сам бы я его… – он кашлянул и осекся. – Едва ли… Ваш друг, Тренихин, должен был начать работать по контрактам с двумя весьма известными на Западе галереями.

– Да, знаю. Одна в Париже, а вторая… Постойте. – Белов напрягся, вспоминая. – Бостон, Штаты. Он говорил.

– Так вот. Они в него уже вложили деньги. Он исчез. Они звонят: глухо! Ждут две недели – присылают человека. И этот человек не может Тренихина найти.

– Понятно. Однако это их проблемы. Но – вы, прокуратура?

– Но это ж деньги, и немалые.

– Я знаю, Борькины контракты всех последнее время впечатляют. Но это ж дело частное – отсутствие ответчика. Гражданский иск. Пусть международный. Борис, конечно, мог плюнуть на деньги, завиться-залиться… Но кто-то возбудил ведь уголовное дело – так? Дело о пропаже человека? Вы что-то совершенно определенно мне недосказываете.

– Да. В конце июня ваш приятель согласился написать портреты внуков… – Власов сделал паузу и выразительно взглянул на потолок.

– М-м-м? – удивился Белов. – Или еще выше?

– «М-м-м» такое, что выше «м-м-м» уже и не бывает…

– Но вы, конечно, не о Боге говорите?

– Я говорю вам только то, что говорю.

– Понятно. Это новость. Про это Борис не говорил.

– Который Борис? Борис Тренихин? – уточнил Власов.

– С Ельциным я не знаком. Когда он должен был начать писать?

– Восьмого сентября. Но исчез.

– Да, очень странно. Вот теперь я согласен. Так не бывает.

– Нас попросили разыскать его. Разыскать за неделю, максимум за две. Живого или мертвого. И доложить. Все средства, полномочия у нас имеются. Я уверен, что вы можете пролить свет на это дело. Вы ведь знали Тренихина лучше всех.

– А вам-то самим что-нибудь известно?

– Известно не много. Известно, в сущности, лишь то, что, попрощавшись с вами на вокзале, Тренихин Борис Федорович в свою квартиру так и не попал.

– Хм-м… А почему вы в этом так уверены?

– Ну, как так – почему? – Власов задумался, еще раз мысленно пробегая ряд следственных действий, имевших место в сентябре и приведших расследование к этому однозначному выводу.

* * *

На лестничной площадке перед внушительной стальной дверью квартиры Тренихина стояло семеро: участковый, фотограф, два человека из экспертизы – техник и медик, двое понятых и сам Власов.

Осветив фонарем замочные скважины двери, техэксперт обернулся к Власову:

– Следы взлома отсутствуют.

– Да разве такую взломаешь! – уважительно хмыкнул один из понятых. – Загранишная, мериканская чай, отмычкой-то не возьмешь – ишь замки-то!

Техэксперт не спеша натянул на руки перчатки, достал из кармана набор хитроумных блестящих крючков, похожих на инструментарий микрохирургии, и, покопавшись в замках секунд двадцать, нежно и тихо открыл дверь, сказав тем не менее уважительно:

– Хорошие замки.

– Стоять всем! – скомандовал Власов, пресекая попытку участкового и понятых войти в квартиру. – Не трогать ничего, не прикасаться ни к чему!

Спрятав отмычки в карман, техэксперт достал из кенгуровки, висящей у него на боку, мощную лупу и, встав на четвереньки с лупой и фонарем, склонился над порогом квартиры… Затем он перенес свои наблюдения на пол прихожей, на половичок возле двери… Медленно передвигаясь на четырех, он дошел до центра холла и наконец сообщил:

– Никто не заходил через дверь порядка пары месяцев…

– Окна! – кивнул ему Власов. – Проверь сразу окна.

Техэксперт, не суетясь, проплыл скользящей походкой через комнату и подошел к первому окну. Осмотрел оконные закрутки… Окно было заперто. Ловкие пальцы техэксперта пробарабанили по стеклу, пробежали по штапикам.

Убедившись, что щели между штапиками и стеклом, а также штапиками и рамами залиты намертво старой краской, техэксперт открыл окно, скользнул беглым взглядом по периметру. Закрыл. Молча двинулся к следующему…

Завершив осмотр, он вынес вердикт уверенным спокойным голосом робота:

– Все окна были закрыты изнутри. Уход через окна с последующим их закрыванием исключен. Окно в маленькой комнате не открывалось больше года, остальные открывались последний раз более двух месяцев назад.

На кухне в мойке и на столе валялась немытая посуда с остатками пищи.

– Больше месяца… – снова сказал техэксперт и капнул чем-то на край тарелки – на сальный отпечаток чьих-то пальцев. – Очень старые «пальчики». Шесть недель, больше – семь или восемь… В лаборатории скажу точнее.

В углу кухни на полу стояла мышеловка с зажатым трупом мышонка.

Техэксперт осторожно поднял мышеловку с уловом и протянул ее медэксперту:

– Во, ссохся как…

Медэксперт внимательно изучил мышиный труп – визуально и даже органолептически – а именно, шумно обнюхал, вскинув густые брови и шевеля заросшими шерстью ноздрями.

– Смерть наступила внезапно, – с удовлетворением сообщил он свое заключение.

Власов кивнул понимающе.

– Причина смерти – болевой шок.

– А то! – не сдержался один из понятых, слегка кирной.

– Впрочем, возможно, смерть наступила в результате травмы позвоночного столба животного, – продолжил медик, строго взглянув на разговорчивого понятого стеклянным холодным взглядом, – травмы тяжелой, одиночной, несовместимой с жизнью, нанесенной чем-то тупым…

Поддатый понятой расхохотался в голос – весело, как лошадь на вечернем водопое.

– Ну-ну! – пытаясь подавить усмешку, одернул его участковый.

– Когда? Когда она наступила – смерть-то?! – почти заскрежетал зубами Власов.

Медэксперт посмотрел на него удивленно:

– Откуда я знаю!? Необходимо вскрытие провести.

– Ну, приблизительно хоть? – Власов едва не застонал.

Медэкперт причмокнул задумчиво:

– Ткани мумифицировались. – Свободной рукой он почесал себе подбородок – интеллигентно, одним средним пальцем, отставляя мизинец. – Думается, что с момента летального исхода прошло более десяти недель… Ну, или двух месяцев.

– Слава тебе господи! – вырвалось у Власова. – Наконец-то!

– Ну, я же не зоолог! – едва ль не возмущенно заметил медэксперт. – Странные люди…

Фотограф сменил объектив на фотоаппарате, навел на резкость. Вспыхнула вспышка.

Медэксперт невозмутимо убрал мышеловку с мышонком в специальный пластиковый пакетик…

– Автоответчик на телефоне поставлен шестнадцатого июня, – сообщил техэксперт. – И с той поры не прослушивался.

– Ясно!

Среди документов, найденных в секретере в комнате, Власов сразу выделил расчетную книжку за электричество.

– Оплачено по июль включительно. Последнее показание счетчика четыре тысячи шестьсот сорок два киловатт-часа, – сказал Власов техэксперту.

– Ну, правильно, – подтвердил техэксперт, стоя на лестничной площадке возле электрораспределительного щитка: – Четыре тысячи шестьсот сорок два киловатта…

Ловким движением он сорвал пломбу, вскрыл счетчик и осмотрел внимательно диск, шестерни.

– Легкий окислительный налет от естественной влажности воздуха. Механизм стоял больше месяца, – огласил он свой вывод.

– Это значит, что никто ничего не включал в квартире?

– Абсолютно!

– Итог таков, – подбил бабки Власов. – С середины июля никто квартиры этой по сегодняшний день не посещал.

– На сто процентов, – подтвердили эксперты.

* * *

– …Так вы мне так и не сказали, – прервал паузу Белов. – С чего вы взяли, что Борис домой так и не попал?

– Долго рассказывать. У нас есть надежные методики. Поверьте уж мне. Это точно.

– Куда ж он деться мог? По дороге с вокзала?

– Вот я хотел у вас узнать как раз.

– Такси вы можете исключить – ему пешком с вокзала минут десять…

– А вещи? Вещей тяжелых не было?

– Рюкзак полупустой, ну, с личными вещами. Тряпки, ерунда. Этюдник, папка для эскизов.

– Вы помните, во что он был одет?

– Штормовка, свитер, джинсы. Кроссовки «Пума» на ногах, довольно старые.

– Иначе говоря, он был объектом не слишком притягательным для грабежа?

– Смеетесь? Приехали небритые, закопченные… Бомжи бомжами. Причем с этюдниками, а у меня и мольберт был с собой – сразу видно, что не с золотых приисков.

– Так. А следить за ним, «пасти» его, еще оттуда – не могли? У вас с собою были деньги?

– Да нет. Какие там деньги! Смеетесь, что ли? Из отпуска мы с ним воз-вра-ща-лись! Неужели непонятно?

– Совсем так уж и не было денег?

– Ну, баксов триста у него, быть может, было… Но точно я не знаю. Я по себе сужу.

– Совсем ничего! – язвительно хмыкнул следователь. – Что, триста долларов – у вас уже не деньги?

– Ну почему ж? Еще недельку погулять в провинции можно, конечно, было бы. Но это ж в провинции! А по Москве на триста долларов один вечер по нынешним ценам, да и то…

«Ага, – вот, может, что! – мелькнуло в голове у Белова. – Нажраться этих денег хватит выше крыши. Шары налил. Да с поезда, да после бессонной ночи. Если, положим, в баню один, без меня завалил. И точно по пословице: пошли – в баню, пришли – в жопу… А уж потом, возможно, одиссея. Цепь приключений на мытую шею. Седьмое путешествие Синдбада. Он ведь за вечер авантюр таких может наплести, что и за год потом не разгребешь, не раскидаешь. У всех бывает день, который год кормит. А уж у Борьки-то – о-о-о! Ого-го!»

Белов вспомнил, как Борька Тренихин лет двадцать тому назад погулял всего один вечер с Юраном, с Юркой Арефьевым. И чем это кончилось.

* * *

Юрка Арефьев, график с их курса, как раз только-только женился. Свадьбу они учинили более чем скромную, только для родственников – с деньгами был крупный напряг.

Однако скупой, как известно, платит дважды. В силу этого Юрану в порядке культурной программы проведения медового месяца каждый вечер приходилось «прощаться» с кем-нибудь из друзей.

Жена терпела, так как считала эти мужские завихрения просто затянувшейся свадьбой. Тем более что, прощаясь каждый божий вечер со своей холостой жизнью, Юран надирался не в дым отечества, по-гусарски, а приглушенно так, до бормотени – как семьянину и положено. Вот так и шло день за днем – все в меру да в меру, пока день так на десятый после свадьбы Юран не схлестнулся с Тренихиным.

Начали они часов в пять за здравие, а часам к восьми были полностью уже за упокой.

Совершенно забыв причины данного гулянья, Борис предложил Юрке:

– Все, стоп, Юрка, пить. Теперь и по бабам пора, как считаешь?

Юрка согласно кивнул, считая точно так же.

– Куда двинем – на танцы в ДК, в общагу медучилища или продавщиц из кондитерской попробуем? Они как раз закрываются.

– Зачем эти сложности? – удивился Юран, вспомнив внезапно, что он женат. – Я ведь женился недавно – забыл, о чем пьем? Пойдем мою жену трахнем. Я угощаю.

Предложение показалось Борису заманчивым и простым в исполнении.

– Клево. А она-то как – насчет вообще… ну и характера?

– Какие проблемы! Золото она у меня. Катька – клад, я же тебе рассказывал.

– Отвечаешь?

– Головой! Клянусь, ты, Борь, не пожалеешь!

– Смотри! Меня обмануть легко. Я сам обманываться рад.

– Да Катька – прелесть! Что ты! Эталон!

– Эталон, говоришь? Ну, если эталон – пошли!

Юран жил довольно далеко, по тем временам на окраине – в глухом переулке на Симоновке недалеко от Алешинских казарм – район барачный, темный, дальше ехать некуда.

В тот год как раз бараки начали сносить. Причем не столько ломали, сколько жгли – чтобы зараза не расползлась, что ли – бог весть.

И надо же было беде случиться, что Борька с Юраном поперлись как раз мимо такого догорающего барака. Время было позднее, темень – глаз выколи. Ну и не случайно в полной темноте-то ребята приняли догорающее сооружение за пожар на полном серьезе. Ощущение бедствия добавляла пожарная машина, дежурившая рядом до тех пор, пока все не догорит.

– Смотри, – сказал Юран. – Пожар, бля!

– Дела! – согласился Тренихин. – Успел Дубровский кошку с крыши, на хер, снять, ты как считаешь?

– Не знаю, – пожал плечами Юран. – Я только знаю, что на пожаре собаки из огня кукол выносят. За платье, прям в зубах, бля буду.

– Кукол? – насторожился Борис. – Если там кукол выносят, значит, там и дети есть.

– Детей не выносят собаки, – авторитетно заявил Юран. – Только кукол. Сам рисовал иллюстрации Детгизу. Не понаслышке знаю.

– Вот суки ж сраные! – возмутился Тренихин. – Кукол спасают, видал, а дети – гори на здоровье!

– Да! Это блядство, конечно, – кивнул головою Юран. – Детей надо сначала спасать. Потом старух. А кукол, стариков и кошек потом.

– Да кто их спасет, кроме нас? Кому они, дети, нужны? Никому! Забыл, что ль, в какой стране живешь? – рассудил Тренихин, сам выросший, надо сказать, в детдоме. – Кроме нас, Юрка, детей спасти некому!

– Ну, так давай спасем! – поддержал Юран друга. Решительно покачиваясь, они двинули напрямки к догорающим бревнам барака…

То, что глаза их были устремлены прямо в огонь, крепко их подвело.

На подходе к бараку они рухнули в открытую яму бывшего прибарачного отхожего места. Понятно, хилый дощатник сгорел сразу же, днем еще – он был сделан из легковоспламеняющихся досок. А яма со всем содержимым осталась, конечно. Что ей-то огонь?

Яма, к счастью, оказалась неглубокой: оба спасителя мифических детей окунулись в благоуханную гущу всего лишь по грудь.

Теперь пришлось оказывать помощь им самим. На дворе был ноябрь, и замерзнуть в яме за ночь было проще пареной репы. Но, слава богу, пожарные, бывшие рядом, наблюдали за всем происходящим с нескрываемым любопытством.

Им помогли выбраться, подав «с крутого бережка» толстенную косу, сплетенную из ветоши – подать руки никто не пожелал. Спася безымянных героев, пожарные щедро окатили их тут же из брандспойта – прямо в одежде, как были – со всех сторон, едва не сбив струей назад в яму.

– Домой, быстро домой! – приказал им какой-то фараон, дежуривший тут же, с пожарными.

Что иного он мог посоветовать? Лишь удалиться лично от него, да побыстрее чтоб. Ведь даже из пожарного брандспойта пальто не отстирать, да из голов, в которых уже сидело бутыли по три дешевого портвейна, тугой струей за пять минут всего говна не вымоешь.

…О дальнейшем ходе событий Белову уже впоследствии поведал Венька, тринадцатилетний брат Юрана, в ту пору семиклассник:

– Иду, понимаешь, домой вечером, часов так в начале двенадцатого. Ох, думаю, предки сейчас опять будут ныть: по ночам, сука, шляешься, уроки не делаешь, портфель с вечера хер когда соберешь… Словом, иду в предвкушении. Подхожу к своему подъезду – ба! – вся дверь подъездная в говне. Ручка – в говне! Ну, дела-а!..Подобрал какой-то обрывок газетный у лавочки возле подъезда – чтоб только за ручку взяться, дверь открыть, вхожу в подъезд: мать честная! На почтовых ящиках – говно, на перилах – говно, лифт весь в говне, ну как будто его говном покрасили, ей-богу! Ну, ни хера себе, думаю, нафантомасил кто-то. Прямо от души! Насрал всем, постарался…Нажать хотел в лифте кнопку спичкой – да нет, чувствую, не смогу – вот-вот вырвет. Пешком пошел. Взлетаю на шестой… О, мама мия – чуть не упал: следы говенные из лифта появляются и прямиком в мою квартиру топ-топ-топ! Ну, е-мое…

Да, так и было. Они дошли. Юран отпер своим ключом входную дверь. Не раздеваясь (чтобы не пачкать другую одежду на вешалке), стараясь не задевать стен, оба приятеля прошлендали прямо в комнату, ближайшую к входной двери и именно поэтому отведенную родителями им, молодым.

Жена Юрана была уже в постели. С книгой. Читала что-то про любовь. Вся в бигудях.

– Вот, Катя, – сказал ей Юран с порога. – Это мой друг Борька Тренихин, помнишь, рассказывал про него? Таланта – немерено в нем. Великий художник, ей-богу! Потрахать тебя он пришел. А я уж потом. Рекомендую!

Меньше чем через полчаса обоих увезла спецпсихоперевозка: МЧС тогда еще не было.

…Впаяли бы им, конечно, двести шестую, часть вторая – злостное хулиганство, и сидеть бы им пару лет где-нибудь в исконно барачных районах. Однако один из самых-самых секретарей СХ позвонил куда надо, решительно заступился. Да и то – не то чтоб он добрый такой был, секретарь, а просто как раз тогда на Тренихина западники первый глаз положили.

Но пару– то недель Борька с Юраном успел все-таки, конечно, отсидеть – в отдельной камере проветриваясь в ожидании суда. Никто не знал, где он, куда с Юраном вдруг исчез, почему курсовые оба не сдают, на семинары по истории КПСС не ходят. Да никому особенно-то, впрочем, и дела-то до них не было.

Пока вдруг из Сорбонны хрен какой-то там с горы не залетел в СХ: а где ваш этот, молодой – Трэ-ни-хин?…Как – исчез?!

За пару дней нашли…

Катька с Юраном развелись, конечно, сразу же. Юран сам после этого, потом уж, через полгода, весной, совсем уже крепко запил, покатился. Работать вообще прекратил. Месяцами карандаш в руки не брал. А года еще через два бросился под маневровый у Северянина.

* * *

Белов очнулся, стряхивая с себя туман воспоминаний… Господи, жизнь промелькнула как сон. Что я вдруг вспомнил, зачем? Нет-нет! Следователю это рассказывать? Полная чушь! Это ему знать совсем не обязательно. Он не поймет. Или поймет неверно, не так. Что будто я Бориса хочу опорочить… А Борька, несмотря на все истории, человек был, с большой буквы! Был?!

Да, так! В сознание уже успело внедриться прошедшее время. «Л» – суффикс прошедшего времени. Был…

Да ну, ерунда! Борис жив, несомненно…

– Я вас третий раз спрашиваю: деньги какие были у вас? Именно баксы? – донесся до Белова раздраженный голос следователя.

– Да нет же, баксов было – чуть… Одни рубли. – Очнувшись окончательно, Белов врубился наконец в прерванную «беседу»: – Да, в основном рубли. Когда я сказал «триста баксов», я вам о сумме говорил. Эквивалент. Какой дурак потащит баксы в глушь? Народишко там и рублей полгода уж не видел – зарплату не платили с мая… Правителям-то нашим все недосуг…

– Вы не пылили в поезде? Мошною не трясли?

– Нет. Выпили, после чего почти сразу легли спать.

– Без посторонних?

– С посторонними. Мужик к нам привязался какой-то, сразу почти после Буя. Ну, мы с ним крякнули легонько. А через час, ну, максимум, через час тридцать он сошел. А мы завалились спать с Борькой. И до Москвы продрыхли.

– Что за мужик был? Опишите его.

– Простейший. Работяга. Сцепщик. Или стрелочник. С работой в провинции плохо же. Ну вот. Он рассказал, что живет в какой-то деревне между Буем и Ярославлем. Работать ездит в Буй. По полтора часа в один конец. Он ехал как раз со смены. Домой к себе. Мы с ним случайно разговорились, зацепились языками, что называется.

– Так, значит, вы с ним познакомились?

– Нет-нет! «Познакомились» – это слишком. Он к нам вперся, буквально вломился в купе. А затем уж и в души влез. Пьяноватый слегка, причем, как мне показалось, на старые дрожжи. Принял, видно, после смены – со своими-то, в Буе. Не хватило, как водится. Ну и привязался к нам.

– Вы ехали в плацкартном?

– Нет, в СВ мы ехали.

– А как в СВ привяжешься? У вас что – дверь открыта, что ли, была?

– Нет, дверь была закрыта. И даже заперта, по-моему.

– А как же так тогда?

– Сейчас, минуточку… – Белов напрягся, вспоминая. – Как он возник, вошел? Ага! – он вспомнил наконец. – Ну да, конечно! Мы сели, постелились сразу, как поехали, решили спать залечь; день был тяжелый, автобус, очереди в Буе в кассы – шестнадцать часов круговерти… На ногах. Только постелились, я уже на обоих рукавах штормовки пуговицы расстегнул, как сейчас помню – начал раздеваться. И тут нам в дверь: тук-тук…

* * *

– Кто там? – спросил Борька Тренихин, уже скинувший кроссовки и вот-вот собравшийся лечь.

– Это я, Сенька-поп, – не без юмора ответил бас из-за двери.

– Зачем пришел? – подыгрывая, в тон, спросил неугомонный Борька, и Белову тут же показалось, что Борька в Буе успел перехватить пивка, пока он, Белов, брал билеты до Москвы.

– За красками! – продолжил старинную детскую присказку басовитый голос из-за двери.

– Свои! – решил Борис и, закинув этюдник на багажную полку, отпер дверь.

Однако вместо своего брата живописца в дверном проеме вдруг возник кряжистый мужик лет пятидесяти: косая сажень в плечах, в замасленной спецовке, оранжевая безрукавка путейцев, небрит пару недель, а может быть, и бородат – сказать трудно…

Но главное, что поразило Белова – это его глаза: голубые, бесконечно добрые лучистые глаза на загорелом, смятом морщинами красном испитом лице. Глаза были добрые, но – как это часто бывает – одновременно еще и страдающие…

– Налейте полстакана, мужики. Бога ради. Умираю.

Мужик протянул в купе руку с пустой кружкой. Рука была таких размеров, что эмалированная кружка – армейский стандарт, триста пятьдесят грамм – казалась в его руке кукольной, детской…

– У вас же есть, я знаю…

Эта фраза, отдающая вымогательством, несколько разозлила Белова.

– В этом вагоне, – Белов повторил, подчеркнув еще раз, – в этом вагоне есть выпить в каждом купе, так что ты нам тут не строй экстрасенса.

– Нет, не в каждом купе есть, – ты что? – удивился мужик. – Только в трех. Но они мне никто не нальют. Только вы мне нальете. Я знаю.

– Плохо ты знаешь, – ответил Белов. – Вот у меня, например, выпить нет ну ни капли. Вот так!

– Это так, – согласился мужик. – У тебя, точно, – нет. А у него вот, – он указал на Бориса и, выдохнув, буркнул решительно, как присудил: – У него точно есть!

– И у него ничего нет! – почти злорадно сообщил Белов, но, заметив боковым зрением странную ухмылку, скользнувшую по лицу Бориса, осекся.

– У меня есть, – кивнул Борис. – Я утром в Княжепогосте успел взять, пока ты телеграмму своей Ленке давал.

– Ну, ты друг, называется! – возмутился Белов. – И сидит ведь молчит.

– Да я на Москву, чтоб с приездом, для бодрости чтоб, – извинился Борис, не чувствуя себя, впрочем, особенно виноватым.

– Налей полстакана! – напомнил о себе мужик. – Прошу тебя. Христом-богом прошу…

– Налью, конечно, не вопрос, – успокоил Борис мужика. – Скажи вот только, как ты понял-то, что есть у меня?

– Имею дар. И по глазам я тоже вижу.

– А по глазам не видишь – что есть, ну, что конкретно есть у меня выпить?

– У тебя – коньяк.

– Пятерка! Ну, хорошо – а где? Тут? Тут? Или тут?

– Вон, в рюкзаке. Ты как залезешь – справа. В газете он. В «Вечерней Вологде»… За восемнадцатое августа.

Борька бросился к рюкзаку, извлек бутылку, завернутую в газету. Развернул.

– Да! Точно! Восемнадцатое августа. А это даже сам я не знал! Вот это да! За это и стакан не грех тебе налить! – откупорив, Борька щедрой рукой налил мужику до краев армейскую кружку. – Мочи, давай!

Мужик, выпив залпом, вздохнул. На лбу его выступил крупный пот, взгляд приобрел осмысленное выражение: отпустило и полегчало. Глаза его при этом просто засветились в полумраке купе – стали еще добрей, голубей… Страдание вдруг исчезло в них начисто, уступая место задорному плутоватому блеску, обещавшему бесшабашное веселье, раздолье безудержное.

«Вот навязался-то на нашу шею, – мелькнуло в голове у Белова. – Бориса одного мне будто не хватает за глаза».

– Как же ты это делаешь? – пристал к мужику Борька. – Учился, развивал в себе? Или от природы?

– Имею дар, – скромно ответил мужик.

– А дар чего – ну, в смысле только угадывать? Или, может, еще чего-то?

– Еще чего-то. Тоже. Много. Сам я не знаю. Бездна во мне. До утра не перескажешь.

– Ну, покажи нам что-нибудь еще, – попросил Борис, наливая в кружку грамм сто. – На. Будь так любезен.

– Есть носовой платок? – спросил мужик.

– Отродясь не водилось, – ответил Борька. – А шарфик вот такой – пойдет?

– Пойдет, – кивнул мужик, взяв кружку с коньяком на изготовку. – Ты шарфик в середине завяжи узлом… Покрепче. Так! Крепко затянул? Теперь возьми его узлом в кулак, как будто узел хочешь спрятать. И держи покрепче узел.

Борька крепко сжал узел. Снизу и сверху сжатого кулака свисали свободные концы шарфика. Мужик протянул свою ручищу, свободную от кружки, взял двумя пальцами свободный конец шарфика, слегка потянул и безо всякого труда протянул сквозь сжатый Борькин кулак весь шарфик. Узла на шарфике как не бывало.

– Почувствовал чего? – поинтересовался мужик.

– Нет. Просто как живой он вылез, – честно признался Борька.

– Ага, – удовлетворенно кивнув, мужик принял свои честно заработанные сто грамм.

– А вот давай теперь я тебе фокус покажу! – неожиданно загорелся Белов. – Борьк, достань карты.

– Точно! – оживился Борис. – Этим ты сейчас его удивишь.

Достав колоду, Борька протянул ее мужику:

– Глянь сам – нормальные карты?

– Нормальные, – согласился мужик, повертев колоду в руках.

– Можешь всю колоду разом пополам разорвать? Руками просто – взять и – р-раз!