Текст книги "Дни Солнца"

Глава IV
Госпиталь

Часть I

Развязкой этих кошмаров, снившихся под утро, было самоубийство. После сложного, какого-то многоступенчатого, разлезавшегося действа он видел себя со стороны в некоем сумеречном пространстве, поднимал к плечу духовое ружье и спускал курок. Пуля прошивала жалкую фигуру, тело валилось ниц, и он бросал ружье со словами: «Так-то тебе». Просыпаясь, он не помнил ни того, что предшествовало убийству, ни, главное, заключения, что было приговором жалкой фигуре и в то же время простым и единственным решением. Сон этот отравлял ему целый час после пробуждения. Обращение к психоаналитику только сильней раздражило его, не понимавшего, как могут относиться ко сну поросшие быльем детские страхи, к тому же доктор имел дурную привычку щелкать пальцами, – Александр был у него в первый и последний раз.

Завтракал он в одиночестве – мать передала с камердинером, что занята и целует. Хотя, скорей всего, это была фигура раздражения. Сообщая слова Государыни, камердинер улыбнулся неожиданно приветливо и поклон его был ниже обычного.

– Спасибо, Фома, – сказал Александр.

Пятясь, Фома нащупал дверные створки и пропал в них. Александр посмотрел ему вслед и в который раз подивился точности слов Ивана, младшего брата: «Выходит, будто квадратное платье надел». Иван не любил Фому. Мало кто любил Фому. Даже законная жена, поговаривали, таскала его за кудлатые баки.

Окна столовой, по обыкновению поздней, до первого снега, осени, были приоткрыты, пар из чашки катился по скатерти, мешаясь с запахом хвои. Александр уже трижды начинал одну и ту же строчку в газете, положенной с левой руки. Раз подумав об Иване, особенно утром, после этого сна, он некоторое время не мог толком думать ни о чем другом.

С Иваном они были единоутробные братья. Одиннадцать лет назад, в седьмой год смерти императора, отца Александра, Государыня обвенчалась с сиятельным князем Ферзеном. Событие это будоражило свет до сих пор. У Даниила была слава кутилы и чернокнижника. Чего стоило хотя бы заглазное прозвище его – Данила Мертвый. По слухам, на день женитьбы (его – третьей) он пустил по ветру бóльшую часть своего гигантского состояния. Мертвым же он был прозван не столько за пристрастие к оккультным игрищам и спиртному, сколько оттого, что в пору очередного запоя едва остался в живых и лежал несколько дней в коме. Тем не менее он успел подарить Государыне второго сына, Ивана, – подарить и, по своему обычаю, когда любое его начинание венчалось дебошем либо иной мерзостью, покалечить. Однажды, когда Государыни не было в городе, он взял четырехлетнего Ивана на охоту, где одному богу известно как – ведь шла верхушка сухого жаркого лета, а за Иваном ходили две няньки – умудрился его простудить. У Ивана воспалился бедренный нерв. Он страдал от боли, не отпускавшей ни днем, ни ночью. Государыня, прокляв, прогнала мужа во флигель на окраине Дворца и отказывалась видеть его до того самого дня, когда Данилу Мертвого – теперь уже мертвого вполне, задохнувшегося от собственной рвоты – нашли с раскушенным распятием на крыльце флигеля. Хоронили его с государственными почестями, но как-то скоро, негромко и угадали в дождь. К тому времени Иван, розовощекий жизнерадостный пострел, которого за красоту и вьющиеся светлые волосы называли не иначе как ангелом, превратился в куклу с прозрачной кожей, в морфиниста, не способного обходиться без укола каждые шесть – а затем и пять и менее – часов. Из дворцовых покоев он перебрался в дворцовый госпиталь, где на втором этаже обустроили палату и каждый день теперь совершался этот странный ритуал – то ли Иван возвращался домой после болезни (но на самом деле после очередного укола или процедуры), по-прежнему шумный и бойкий, беспощадный к дворне, то ли домашние возвращались к нему, несли безделицы и новости, получая в ответ плач и угрозы (все-таки был установлен режим инъекций, и, несмотря на постоянные протесты Ивана, режим этот старались выдерживать). Одно лишь существо Иван подпускал к себе в любое время – Ллойда, мог сидеть с ним часами в обнимку, а мог и бить тапкой по морде, но никогда не гнал его, быстро начинал тосковать по нему и звал, если пес пропадал где-нибудь. В последнее время, впрочем, в отношении Государыни к памяти принца-консорта наметились перемены. На столе ее кабинета, рядом с портретом государя, появилась фотография Даниила. Государыня стала показываться в нарядах, подаренных им когда-то и пылившихся по гардеробам. Александр объяснял это тем, что мать хотела вычленить только лучшую память о Данииле: карточка на столе, например, запечатлела князя совсем мальчиком, в нем чувствовалось не столько отцовское, сколько братское сходство с Иваном, наряды же он мог подносить матери лишь до поры окончательного помрачения. Однако толковали поведение Государыни и по-другому. Говорили, что она, будучи не в силах исправить совершенной ошибки – неудачного брака и всех еще менее удачных последствий его, – захотела видеть в ошибке не ошибку, но судьбу. Тут, на первый взгляд, все вставало на места: к замужеству с Даниилом ее подвигло покушение на цесаревича; страх Государыни за наследника, страх матери за единственного сына сообщил простую, но, по сути, не меняющую ничего идею – обзавестись вторым ребенком, подстраховать наследника. В том, что случилось потом, как идея эта была претворена в жизнь, не видеть перста судьбы могли только слепые: Иван застудил нерв левого бедра, а именно в левое бедро и был ранен Александр, больше того – пуля засела в считаных миллиметрах от чувствительной ветви нерва. Так все возвращалось на круги своя: Государыня опять была вдóва и у нее по-прежнему оставался один наследник, то есть, хотя и двое сыновей, дни одного из них, девятилетнего наркомана, были сочтены.

Александр наскоро пролистал, отложил газету и вышел в парк. Было солнечно, верхушки деревьев качались на ветру. Запахи сырой земли и листьев как бы заглушал новый воздух – близкое, чуть слышное, громадное дыхание моря.

* * *

В госпитале царило оживление. Государыня была на процедуре у Ивана. В вестибюле дежурный санитар успокаивал и пытался кормить печеньем Ллойда, который выталкивал языком то, что совали ему в пасть, отворачивал печальные глаза к парадной лестнице, перебирал передними лапами, поскуливал и всем видом своим просил пустить его наверх. Санитар держал пса за ошейник и, продолжая совать ему печенье, ногой сгребал в горку то, что уже было набросано на полу. Ллойд заметил Александра и рванулся к нему с такой силой, что санитар, выпустив ошейник и потеряв равновесие, рухнул грудью на столик. Александр перехватил Ллойда за загривок и заставил его сесть. Ллойд приветственно – и вместе с тем тоскливо, потому что опоздал воспользоваться моментом, не шмыгнул на лестницу, – тявкнул.

Где-то наверху послышался гневный голос Государыни и бешеный вопль Ивана: «Отстань!» Ллойд вскочил на лапы. Дежурный – гвардеец в медицинском халате – оправился и неопределенно кивнул на початую пачку печенья на столе. Александр уже прошел с Ллойдом половину лестницы, как вспомнил, что не спросил главного – куда была помещена та девушка из автобуса, что с ней? – однако возвращаться не стал. У дверей палаты дежурили два охранника. Один взял под козырек, другой отпер дверь и что-то сказал внутрь. На пороге вполоборота показалась Государыня. Она подалась к нему боком и, как только Александр поцеловал ее, обернулась к пожилому человеку, стоявшему перед ней с какой-то бумагой в руке.

В дальнем углу палаты, под широким, в полстены, окном, стояла кровать, загороженная ширмой с изображением псовой охоты. Ширма означала, что Ивана мучают оздоровительной процедурой, а ожидавшая подле несущейся собачьей стаи медсестра с тележкой – что мучения эти только начинаются. За деревьями, в которых пытался скрыться раненый олень, слышалось плесканье воды и надрывное, злобное дыханье Ивана. Ллойд, заслышав хозяина, прикусил брыли, так что морда его сделалась плоской и жалобной, и заскулил в ответ. Александр не успел одернуть его. За ширмой раздались звуки борьбы, кто-то ахнул. Один из врачей выскочил наружу с зажатым в щепоти носом, врезался в тележку и чуть не опрокинул ее. Под пальцами у него появилась кровь. Вслед ему заскакал победный гогочущий смех Ивана. Медсестра, отскочив от тележки, как от огня, взяла с нее кусок марли и протянула врачу. Тот запрокинул голову, накрыл нос и пошел к умывальнику. Государыня что-то сказала своему собеседнику (от дверей можно было различить лишь кусок стушеванной фразы: «…а где он?..»), взглядом указала Александру выйти вон и решительно двинулась к ширме. Александр надавил псу кулаком в макушку, подтолкнул его коленом, и они снова оказались в коридоре. Дверь закрылась. Александр отпустил Ллойда и поглядел на часы. Ему предстояла поездка в город, на заседание столичного комитета по защите прав рожениц, еще третьего дня мать просила его об этой услуге, вручила листок с речью и чек, который он должен был передать комитету.

В вестибюле, привлеченный шепотом санитара: «Ваше высочество!..» – он подошел к столу.

Дежурный прокашлялся.

– Виноват… Позвонили, когда вы уже зашли… Чтобы не входили, в общем.

– Куда – не входили?

– В палату. В третью.

– А зачем? – нахмурился Александр. – Она пуста… Постой, а кто тебе звонил?

– От господина советника, из канцелярии.

– Странно…

– Вот, записано. – Гвардеец пролистал в журнале регистрации ворох страниц, но, так и не обнаружив нужной записи, поглядел в потолок. – В десять ноль две… доставлена без сознания… и…

– Боже, так она жива, что с ней? – воскликнул Александр, сознавая тотчас, в чем дело, и вспоминая разом все: и автобус, и кровь, и комитет по защите прав рожениц.

Он побежал обратно на лестницу. Навстречу сходил давешний собеседник Государыни, в котором только теперь он признал своего психоаналитика, имевшего привычку щелкать пальцами. Занятый своими мыслями, доктор молча посторонился. В холле второго этажа Александр свернул вправо, в другую сторону от Ивановой палаты, и заглянул в дверь. У дальней стены, на койке с приподнятым изголовьем, под капельницей и с прозрачной трубкой у носа лежала девушка, его вчерашняя протеже. Трудно было сказать, спит она или по-прежнему беспамятствует, но по раздернутой шторе, по солнечному свету и кисловатому запаху цветов становилось ясно, что жизнь ее вне опасности. Более о состоянии девушки можно было судить не по ней самой, а по сиделке, дремавшей с книгой на коленях. Услышав, как в другом крыле завозились охранники, Александр затворил дверь и поспешил к лестнице, надеясь опередить выход Государыни. Это ему удалось, тем более что охранники подняли ложную тревогу – мать в последний момент нашла новый повод для распекания Ивана.

На парковке госпиталя Александр увидел доктора. Тот стоял перед своей машиной. В серых, цвета высыхающей глины, пальцах его был зажат носовой платок.

– Что с вами? – опешил Александр.

Доктор, не взглянув на него, указал на багажник, опечатанный лентой безопасности.

– Хорошо, я не открыл его из салона. – Доктор обернулся и, увидав наконец, с кем говорит, склонил голову. – Извините, ваше высочество…

– Что там? – спросил Александр.

– Таблетки.

– Так возьмите. Я передам на пост.

– Вы очень любезны…

Суетясь и, видимо, не желая, чтобы Александр заметил сваленное кучей тряпье в багажнике, доктор взял портфельчик и с неудовольствием, сознавая, что не скрыл того, что хотел скрыть, захлопнул крышку. Отчаянным движением, означавшим – начали, так уж смотрите, – он раскопал в портфеле пачку таблеток, бросил пару горошин на язык, развернулся к Александру и почтительно замер.

– Извините… – Александр прокашлянул, так как кисловатый душок все же коснулся его носа. – Я хотел спросить: что с девушкой?

Доктор поднял почтительное, но напряженное, готовое к улыбке лицо.

– С девушкой?

– С девушкой… – повторил Александр, понимая с запозданием, что, конечно, вызывали этого профессионального истерика не к девушке, а к Ивану.

– Я приглашен к их высочеству. Но, как вы изволили заметить, по поводу девушки. И хотя это врачебная тайна, вам я скажу, что был вызван ее величеством… – Доктор поводил во рту языком, не то слизывая вкус таблеток, не то подыскивая нужное слово; Александр нетерпеливо вздохнул, давая понять, что чужие тайны его не интересуют, а доктор, в свой черед, оглянулся на багажник, давая понять, что – чего уж воротить носы… – Так вот, был перехвачен звонком ее величества по дороге в прачечную. Ночью, с ее слов, ваш брат видел, как по саду гуляла та особа, из соседней палаты. И не просто гуляла, а собирала ромашки. Отвечать действительности подобные утверждения, вы понимаете, не могут. Девушка пока не приходила в себя. Да и ромашки тут, сколько я знаю… В общем, меня тревожит не отношение этого вздора к действительности, а природа его происхождения. Вот, собственно, и все…

Александр молча развернулся и пошел прочь. Спиной он чувствовал недоумевающий взгляд, но даже и не подумал обернуться.

* * *

Комитет по защите прав рожениц находился в старом городе, в особняке некоего ландграфа. В аудиенц-зале, почему-то называвшемся «музейным», с зажженным камином, с оленьими головами в рамах под потолком, Андрей отозвал Александра в угол. Лицо его шло пятнами.

– …В общем, я получил допуск, – прошептал он.

– Что? – не понял Александр.

– …Три Эс.

– Как?

– Так это называется.

– И что?

Андрей оглянулся на охранников.

– Это какой-то ад. Автобус связывают с площадью Богородицы.

– С чем?

– С покушением, ну… двенадцать лет назад.

– Но постой, – Александр тоже перешел на шепот, – какое это имеет отношение, если…

Не договорив, он отвернулся к камину и смотрел на огонь, потому что сразу понял для себя главное: спасенной девушке придают совсем не тот смысл, какой придает он, его вчерашний бездумный поступок увязывают с чем-то и вовсе несусветным, и, значит, нужно готовиться к тому, что поползут очередные кривотолки, начнется новая возня, грядут объяснения с матерью.

В зале воцарилась тишина, и до той самой минуты, когда передали: «Время», – и открылись двери, он совсем забыл думать о том, где он находится и что делает. Он взял черновик с речью и бессмысленно глядел в него, так и появился с листком на сцене, и, озадаченный задержкой телохранителей в кулисах, тем, что они не идут с ним дальше, неуверенно прошел к трибуне. Сильный горизонтальный свет ослепил его и скрыл прямоугольную пропасть рукоплещущего зала. Встав за трибуной и разглаживая на бархатном поле бумажку, он видел себя балаганным клоуном.

Аплодисменты стихли, и, прокашлянув, он стал негромко читать в серебряное ситечко микрофона. Мать писала односложными предложениями, пояснявшими какую-то идею, идеи эти легко выстраивались в логическую цепь, Александру не составляло труда пересказывать их, он часто поднимал глаза и чувствовал, что несмотря ни на что выступление удается. К середине бумажки, правда, он с оторопью стал соображать, что речь никоим образом не касается защиты прав рожениц, но по глубокой тишине аудитории было ясно, что она слышит то, что хочет слышать. «Ну и черт с вами», – думал он. В конце бумажки были набросаны какие-то числа, он не имел ни малейшего понятия, к чему их привязывать, с легким сердцем опустил их и закончил свою муку. Однако числа все же имели значение, потому как накануне аплодисментов – поначалу жидких, затем разросшихся овацией, – раздалось вопросительное покашливанье. Александр затолкал бумажку в карман, откуда собирался достать чек, но в громкоговорителях раздалось шуршание, и снисходительный баритон объявил:

– Дамы и господа, теперь его императорское высочество изволит ответить на вопросы.

Александр накрыл микрофон ладонью и позвал Андрея.

Подойдя, тот встал лицом к залу.

– Какого черта? – спросил Александр.

– В протоколе ведь: речь и брифинг, – ответил вполоборота Андрей.

Александр достал бумажку и посмотрел на обратную сторону, как будто мать могла предвидеть его рассеянность.

В первую очередь у него спрашивали о здоровье брата, затем интересовались мнением ее величества по поводу арестов в Императорском Банке, последним был вопрос о судьбе островных миссий Кристианса. На первое обращение – чрезвычайно красневшей молодой барышни – он отреагировал коротко и положительно, тем самым давая понять, что не намерен растекаться мыслью по древу, на втором задержался, ссылаясь на незавершенное следствие, но третий вопрос содержал подводные камни, которые он почувствовал лишь после того, как стал отвечать. Как ни старался, он не мог разглядеть этого выскочку, стоявшего у самых дверей, но по заунывным ноткам в голосе, по тому, что желтое пятно лица его как бы венчало верхушку тени, в которой угадывался конус сутаны, Александр понял, что перед ним католический священник. Семь лет назад, после почти что пятнадцати лет Островной Смуты, когда были закрыты католическая, православная и лютеранская миссии Кристианса, удалось поладить миром лишь с Имперской патриархией и Имперской консисторией. Католический примас отказался вступать в переговоры с Дворцом, более того, добился утверждения Святым Престолом позорного интердикта – на всей территории страны и вплоть до того дня, пока не будет снят арест с имущества диоцеза…

– Думаю, эти вещи, – заговорил Александр в полной тишине, – не должны решаться мимоходом. – Он посмотрел на патера и добавил тише и с расчетом, что эти-то последние слова и будут запомнены лучше всего: – И не на сцене.

Стукнув по микрофону, он при той же гробовой тишине пошел за кулисы. Тут Андрей загораживал дорогу долговязому типу во фрачной паре, который хотел идти на сцену и сконфуженно шептал, что его не так поняли. Александр догадался, что долговязый тип был ландграф, хозяин дома и председатель комитета, и без церемоний вручил ему чек. Реакция ландграфа удивила и его, и Андрея: по вытянувшемуся лицу и задрожавшим рукам можно было подумать, что он принимает подаяние.

* * *

На обратном пути Александр сказал водителю и старшему машины остановиться на берегу залива и, пока охрана рассредоточивалась окрест, спустился с Андреем к воде. Купальный сезон миновал, пляжи были пустынны, лишь одинокие фигурки, напоминавшие шахматные, виднелись рассеянными по косе до самого горизонта, где туманное зеркало залива соприкасалось с зеркалом небосвода.

Александр не начинал разговора, потому что знал, что Андрей отыщет сейчас в песке камень и запустит им в воду. Так и вышло – среди взморника Андрей раскопал камешек, отряхнул его, придирчиво осмотрел и зашвырнул в волны так далеко, как только мог.

– Мне нужно посмотреть доклад, – сказал Александр.

Ногой Андрей провел по песку дугу и притопнул в конце ее:

– А знаешь, как я вижу это все для себя? Сначала меня поставили к стенке, а потом отпустили с богом… – Он похлопал себя по бледной звездочке шрама над бровью. – Ты про доклад, а мне сейчас важно другое.

– Что?

– Во-первых, если помнишь, ворота нам открыли сразу, как я начал орать на дежурного. Помнишь?

Александр пожал плечами.

– Ну конечно.

– Но такие нарушения зоны контроля допускаются только после приказа кого-то из членов совета… – Андрей махнул рукой, опережая его возражение. – Погоди. И допускаются, если не самому этому члену приспичило. Вчера из членов совета, кроме Государыни и тебя, был первый советник. Ее величество была на приеме. Остается советник. Но, во‐первых, этот хрыч должен бы сам находиться на пульте, во‐вторых, Государыня, когда вызвала меня, сказала, что он напился в стельку и за докладом на Факультет должен ехать я, а не он. Ты что-нибудь понимаешь?

– А ты говорил с дежурным? – спросил Александр.

– Нет.

– Ладно. Что там еще у тебя?

Андрей развел руками.

– Что у меня?

– Ты говорил: во‐первых. А во‐вторых?

– А, ну, я про допуск.

– Что именно?

– Получается ведь, Государыня тоже не спала ночь.

– Отчего?

– Если б она спала, сейчас ты бы имел нового шефа охраны.

– Глупости, – отмахнулся Александр.

– Хорошо, что ты можешь сказать мне об этом.

– Глупости, повторяю.

– И что?

– А то, что она проучила тебя. И меня заодно с тобой. Я не должен был идти к автобусу, а ты должен был остановить меня.

– Ну конечно… – поддакнул Андрей с еще неуверенным, но уже довольным видом человека, которому приходится отказываться от неприятных, но стоивших немалого труда умозаключений.

В машине он пообещал придумать что-нибудь с отчетом. Александр хотел спросить его, упоминается ли девушка в отчете, но Андрею позвонили, он пересел, Александр повернулся к окну и увидел, что возвращаются они не той дорогой, какой обычно ехали из города. Он поинтересовался у старшего машины, в чем дело.

– Авария, ваше высочество, – ответил офицер. – Решили в объезд.

– А что там?

– Пожар с кем-то. Пока расчистят…

– Да что именно?

– Не могу знать, ваше высочество.

– Сделай-ка вот что. Свяжись с теми, кто в хвосте. Передай, пусть едут к месту аварии, и все снимут. Камеру потом пусть везут во Дворец и отдадут мне лично. Хорошо?

– Так точно, ваше высочество.

* * *

После обеда, несмотря на ветер, Александр позвал Ивана стрелять по тарелкам. Иван – страстный любитель стенда, никогда не стрелявший сам, так как отдача ружья валила его с ног, – шумно радовался попаданиям, особенно если тарелки разлетались в пыль, и с досадой, до ругательств, переживал каждый промах. Стреляли с час, пока не заклинило машинку. Затем Иван должен был идти на процедуру, Александр проводил его до госпиталя и, потирая контуженое плечо, сел на скамейке. Сюда же, на скамейку, гвардеец и доставил ему видеокамеру.

Изображение было почему-то черно-белое, с пересветами, так что поначалу Александр решил, что видит кадры слякотной зимы. Слякоть в кадре и в самом деле была, но причиной ее служил не снег, а пожарная пена. И «снег» этот покрывал остов сгоревшей легковушки. Виднелись струпья отставшей краски, разорванная резина на колесных дисках и жалкий овальный прут вместо руля. На краю откинутого капота трепетал обгоревший обрывок ленты безопасности. Стоявший у передней двери полицейский с неуступчивым видом косился на оператора, пока тот обходил его… Увидав валивший из-под крышки багажника дым, Александр опустил камеру. Его точно позвал кто-то, и, прежде чем ответить, он должен был найти подкрепление своей дикой, как крик в лицо, догадке: под крышкой тлело грязное белье, которое доктор, имевший дурную привычку щелкать пальцами, так и не довез до прачечной.