Текст книги "Третья террористическая"

Глава 11

Следующую посылку они ожидали с тихим ужасом. В следующей посылке должна была прийти голова. Их дочери. Потому что денег они так и не нашли. Хотя обещали их многие.

Если бы все те, что они выслушали за последнее время, обещания можно было обратить в звонкую монету, то они бы стали очень богатыми людьми и смогли выкупить свою дочь. Причем не один, а сто раз! Но обещания остались не более чем обещаниями. Те, кто давал им деньги, сами были нищими, отрывающими кровные сотни от зарплат и пенсий. Те, кто мог дать много, интересовались, на какие они могут рассчитывать дивиденды. Их можно было понять, потому что, когда отдаешь сто рублей из пенсии, теряешь всего сто рублей, а когда одалживаешь полмиллиона баксов, то теряешь оборотные средства, то есть теряешь не пол-"лимона", а пол-"лимона" плюс еще пол-"лимона" утраченной годовой прибыли, еще «лимон» в следующем году, который наварится с первоначальной суммы и наваренной с нее прибыли, и еще два – через год. То есть теряешь почти в десять раз! А таких «бабок» никакие детки не стоят! Тем более чужие. И им отказывали.

Их дочь находилась в плену, а они ничем не могли ей помочь!

– Обижайся, Витя, не обижайся, но ты просе...шь свою дочь! – пророчил Виктору один его приятель. – Попомнишь мои слова!

– А что мне делать? – отчаянно вопрошал совершенно растерянный, уже ни во что и ни в кого не верящий отец.

– Драться! Мужик ты или не мужик?! Хватит сопли жевать, собирайся и лети туда! Ищи их и бери за глотку! Вот так! – хватал себя поперек горла приятель, багровея и страшно выкатывая глаза. – Они – тебя. Ты – их! Деньги-то у тебя есть?

Деньги были. Собранные на выкуп.

– Прибудешь, сразу дуй в штаб федералов и найди кого-нибудь из спецназа. Они ребята тертые, обязательно что-нибудь присоветуют. Только водки побольше захвати...

Виктор купил два ящика водки и билет на поезд.

Лучше так, лучше хоть что-то делать, чем ждать...

Водка пригодилась лучше денег, водка оказалась универсальной валютой на блокпостах, в штабах и комендатурах. Впрочем, деньги – тоже. Давать приходилось много и часто – за проход, проезд, информацию, ночлег...

Кому война, а кому мать родна... Всегда так было и будет впредь. Здесь, на войне, крутились очень приличные деньги – всяк зарабатывал как мог и где только мог. Для многих «горячие» командировки превратились в прибыльный, на чужой беде и крови, бизнес...

Отправляясь сюда, он почему-то думал, что все ему будут сочувствовать. Как дома. Ничего подобного! У него интересовались, зачем он здесь, бесстрастно выслушивали его историю и молча кивали. Потому что удивить здесь кого-нибудь подобными трагедиями было трудно. По Чечне, путаясь под ногами военных, шатается множество неприкаянных женщин и мужчин с ксерокопированными фотографиями разыскиваемых ими близких, исчезнувших еще в той, в первой, войне. Матери годами, переходя из части в часть, ищут пропавших без вести сыновей, сами попадают в руки боевиков, рано или поздно гибнут и перестают бродить. Но на их место приезжают другие. И каждый тащит с собой свое, которое кажется ему самым главным, горе...

Виктору очень быстро объяснили, что то, что случилось с ним, не исключение – не он первый и не ему быть последним. Что здесь действует целый конвейер работорговли, поставляющий из южно-европейских регионов России, из Москвы и Поволжья «живой товар». В том числе под заказ. Что можно заказать себе крепкого, лет двадцати – двадцати пяти парня, а можно пятнадцатилетнюю, где-нибудь под метр семьдесят девушку, светловолосую, с голубыми глазами. Первого – для тяжелых работ. Вторую – для утех. Или последующей перепродажи где-нибудь в глубинке, где цены выше.

Покупатель и продавец били по рукам, и через пару дней в Ставрополье или Воронеже шустрые ребята кавказской или славянской внешности высматривали подходящий товар – того самого крепкого парня или голубоглазую девушку, которые знать не знали, что уже запроданы в рабство и себе не принадлежат.

Их выслеживали, подкарауливали где-нибудь в укромном месте и, пригрозив пистолетом или тюкнув по темечку, грузили в переоборудованный для перевозки пленников «КамАЗ», где в кузове был сколочен из досок жилой отсек, со всех сторон обложенный каким-нибудь легальным грузом – шифером, стекловатой, картошкой... И ехал себе «КамАЗ», в котором в деревянном, три на четыре ящике томились двое, или трое, или больше рабов, под присмотром вооруженного охранника. Машину останавливали гаишники и военные на блокпостах, проверяли накладные, заглядывали в фуру, видели шифер, вату или картошку и пропускали машину дальше.

Между первой и второй войнами такие «КамАЗы» десятками курсировали между Чечней и Россией, а местные УВД были завалены заявлениями о пропаже родственников.

– Что ты!.. Знаешь в этом деле какие «бабки» крутятся?! – рассказывал очередной, подвозивший случайного попутчика водитель. – Сумасшедшие «бабки»! Банк попробуй на деньги развести – за банк все менты на уши встанут, каждую машину обшмонают, а человека увезти – тьфу, у нас их как грязи, и все без охраны. А теперь прикинь, сколько родственники за свое дите выложат, если, к примеру, им его пальчики в конверте прислать. Чуешь?

Ты вон туда, туда глянь...

И водитель показывал Виктору разоренный войной деревенский базар, где раньше по субботам-воскресеньям шла бойкая торговля людьми и можно было поискать, посмотреть, пощупать выставленный для продажи «товар». Поторговаться. Сбить цену. И купить. Как в Древнем Риме. А потом использовать приобретенного раба по своему усмотрению на поденных работах за одну только кормежку и страх наказания. Бить, как ленивую скотину, если кажется, что тот работает плохо. Или убить, если захотелось убить или тот заболел.

– У них здесь чуть не под каждым домом свой зиндан. Выроют яму поглубже, забетонируют, нары сколотят – вот тебе и маленькая тюрьма. Мы одну деревню взяли, так там в каждом дворе по два-три раба было, в том числе у директора школы и бывшего парторга. Детишки друг перед другом хвастались, у кого рабы круче. Богатая деревня... Была...

И следующая тоже – была...

В окнах армейских «Уралов» и «КамАЗов» текли «киношные» пейзажи разоренных войной деревень, которые по «ящику» почти не показывали. Здесь все было совсем по-другому, чем в телевизионных репортажах. Бравые телевизионные вояки в реальной жизни оборачивались запущенными, грязными, вечно голодными солдатами-срочниками, которые боялись и ненавидели отцов-командиров почти так же, как бандитов. «Героические милиционеры» толкали налево изъятые накануне автоматы, чтобы на следующий день изъять их у тех, кому толкнули, для последующей перепродажи. Окончательно победившие войска «давили по газам», стремясь до ночи добраться до блокпостов, чтобы укрыться за их бетонными стенами, потому что ночью Чечня принадлежала не им, боевикам. Чеченские детишки, которые на экранах весело учили во вновь отстроенных школах русский язык и литературу, здесь, на дороге, грозили каждому проходящему грузовику кулаками, чиркая себя пальцем поперек горла и бросаясь вслед камнями и комьями грязи.

Все здесь было не так, все было иначе... Когда Виктор вышел на армейскую разведку, он уже не удивлялся тому, что они тоже мало напоминают своих телевизионных прототипов. Они не говорили патриотическими лозунгами и не рвались спасать попавших в беду чужих детей ценой собственной жизни. Они думали о том, как кормить своих.

– Сколько? – спросили они.

– Пятьдесят, – ответил Виктор.

Спецназовцы подумали. Прикинули.

– Не пойдет, – покачали головами они, – нам надо будет платить посредникам за информацию. И рисковать.

– Хорошо, какая ваша цена?

– С вас они запросили тысяч триста-четыреста, – прикинули разведчики, исходя из известных им расценок. – Половина будет – сто пятьдесят. Годится?

Сто пятьдесят было меньше, чем пятьсот.

– Я согласен.

– Тогда нам нужно знать все то, что знаете вы...

Это была сделка, но эти хотя бы не отказали – эти согласились ему помочь. Пусть даже так, пусть за деньги! Лучше так, чем никак. Чем – голова в посылке!

Возможно, кто-то думает по-другому, но у того, кто думает по-другому, дети находятся дома...

Глава 12

Палатки промокли насквозь, потому что третий день практически без перерыва шел дождь. Палатки были брезентовыми, растянутыми на деревянных кольях, в точности такими же, какие использовались войсками лет пятьдесят назад. А может быть, теми же самыми, одна тысяча девятьсот тридцать восьмого года пошива. Война выгребала арсеналы и склады, где хранились стратегические, на случай «третьей мировой», запасы. На «фронт» частенько завозили то старого кроя обмундирование, то лежалые сапоги, то снаряды для гаубиц с маркировкой сорок третьего года. Что никого уже не удивляло...

Брезент не держал воду, как его ни растягивай, и с «крыши» палатки капал дождь. Солдаты лежали на железных сборных койках, поверх одеял, накрывшись бушлатами, и «пухли» от безделья.

– Слышь, ты, военный, подбрось дровишек... В центре[1]1
  Печь ставят либо по центру, либо, если две, – симметрично на проходе. В углу – сгорит все к известной матери.


[Закрыть], на кирпичах, стояла сделанная из двухсотлитровой бочки печка-буржуйка, от которой через всю палатку тянулась железным рукавом труба. Печка горела сутки напролет и все равно не могла прогреть матерчатую, продуваемую со всех сторон палатку. Возле печки, там, где квартировали «старики», было еще ничего, а чуть дальше – как на улице.

– Ну ты че, не понял?! – возмутился «старик», ленясь даже пнуть борзого «духа». – А ну, шнуром за дровами!

Сашка Скоков не услышал просьбы «старика»-солдата потому что дремал, привалившись к спинке койки. Пришлось тому приподниматься, чтобы достать его кулаком в скулу.

– Одна нога здесь, другой уже нету!..

Сашка вскочил и выбежал на улицу. Под проливной дождь. По лицу хлестануло холодными струями. Поленница была сразу за палаткой и была прикрыта полиэтиленом и брезентом. Но дрова все равно промокли почти насквозь. Он уложил с десяток поленьев в сгиб левой руки и, обняв их правой, вернулся в палатку.

Поленья разгорались плохо. Пришлось плеснуть на них соляры...

В палатку, нагнув голову, вошел офицер в мокрой плащ-накидке.

– Валяетесь... – не выражая ни возмущения, ни осуждения, а просто констатируя факт, сказал он.

– Так точно, товарищ старший лейтенант, отдыхаем, – бойко ответил сержант-срочник, приподнимаясь на койке.

– Мне люди нужны. Там машина пришла, надо разгрузить.

– Сделаем, товарищ старший лейтенант, айн момент! – заверил сержант, преданно глядя на командира. – Палеев, Федоров, Скоков... А ну – рысью за лейтенантом!

Назначенные на работу солдаты потянулись из палатки. В дождь... Ноги разъезжались в раскисшем грунте, на сапоги налипали комки грязи, за шиворот просачивалась вода. Хотелось есть, спать и домой...

Саша Скоков не сачковал от армии, как многие другие, он сам пришел в военкомат, предложив армии свои услуги. Так его воспитывали. Его отец был офицером и считал, что армия никому еще не вредила, а только помогала.

Но эта была уже не та армия, уже совсем другая армия...

– Брать оттуда, носить вон туда, – поставил боевую задачу лейтенант. И ушел в офицерскую палатку. Стремно ему было торчать здесь, под холодным дождем. Он бы вообще из палатки не выходил, если бы не был самым младшим среди офицеров.

Саша Скоков брал «оттуда» и тащил «туда». Работал он без энтузиазма, монотонно, словно через силу, нехотя ползая по раскисшей земле. В армии все так делается – через силу и через одно место. Потому что если с энтузиазмом, если спешить и справиться с работой раньше, то добьешься только того, что тебе «накатят» новую работу. А всю работу в армии все равно не переделать, даже если переделать... Если переделать, тебе все равно найдут занятие, заставив плац зубными щетками чистить или снег столовой ложкой убирать...

Когда они вернулись в палатку, «старики» все так же валялись на койках, под бушлатами. Все в тех же позах.

– Слышь, ты, ты где бродишь?! Не видишь, что ли, что печка прогорела, а ну шнуром!.. А ты давай за жрачкой в «столовую».

– Кто же мне ее даст? – мрачно спросил солдат.

– А это меня ни разу не колышет! – популярно объяснил ему «дед». – Укради и скажи, что нашел! «Деды» жрать хотят!..

Через неделю их рота попала в засаду. Справа и слева ударили ручные пулеметы и автоматы. «Урал» съехал на обочину и остановился, ткнувшись бампером в чудом сохранившийся бетонный столбик. Мертвый водитель рухнул головой на баранку, заливая свои колени и пол кровью.

– Полундра-а-а!.. – крикнул кто-то.

Пули отчаянно защелкали по бортам, пробивая их насквозь и пробивая насквозь тела сидящих с краю солдат. Толкая и топча друг друга, все устремились к выходу. Тех, кто прыгал, стреляли как куропаток – влет. Отброшенные пулями тела, меняя траекторию, бились о борт, падали уже неживыми на дорогу. Но кому-то все же повезло, кто-то успел упасть целым и откатиться под днище грузовика, за колесо. Пули с хлюпом впивались в резину покрышек.

Выставив автоматы, не глядя, куда, не понимая, в кого, они открыли огонь по подступившим к самой дороге кустам. Стреляли не для того, чтобы отбиться, просто так было легче.

– А... падлы, суки, гниды поганые!.. – страшно, сорванным голосом, матерился лежащий рядом с Сашкой сержант, потому что ему было страшно. Так же, как Сашке. Как всем. – Ты чего не стреляешь? Стреляй, гад!

Дотянулся, ударил Сашку кулаком по лицу, вышибая из него задумчивость. Сашка нажал на спусковой крючок. Автомат затрясся в его руках, отбив короткую очередь...

Сзади, чадя, разгорался шедший следом «Урал», возле него валялись трупы солдат. И рядом тоже валялись. Те, что несколько минут назад сидели рядом с ним. Живые. Теперь их неузнаваемые, искаженные предсмертным ужасом и болью лица смотрели в никуда, а от их тел, сливаясь друг с другом, расползались черные кровавые лужи.

Что стало с другими машинами колонны, прорвались они или нет, было совершенно не ясно. Что делать – тем более. Офицеров боевики выбили первыми. Здесь, под днищем, их было шестеро живых, один – раненый. Раненый был самый спокойный, потому что боль заглушала все остальные чувства, в том числе чувство страха. Он был как-то странно задумчив, потому что был уже не здесь, уже наполовину там. Живым было хуже, живые понимали, к чему все идет...

Очередь... Бросок автомата влево, снова – очередь!..

Площадной, заглушающий страх мат!..

И снова очередь, на этот раз вправо!..

И животный ужас, застывший в глазах. Потому что понятно, что никто им не поможет и что у них скоро кончатся патроны и сюда придут боевики. Но они оттягивали еще на минуту, на две, на три... этот неизбежный момент.

В кого-то, сочно чмокнув, ударила пуля. Кто-то ткнулся лицом в землю и затих. Теперь их было не шестеро, уже – пятеро, и еще там, сзади, под горящей машиной, тоже были еще живые, потому что оттуда кто-то огрызался автоматными очередями.

Но все равно это был конец.

Клацнув затвором, осекся первый автомат, отбросив последнюю пустую гильзу.

– Патроны?! У кого-нибудь есть еще патроны?

Патронов практически не было.

– Ну – все, «пушной зверек» нам! – сказал кто-то вслух то, о чем подумали все.

Сержант придвинулся вплотную к колесу, на мгновение выглянул и, вытянув вперед руку, стал шарить по дороге, пытаясь дотянуться до валяющегося возле машины чужого автомата. Простучала короткая пулеметная очередь. Пули, выбивая фонтанчики земли, пунктиром перерезали его руку. Сержант охнул и откинулся назад. Его рука повисла плетью.

– Эй, вы, там!.. Бросай оружие и вылезай! – крикнул из кустов гортанный, с характерным акцентом, голос. – А то гранату кинем!

От гранат колеса не защищали. Гранату можно было аккуратно закатить под днище машины, и тогда осколки, рикошетя от металла и дороги, сметут их всех, словно железной метлой!

Солдаты прятали друг от друга глаза, думая об одном и том же. Смерть была и здесь, и там, но там на минуту или две позже...

– Считаем до трех!

Раз!..

По машине ударила длинная пулеметная очередь, пули звонко щелкали по колесам и бортам, вырывая куски металла. Это было предупреждение. Последнее...

Тот, кто лежал с краю, возможно, сам того не осознавая, подчиняясь инстинкту самосохранения, сдвинулся к заднему бамперу. За ним потянулись другие.

– Оставь автомат! – потребовал сержант, цепко хватаясь за ствол.

В автомате еще было два или три патрона, и Сашка отдал его сержанту. Тот перехватил оружие одной рукой. И, привалившись к колесу, стал ждать. Он, видно, на что-то решился. На что не смогли решиться другие.

Солдаты, испуганно оглядываясь по сторонам, втягивая в плечи головы и выставляя вперед руки с растопыренными в стороны пальцами, стали неловко выбираться из-под машины. Они жались друг к другу, выстраиваясь спинами вдоль заднего борта.

Кусты зашевелились, и из них стали выходить боевики. Они шли открыто, широко ставя ноги, о чем-то громко переговариваясь. Они не боялись, они были у себя дома. Они подошли совсем близко, когда вдруг, неожиданно для всех, из-под машины простучала коротенькая, в два патрона, очередь. Одна-единственная очередь!

Шедший первым боевик, споткнувшись и всплеснув руками, рухнул на землю, ломая своим телом кусты. И тут же разом застучали автоматы, вбивая под колесо пулю за пулей. Они ведь не знали, что в отстрелявшем последнюю очередь автомате патронов больше не осталось.

Еще живого, с перебитыми руками и ногами, с пулей в животе, сержанта выдернули из-под машины. Он был еще жив лишь потому, что его голову и грудь прикрыло колесо.

Сержант валялся в пыли и крови, тяжело дыша и глядя по сторонам обезумевшим взглядом. Вокруг него столпились боевики, но ему было все равно. Есть моменты, когда смерть уже не страшит, когда человека уже невозможно запугать и заставить пойти против себя.

– Падлы, козлы вонючие!.. – с трудом, но от души ругался сержант. И эти слова были далеко не самыми обидными из тех, что он знал и произнес.

Кто-то из боевиков пнул почти уже убитого сержанта по перебитой ноге, и он от боли потерял сознание. Но очнулся.

– Вы ишаки, и отцы ваши были ишаками, и дети будут... – прошептал он запекшимися губами, глядя снизу вверх на своих убийц. Ему уже можно было говорить все, что угодно, ему уже все было по барабану. И все.

– Кто хочет его прикончить? – спросили боевики, обращаясь к солдатам-срочникам. – Кто его убьет, того мы не тронем.

Солдаты молча пялились себе под ноги. Еще совсем недавно они убили бы его с превеликим удовольствием. Тогда, когда он гонял их под дождем за дровами и в столовку за продуктами, когда измывался и бил кулаком по лицу... Они бы его!.. Теперь возможность представилась!

– Ты? – спросил он крайнего.

Но тот, не поднимая глаз, испуганно затряс головой.

– Ты?..

– Ты?..

Больно ткнул пальцем в грудь Сашке:

– Ты!..

Сашка не знал, как это получилось, как вышло так, что он сделал шаг вперед. Наверное, сидящие в нас инстинкты сильнее нас. Он сделал шаг, и ему сунули в руку пистолет, уперев в затылок дуло автомата.

Он стоял над истекающим кровью сержантом, уставя в него ствол.

– Я знал... я знал, что ты гнида! – сказал, болезненно кривясь, сержант. – Надо было тебя еще тогда урыть!

– Давай, стреляй, стреляй! – торопили его боевики, подталкивая в спину.

Но он не чувствовал толчков, он чувствовал лишь жесткий ствол автомата, который сверлил его затылок. И который мог в любую секунду выстрелить. Который обязательно выстрелит, если не выстрелит он! И все, и его не станет!..

Он выстрелил.

Он выстрелил, чтобы не выстрелили в него!

Пуля ударила сержанту в голову, точнехонько в лоб, что вызвало бурную реакцию и одобрение боевиков.

Он был – молодец!..

Сашка стоял над мертвым телом, словно его паралич разбил. В руке сочился дымом пистолет. Вроде бы ничего не произошло, он всего лишь нажал на спусковой крючок, а все так круто переменилось! Да – он выстрелил, но не по своей воле, по необходимости, а сержант хоть так – хоть так был не жилец, был обречен, потому что получил пулю в живот и умирал.

Только кого это волнует?.. Даже если ты выстрелил за мгновенье до чужой смерти, за одно вот такусенькое, коротенькое мгновенье, то все равно ты убил. И значит, ты – убийца. Бандит. Боевик.

Враг...

Одно короткое как чих нажатие пальца на спуск перечеркнуло жирной чертой всю его прошлую жизнь. Крест-накрест! Он только что был там, по ту сторону баррикады, и вдруг стал по другую. Стал ближе к этим, чем к тем. Его бывшие сослуживцы ничего не сказали ему и даже не взглянули на него, но он почувствовал, что стал им чужим. А этим... этим тоже не своим, но уже и не посторонним.

Боевики заставили их собрать оружие и боеприпасы и уничтожить то, что нельзя было унести. После чего они тронулись в путь, сойдя с дороги в том месте, где ее пересекал ручей, чтобы не оставить следов. Со своими бывшими сослуживцами Сашка шел в разных концах колонны и нес разную ношу. Они – труп боевика и раненого, он – боеприпасы. Их убили не сразу, их убивали по мере того, как они выдыхались. Последнего – через две недели.

Его – не убили. Его – оставили в живых. Не за красивые глаза – за выстрел.

Они не убили его, потому что он был нужен им. Им нужны были носильщики, слуги, «саперы», первыми ступающие на минное поле... И, по большому счету, нужны были «братья», не похожие на них, с не бросающейся россиянам в глаза славянской внешностью. Свои, похожие на чужих. Похожие на врагов...

Свои – среди чужих!