Текст книги "Вероника"

Гарик уже заметил её. Он сидел за рулём своей «Волги» и, как бы сигнализируя ей, чтобы она не промахнулась, включил свет в салоне. Теперь он смотрел, как девушка приближается к его машине, ёжась в вечерних промозглых сумерках столицы, и нагло улыбался: Гарика провести было невозможно – он собаку уже съел, занимаясь извозом с Киевского вокзала и зная все здешние порядки и обстановку. Он даже наполовину высунулся из машины, открыв дверцу:

– Давай скорее, милая, а то опоздаешь ещё чего!

На его лице было написано, как на листе бумаги: я знал, что ты вернёшься!

«Милая» сразу же ускорила шаг, перестав ломать комедию. В глазах девушки всё ещё стояли образы кавказцев, рыскающих в её поисках среди толпы славян, энергично вращающих головами и бросающих вокруг, как кинжалы, пристальные взгляды.

Она заскочила к нему в машину, будто бы в следующую секунду сделать это будет уже поздно:

– Гарик!..

– Что, милая! Билет нужен?! – иронично протянул Гарик. – Куда едешь-то?! Говори! Через пять минут принесу! Цена билета, сразу предупреждаю, – двойная!

Вероника достала сдачу, которую ей недавно дал таксист со стодолларовой купюры.

– Этого не хватит! – кивнул головой Гарик.

– У меня больше нет! – Вероника сама не ожидала, что скажет это.

В самом деле, остальное, несколько тысяч долларов, она зашила ночью в подклад сумки, чтобы их никто не смог найти. А тех ста долларов, что остались, – как она считала, – должно было хватить с лихвой и на такси, и на билет на поезд. Да и хватило бы, если бы она поменяла валюту в обменном пункте «Космоса», который обслуживал только постояльцев гостиницы по коммерческому курсу.

Вероника зашила «баксы» так старательно, что достать их сейчас – значило бы обнаружить заначку. А она не хотела, чтобы хоть кто-нибудь знал, что у неё есть такая сумма валюты: за такой «кэш» могли бы запросто и убить!

В голове Вероники запоздало пронеслась отчаянная мысль, что, видимо, лучше было бы рассчитаться с администраторшей и не ввязываться в отчаянную и опасную, как теперь стало ясно, авантюру с побегом. Но и сейчас, – зачем соврала, что у неё нет денег, – она сама себе не могла ответить тоже! На что рассчитывала?!

Глаза Гарика так плотоядно сверкнули, что Вероника даже испугалась какого-то своего предчувствия, блеснувшего в сознании как яркая, саблезубая молния, затмившая на мгновение рассудок. Она уже хотела было сказать, что пошутила, но вдруг вспомнила, что Гарик меняет доллары по мизерному государственному курсу, и это её остановило.

Лицо Гарика расплылось в загадочной улыбке. Вероника силилась прочитать в ней его мысли, своё будущее или ещё что-то. Ей почему-то казалось, что должно произойти какое-то чудо, и всё устроится само собой. Всё должно обойтись!

– И что ты предлагаешь милая?! – засмеялся Гарик. – Чтобы я тебе билет на поезд купил?!.. Может быть, тебе ещё сто долларов отдать?!

Вероника ответила молниеносно:

– Ну, хотя бы пересчитай доллары по коммерческому курсу! Тогда мне на всё хватит!

– С какой стати, милая?! – Гарик возмущенно приподнялся на своём водительском сиденье и надвинулся на неё сверху, словно пытаясь въутюжить в пассажирское кресло.

– Ну, ты же всё равно поменяешь их потом… в гостинице по коммерческому курсу! У тебя связи!..

– Это моё! – Гарик всё больше, прямо на глазах, стервенел. – Ты мне эти связи делала?!

Вероника ничего не ответила, отвернулась, осунулась, съёжилась. Ей вдруг стало ясно, что чуда не случится.

Возникла тяжёлая пауза. Гарик уже принял какое-то решение, – Вероника чувствовала это, – но продолжал молчать.

– Меня ещё кавказцы ищут! – добавила зачем-то она.

– Откуда знаешь?! – встрепенулся Гарик, превратившись сразу во взъерошенного воробья.

– На вокзале видела….

– Один такой невысокий, лицо длинное узкое, со шрамом на щеке, лет сорок на вид?!

– Вроде да, я сильно не присматривалась….

– Это Саид, чечен….

Гарик вдруг снял ноги с педалей, поджал колени, крутанулся на сиденье, умудрившись при этом ещё и открыть рукой пассажирскую дверцу, вмиг потушил свет в салоне и стал энергично выпихивать Веронику ногами из своей машины:

– Пошла, пошла отсюда!.. Я тебя не знаю!.. Поймают – не вздумай на меня показать!

Такого Вероника не ожидала. Она чувствовала, как грязные ботинки таксиста больно, с силой, толкают её в бедро, пачкая её новое жёлтое импортное демисезонное полупальто, которое купил ей Бегемот на Новом Арбате, во время их единственной совместной прогулки по Москве. Пальто стоило семь сотен долларов – бешеные деньги!

– Ты что, спятил?! – возмутилась она, обернувшись.

Однако жуткий страх, исказивший лицо Гарика, животным ужасом вдруг передался и ей. Её всю затрясло. В одну секунду Вероника всё поняла и уже не на шутку пожалела, что не рассчиталась вовремя, когда была такая возможность. Если так испугался Гарик, который был как бы ни при чём и только помог ей бежать из «Космоса», как тогда должна была испугаться она?!

Вероника инстинктивно схватилась за приборную доску, вцепилась пальцами в мягкую обшивку кресла, пытаясь удержаться в салоне. Гарик продолжал остервенело, испуганно и энергично выпихивать её, словно ополоумев.

– Я тебя не знаю! – твердил он, прикладывая всё больше усилий, чтобы сорвать девушку с места.

– Гарик! Миленький! – испуганно взмолилась, сама не ожидая такого поворота в своей речи, Вероника. – Спаси меня! Слышишь?!.. Я всё сделаю, что только скажешь! Спаси!!!

Гарик ещё некоторое время долбил её ботинками вбок, но уже что-то соображал, и удары, выталкивающие её из салона, были уже не такими сильными.

Вдруг он остановился, повернулся в нормальное положение, опустив ноги.

– Лезь на заднее сиденье! – приказал он ей отрывисто и сухо.

Вероника тут же выпорхнула из салона и в следующую секунду, не помня себя, очутилась на заднем сиденье машины.

– Прячься вниз, чтобы тебя никто не видел! – скомандовал Гарик.

Вероника нырнула между сиденьями, в проход для ног, и затаилась там, как мышь. «Прощай моё жёлтое пальто за семьсот долларов!» – мелькнуло у неё в голове.

– Всё, говоришь, сделаешь?! – переспросил откуда-то сверху из темноты Гарик.

– Всё! Всё! – подтвердила Вероника, не помня себя от страха.

– Неделю буду тебя драть как сучку! – выдал своё, видимо, давно созревшее решение Гарик.

– Хорошо! – согласилась девушка. – Только вывези меня на родину! Прошу тебя!

Она даже не понимала толком, что там говорит ей этот армянин. Теперь Веронике, главное, было удрать из Москвы! И пусть этот армян говорит сейчас всё, что хочет, лишь бы помог!

– Ладно! Лежи и жди! Я сейчас! – тон голоса Гарика сразу поменялся, стал какой-то стальной, жёсткий, даже жестокий, – так ей показалось. – И только попробуй потом что-нибудь не сделать, что я захочу! На неделю ты – моя!

Вероника лежала внизу, в проходе между креслами, затаившись как мышь, ничего не понимая от страха.

Дверца машины хлопнула. Было слышно, как по асфальту, где-то совсем рядом с её ухом, швыркают по мокрому и грязному талому столичному снегу ботинки Гарика, удаляясь прочь. Вскоре тишину нарушал только гул привокзальной сутолоки.

Глава 4

Вероника спала…. А, может быть, и не спала. Она сама не могла понять, что с ней происходит.

Перед ней плавала «мама»:

– Я называю это посвящением, сучка! И запомни теперь и на всю оставшуюся жизнь своё новое имя, сучка! Теперь ты – Лада!

– Меня зовут Вероника! – пыталась возразить она.

Тогда «мама» сильно дёргала её за поводок. Она тянула его так остервенело, что ошейник сдавливал Веронике артерию на шее, отчего в глазах у неё темнело всё больше.

Она слышала сквозь эту темноту противный голос:

– Меня не волнует, сучка, как тебя звали до того, как ты попала ко мне! Теперь я твоя «мама», и я даю тебе имя! Имя твоё, сучка, теперь, отныне и навсегда – Лада! Запомнила?!.. На всю оставшуюся жизнь ты теперь – Лада! А о том, как тебя звали прежде, можешь забыть!

– Почему на всю оставшуюся?! – удивлялась Вероника. – Я ведь у вас только на время отработки долга.

«Мама» снова дёргала за поводок так, что Вероника чувствовала, что отключается:

– Потому что, сучка Лада, ты его уже никогда не отработаешь!..

Вероника попыталась открыть глаза.

Они не слушались, как будто бы на неё напала непереносимая сонливость от нескольких бессонных ночей, и закрывались. Она постаралась осознать, где находится, и что с ней происходит, но не смогла и снова окуналась в беспамятство.

Через какое-то время она проснулась вновь.

На этот раз веки были более послушны и открылись.

Теперь она увидела, что лежит в постели, но не может пошевелить головой. Даже глазами вращать было тяжело и больно. Краем зрения Вероника видела белый клочок простыни.

Недалеко от неё, за незашторенным окном, по низкому хмурому небу быстро проносились облака. Небо казалось так близко, будто бы до него оставалось каких-нибудь метров десять-двадцать.

Вероника узнала этот номер. Это был номер, который снимал Гладышеву Бегемот, где она провела последние два дня перед побегом из Москвы.

Сначала она решила, что видела кошмарный сон: и про побег, и про всё остальное, что с ней произошло.

В самом деле, быть может, это был всего лишь сон? Временами интересный, временами удручающий, но всё же сон?! Никуда и ни от кого она не убегала, а просто увидела всё это во сне. Ведь и раньше такое случалось, что, проснувшись, она долго не могла понять, было ли то, что с ней только что происходило, сном или явью, и только потом, заметив, что она лежит в постели, начав всё больше просыпаться, понимала, что переживала всё запомнившееся ей в сновидении.

Они, эти сны, часто бывали похожи на реальность, иногда приходили как продолжение жизни, которая с ней происходила, иногда как параллельное настоящей действительности существование, которое уводило её далеко от происходившего с ней на самом деле.

Долгое время многое из того, что она помнила, часто оставалось для неё спорным: сон ли это был или явь.

Она до сих пор не могла дать себе отчёт, например, в том, был ли в её жизни курсант Яковлев, Гриша Охромов, эта страшная история с её дружком Афанасием…. Да и не был ли сном сам Афанасий? А попытка обвенчаться в церкви с Яковлевым.… Что это было?! Сон – не сон?! Сомнения, стоило ей вспомнить что-то из того, без конца одолевали её до сих пор, поскольку события эти, да и многие другие, были такими странными, что просто не укладывались, казалось бы, в канву её жизни и происходили где-то на пограничной территории между сновидением и явью.

Иногда ей, впрочем, казалось даже, что она и замуж-то ни за кого не выходила, и не было вовсе никакого Бегемота, никакой поездки в Москву…. Но теперь, лёжа в уже знакомом номере, вдруг поняла, что это всё же произошло с ней на самом деле, а если это и был сон, то она сейчас находится в нём.

Ну, хорошо, а всё остальное, смерть мужа, похороны, наезд администраторши, побег?! Быть может, хоть это ей приснилось? Но тогда почему она помнила многие события, которые произошли с ней позже? Гарик!.. Гвоздь!.. Сашко!.. Или они все тоже были частью этого бесконечного сна?!.. Быть может, она испытывает какое-то де жавю?! Может быть, это однажды с ней уже происходило?!..

Вероника знала способ, как скорее всего понять, что есть сон, а что явь, во всяком случае, с событиями, которые снились последними. Надо было подняться с постели, и тогда всё становилось ясно. Реальность отделялась от сна прослойкой текущего существования.

Она попробовала встать, но движение принесло ей нестерпимую боль, которая пронзила всё её тело, каждую клеточку. И это вернуло её к действительности.

Все события последнего времени вдруг всплыли в её памяти с пронзительной чёткостью.

«Так, значит, это был не сон!» – ужаснулась Вероника.

Теперь она всё вспомнила….

В номере она была одна. Видимо, её наконец оставили в покое.

Осознавая своё тело, она поняла, что лежит навзничь совершенно голая, поскольку не ощущает на себе привычной тесноты белья.

Да, Вероника любила спать голой, но сейчас чувствовала, что зябнет, потому что ничем не прикрыта. Она хотела, но не могла и шевельнуться, чтобы сделать это. И даже думать было больно. Всё, что ей теперь было под силу, так это смотреть на свинцовые тяжёлые тучи, проносящиеся совсем близко за окном.

Вспоминая произошедшее накануне, Вероника ужасалась, замирая в себе от стылой жути. В голове не было ни одной мысли. Её будто опустошили. Даже глаза её, широко открытые, были теперь неподвижны и пусты. Казалось, – кто бы увидел её со стороны, решил, – она мертва. И только блеск глаз выдавал в ней присутствие жизни….

Вот так, – с открытыми глазами, – она и пролежала неподвижно весь день, словно ожидая, когда угаснет её жизнь, такая пустая, поруганная и ненужная. Она не хотела знать, помнить такую жизнь, и потому замерла словно в оцепенении, ожидая конца.

За окном стемнело. Откуда-то снизу шёл свет уличных фонарей. А она ждала…. Ждала, когда станет совсем темно. Она просила кого-то, чтобы он прекратил её жизнь. С неё, в самом деле, было достаточно. Теперь к той, прежней жизни, – хорошей она была или нет, – возврата не было. А существовать вот так, она не хотела. Она просила кого-то: «Убей меня! Хватит! Мне больно!» Но тот, кого она просила, не отвечал на её мольбы, и Вероника понимала, что путь ещё не пройден, и кто-то хочет, чтобы она прошла его до конца. Она не была согласна с этим. Это значило видеть ту, которая звала себя «мамой», чеченцев, которые пасли её душу и тело стальными прутьями зла.

Кому-то было мало её страданий, душевных и телесных. Этот кто-то хотел, чтобы она шла дальше….

За окном небо стало светлеть и сереть. Там, над Москвой, столицей чужой страны, в которой она не хотела быть, занимался рассвет. Вероника душой всё ещё была дома, в своей уютной квартире за тысячу километров отсюда. А здесь всё ей было стыло и неуютно. Ей казалось, что она лежит на какой-то металлической каталке, что она уже не живой человек, а труп.

Постепенно она приходила в себя. Однако от боли она всё ещё не могла пошевелить ни одним членом тела и так и лежала, голая и неприкрытая.

С возвращением способности мыслить её сознание всё больше наполнялось какой-то гремучей смесью жалости и отвращения к себе. Вероника чувствовала себя половой тряпкой, которой давеча убирали самые отвратительные нечистоты, и от этих воспоминаний её тянуло рвать.

Её, действительно, стошнило. Внутри возникли судороги рвотных позывов, причинившие ей боль. Чувствуя, что из неё сейчас извергнется содержимое её внутренностей, она, превозмогая боль, с трудом повернула, чтобы не захлебнуться, голову на бок. И в следующую секунду её желудок исторг на простыню какую-то склизкую желеобразную лепёшку.

Вероника с отвращением поняла, что это сперма. От омерзения она, не смотря на дикую боль, отвернулась в другую сторону, чтобы не видеть того, отчего её и без того озябшее тело стало дрожать.

Из неё вышло столько, что, ещё немного, и она могла бы захлебнуться в этой склизкой луже. И если позывы повторятся, её вырвет снова, то она точно утонет в своей блевотине.

У неё болело всё, что только могло болеть. Всё её тело ныло от какой-то тупой, невыносимой боли. Оно словно горело каким-то внутренним чадящим пламенем, на котором и жарилось будто на медленном огне.

Болели нестерпимо мышцы. Болели кости. Она ощущала, как ноет её истерзанное влагалище, как саднит порванный анус. Было такое впечатление, что в них до сих пор что-то торчит, и это что-то было жёстким, твёрдым и занозистым как черенок лопаты.

Что уж и говорить, если Веронике даже думать было больно, будто бы всё её тело, от кожи до мозга костей, было одним большим, сплошь обожжённым нервом.

Теперь она лежала, глядя в одну точку, и, чтобы не было больно, старалась не думать, прогнав прочь все мысли, будто была не человеческим существом, а конгломератом разрозненных клеток, сообществом миллиардов одноклеточных, каждому из которых было больно находиться вместе. Так боль стихала, поскольку и мозг становился уже не организованным органом мышления и восприятия, а лишь частью этого конгломерата, утрачивая возможность воспринимать поступающие изо всех частей этого скопища раздражающие сигналы и генерировать в ответ на них ощущение боли, чтобы некто, тот, кто был хозяином и повелителем этого многомиллиардного сообщества, что-то сделал и облегчил его страдания. Ведь этот кто-то, её душа, ничего не мог поделать. И потому ей было лучше отстраниться от всего, что происходило с телом, продолжая существовать затаившись, глядя через немигающие, пустые глаза на стену.

Но всё-таки боль, даже притуплённую, приходилось терпеть, сосуществовать с ней дальше и мириться с её присутствием. И если бы ей не было так больно думать, то Вероника обязательно бы задалась вопросом, как ослабить эти ноющие жилы, которые привязали её душу к телу, порвать их вовсе и отлететь от этого скопища страдания.

День проходил как тучи, которые гнало по близкому небу куда-то без цели и смысла. Где-то на западе уже стало ясно, так что вскоре красные, теребящие сознание лучи закатного солнца окрасили белую стену комнаты в розовые тона.

Веронике было по-прежнему так больно, что она даже не могла спросить у кого-то, кто не хотел, чтобы её жизнь прекращалась: «За что?!»

Вскоре сознание, натерпевшееся, принявшее достаточную дозу страдания, покинуло её, вняв её мольбам, и Вероника впала в полуобморочное забытьё….

Когда она пришла в себя, и забытьё отступило, то поняла, что так и лежит с незакрытыми глазами, которыми ничего не видит. Очнувшись, она снова окунулась в океан боли….

В номер кто-то вошёл. Она услышала, как клацает замок. Звук этот больно резанул по натянутым, нервам.

Она по-прежнему лежала на постели голышом, не прикрытая. Но ей было так больно думать, что даже не было никакой возможности устыдиться своего срамного вида. Она не могла пошевелить не то, что рукой или ногой, даже мыслью! Даже голову повернуть, чтобы увидеть, кто зашёл в номер, было нестерпимо больно, и Вероника лежала и слушала разговор вошедших, который резал мозг через восприятие слухом как пила.

Вошли женщины. Во всяком случае, голоса были женские. Слышно было, как они прохаживаются по номеру, что-то обсуждают между собой.

– «Мамка» сказала тут прибраться! – произнесла одна из вошедших.

До Вероники донеслось режущее мозг звуковое колебание, шедшее издалека, видимо, они были ещё в прихожей номера.

– А-а-а!.. А чё тут было-то? – резанул мозг Вероники вопрос другой.

По режущему сознание звуку шагов было понятно, что женщины вошли в комнату.

– Фу, как воняет!.. Кто тут обосрался?! – возмутилась первая, снова доставив Веронике своим вскриком боль, которая была сильнее, поскольку говорили уже совсем рядом.

– А вон!.. На постели лежит! Сучка! Обделалась под себя! – пояснила вторая, ударив по её сознанию как плёткой новой звуковой волной.

Только теперь, когда об этом сказали, Вероника и сама почувствовала вонь, – ощущения запаха тоже давили мозг болью, – и поняла, что это запах испражнений.

Одна из вошедших бросилась к окну. Слышно было, как она лихорадочно пытается его открыть, и эти резкие звуки кололи мозг Вероники, как иглы.

– Не-е!.. Я не поняла юмора! – кричала та, что дёргала фрамуги окна. – Я сейчас задохнусь! Почему мы должны за какой-то обосранной сучкой убирать?!..

Окно распахнулось.

Вероника почувствовала, как в номер врывается ледяной ветер, обжигая холодом её ничем не прикрытое тело. Каждое прикосновение дуновений воздуха, каждый его порыв, который касался кожи, доставлял Веронике такую боль, словно по её телу скоблили ножом.

– Слушай, успокойся! – урезонила возмущавшуюся вторая, опять саданув по ушам Вероники близким звуком. Ей казалось: они говорят так громко, – словно стреляют из пушек. – Я ж сказала тебе: «мамка» попросила! Ты чё, не помнишь, что с тобой было, когда тебя посвящали?!..

– Ну, уж, что не обосралась – это точно! – ответила первая откуда-то подальше, со стороны окна.

– Откуда ты знаешь, что с ней делали?! – вторая была где-то совсем близко к её телу, и Вероника чувствовала боль сильнее от этого голоса. – Тебя, можа, так не ябли, как её! Её, слышала, дня три подряд драли! Посмотри вон: пиздень-то вся красная, аж с синевой! Навыворот вся! Как жопа у мартышки! Её вон спермой вырвало!.. С литр, наверно! Ты представляешь, сколько ей в рот наспускали?!.. Да тут что, весь «Космос» побывал, что ли?!..

Другая теперь тоже подошла ближе и ответила ей у самого уха так, что Вероника снова едва не потеряла сознание от оглушающего болью звука:

– Да, ништяк ей зарядили! Обалдеть! Мама, не горюй!

Теперь они говорили где-то над ней, и Веронике их речь долбила по голове с частотой и силой барабанной дроби, всё больше выгоняя из неё жизнь.

– Досталось тёлке!

– Ну, не знаю! Чем-то она «мамку», видать, прогневила, что с ней вот так вот обошлись! Меня, помню, культурно отъёбли три бугая, и всё! На том посвящение и закончилось! А эту!.. Эту как целое стадо бизонов ёбло во все дыры!..

– Смотри! Она не спит!.. В стену смотрит!.. Подслушивает, что ль?!..

В поле зрения Вероники попала женщина. Она заглядывала ей в лицо, перегнувшись через тело.

– Красивая! – отрезюмировала женщина. – Ой, какая смазливенькая! Слушай, подруга, была бы мужиком, тут же, наверно, её отъёбла бы ещё разок! И не посмотрела бы, что обосранная вся лежит!.. У меня аж в трусах помокрело!

Она говорила прямо над ней, и Веронике казалось, что ей в ухо кричат из рупора, оглушая её воспалённый мозг такими зашкаливающими децибелами, точно забивают в голову гвоздь:

– Слушай, да я от этой тёлки прямо возбудилась вся!..

Кто-то ещё заглянул в лицо Веронике, перегнувшись через её тело, и протянул:

– Да-а-а!

– Чё «да» то?!..

– С такой мордашкой и с таким точёным телом достанется ей тут по самое «не балуйся»! – участливо посочувствовала другая. – Нарасхват будет!

– Ты прикинь, Мань, я возбудилась-то вся! – не унималась та, что нагнулась к ней первой, крича над Вероникой в самое ухо и доставляя ей невыносимую боль. – Не на шутку! Со мной не помню когда такое было в последний раз! А?! Чтоб от бабы возбудиться?! Ну, уж! Вообще!..

Подруги отошли, и Веронике стало не так больно терпеть их разговор.

– Давай отмоем её поскорее! Смотри-ка, какой сочный, пухлый клитор! Как слива! И пульсирует так маняще! Я б к нему так губками и припала!

– Да что ж мешает?! Извращенка, а?! Возьми, да и отсоси!

– Так говно ж кругом! Давай-ка, её отмоем поскорее!

– Слушай! В натуре! – урезонила одна другую. – Вон дилдо валяется! Возьми и помастурбируй! Остынь!..

– Мне чё твоё дилдо?! Мне и вибратор не помогает! Давай её отмоем поскорей!

– Отмыть-то отмоем! Только не для того, чтобы ты её тут трахала! Видишь, девка без чувств лежит! Больно, наверно, ей! Даже глазами не водит – смотрит в одну точку! Тут, можа, «Скорую» придётся вызывать, а ты – клитор сейчас отсосу!.. Дура!

– Не, ты же знаешь! «Скорую» «мамка» вызвать не даст! Девку, если неладное заподозрит, в расход пустит! Тут уж пусть сама выкарабкивается!

Было слышно, как женщины принялись убирать в комнате. К звукам их голосов теперь прибавились доставляющие боль шуршание, хруст и скрябание.

– Жалко, если сдохнет! – рассуждала одна. – Красивая! Я красивых, молоденьких тёлочек, ой, как люблю! Жива останется – чур, моей подружкой будет! Я её к себе возьму! Ангелину выгоню! Пусть идёт в другое место!

– Да ей и без тебя работы будет невпроворот, успокойся ты! – возражала ей другая.

Женщины некоторое время убирались молча, и Вероника радовалась, что по мозгам ей больше не строчит дробь их разговоров.

– Ладно, где ты дилдо-то видела?!.. Пойду дрочну чуток! – подала вдруг одна из них голос.

– Слушай, конопатить дырку потом будешь! – возмутилась вторая. – Давай порядок наведём сперва!.. Ну-ка! Хватай её за ногу! А я – за другую! И потащили в ванную!

– А ты знаешь, что, когда возбудишься, то надо обязательно кончить, а?! – не унималась первая. – Возбуждаться без оргазма вредно! Не хочу, чтобы у меня губы потом, как сливы раздуло из-за того, что я игнорировала торчок!

– Ох, грамотейка! Ну, иди, иди! Только скорей!..

– Да я в пять сек! – радостно отозвалась первая.

Вероника ощутила, как что-то взяли с постели, и от этого лёгкого содрогания кровати её тело, все мышцы, пронзила нестерпимая боль. Она едва сдержала стон, который хотел вырваться у неё из груди, потому что стонать было так же больно, как и делать всё остальное.

Из ванной минут пять раздавались какие-то всхлипы и вздохи.

– Мань! Помогла бы?! – послышался оттуда призывный голос.

– Давай-давай! – отозвалась Маня от постели Вероники, ударив ей по мозгам волной звука.

– Ну, Мань?! – звала её первая.

– Брала пять сек, а уже минут пять в пёзде своей колупаешься! В дупло пару пальчиков вставь – помогает! – дала ей дельный совет Маня.

– Слушай, мне твои бесплатные советы не нужны! У нас, итак, – страна советов! Шла бы лучше, помогла! – призывала её первая.

Но Маня и не шевельнулась с места. Вероника ощущала, что она стоит рядом с её постелью и смотрит на неё.

Минут через пять послышались приближающиеся, шаркающие шаги.

– Фу-х, на силу справилась! – резануло по мозгам Веронике от близкого разговора. – Ну, ты, Мань, и стерва! Нет, чтоб помочь бедной девушке завершить процесс!..

– Ты когда девушкой-то была?! – усмехнулась Маня. – Двести лет назад?!

– Ладно, я тебе припомню! – пообещала та.

– Хватит выпендриваться! Кончила?!.. Хватай её за ноги, и понесли в ванную! – приказала Маня, взяв быка за рога.

Вероника почувствовала, как её, словно куклу, набитую ватой, снимают с кровати: от боли она не могла напрячь ни одну мышцу. Её взяли с постели и за руки – за ноги понесли через номер в ванную комнату.

Голова девушки безвольно отвисла вниз, запрокинувшись навзничь, высоким лбом почти касаясь пола и метя по нему прелестными, переливающимся локонами русых волос. Рот открылся под тяжестью головы.

При каждом шаге несущих её тело, доставлявшем ей боль, перед глазами Вероники теперь качались вверх тормашками пол номера, его стены, двери и шагавшие перед лицом толстоватые ноги в чулках в крупную сетку….

– А пёзду-то ей и вправду разворотили! – раздался откуда-то сзади сочувственный голос. – Надо будет какой-нибудь компресс приложить!

– Да! – согласилась Маня где-то рядом, над головой Вероники. Это были её толстоватые ноги, маячившие перед лицом девушки. – Досталось девке! Пусть спасибо скажет, что жива осталась!

– Осталась ли? Вдруг окочуриться? – засомневалась другая.

– Да не должна бы! Очухается! – оценивающе произнесла Маня.

Веронику положили в ванну, наполненную тёплой водой.

Она испытала некоторое подобие блаженства. Боль в теле стала значительно слабее.

Теперь ей были видны Маня и та, другая.

Вероника увидела своё тело: ноги в синяках и лиловых кровоподтёках от крепко сжимавших её бёдра мужских пальцев, лобок лона, припухший, воспалённый, словно налившимся кровью от возбуждения. Кожа на нём отливала синевой.

Из-под промежности стало расплываться коричневое пятно растворяющихся в воде экскрементов, которыми она испражнилась, пока лежала в номере одна.

Если бы было не так больно думать, она испугалась бы своего вида, возможно, заплакала бы даже с горя. Но теперь ей было всё равно, лишь бы не было той боли, что пронзала насквозь её тело.

Женщины принялись отмывать Веронику, водя по её телу губками.

Маня посмотрела ей в глаза, пытаясь понять, в сознании Вероника или нет, а потом спросила:

– Подруга, ты вообще в чувствах?..

Вероника не ответила ей ничего. Ей было по-прежнему больно не то что напрягать мышцы – слышать звуки, чувствовать запахи, и даже думать.