Текст книги "Господа офицеры"

– Мишель Фирфанцев.

– Офицер?

– Никак нет.

– Ладно, можете не говорить, воля ваша... Разрешите представиться. – Негромко и привычно щелкнули каблуки. – Подполковник Красинцев. Так сказать, старший по камере. Пока... Ступайте вон туда, направо, там есть место.

Медленно, на ощупь, натыкаясь на людей, наступая кому-то на ноги, Мишель пошел в указанном направлении.

– Осторожней! Глядите под ноги!... Ну что вы, ей-богу!... – укоризненно говорили ему со всех сторон. И куда ни ступи, повсюду он натыкался на людей.

– Но это невозможно, господа, нас здесь и так битком, как сельдей в бочке. Нужно что-то делать, как-то протестовать! – громко, на весь подвал, возмутился кто-то.

– Вот вы и протестуйте, – ответили ему из темноты. – Смею вас уверить: вас большевички обязательно выслушают и быстро к стеночке прислонят... Всем посвободнее станет.

– Сюда, пожалуйста.

Кто-то потянул Мишеля за руку вниз.

Он сел...

Подвал был тесный и грязный. Из единственного, под самым потолком, зарешеченного окошка тянуло холодом, потому что кто-то, чтобы не задохнуться, вышиб стекло. С прутьев и по стене, до самого пола, свисали толстые синие сосульки.

Раньше здесь располагались склады купца Колобродова, отчего в углах до сих пор стояли полуразвалившиеся кадушки и густо, до головокружения, воняло гнилью, а по полу туда-сюда шныряли стаи жирных крыс. На людей они не обращали никакого внимания, равно как и те на них. Лишь иногда, когда крысы, привлеченные запахом крови, подбирались к лежащим на полу раненым, те пинали их. Отчаянно пища, крысы летели в сторону и разбегались по норам, чтобы скоро появиться вновь...

И все же крысы находились в несравненно лучшем положении, чем люди, – они могли в любой момент убежать в соседний подвал или на улицу Люди – нет...

Изредка с металлическим лязгом и грохотом отворялась дверь, и камера замирала, ожидая, чью фамилию выкликнет надзиратель.

– Прапорщик Семенов... выходь!

Кто-то вставал и, пробираясь через людей, шел к выходу.

Дверь захлопывалась, с грохотом перерубая падающий из коридора свет. И кто-нибудь в темноте обязательно быстро крестился, шепча скороговоркой молитву. За упокой души прапорщика Семенова...

– Вы за что сюда? – тихо спросил Мишеля угадываемый в полумраке неясным силуэтом сосед.

– Ума не приложу, – честно ответил Мишель. – А вы?

– А я, знаете, за дело, – ответил сосед. – Шлепнул нескольких их «товарищей», о чем в ни малой степени не сожалею. Жаль – мало... В отличие от других, невинную гимназистку строить из себя не собираюсь, тем паче что без толку – все одно конец для всех един и скор.

– Какой? – растерянно спросил Мишель.

И не увидел, скорее почувствовал, как его сосед ухмыльнулся в темноте.

– А такой, что всех нас, господа-товарищи, в самом скором времени отправят прямиком на небеса. У них с этим запросто – отведут в камеру, есть здесь такие, обшитые по стенам деревом, толкнут внутрь и шлепнут из нагана в затылок. Вот так... – щелкнул сосед пальцами.

– Но разве так возможно?... – не поверил Мишель. – А как же следствие, суд, наконец?

– Какой суд? Классовый? Так по нему все мы давно к высшей мере приговорены. Поголовно! Вы их гимн слышали – «Интернационал» называется – так там прямо, без обиняков, сказано – всех господ под корень, а затем... А вы бы на их месте как поступили? Тягомотину разводили с присяжными и адвокатами? Нет, батенька, точно так же бы действовали – как французские якобинцы, как Столыпин в девятьсот пятом, когда без всякой оглядки на правосудие решением военно-полевых судов бунтовщиков в пять минут на осинах вешали. Гирляндами. Тогда – мы, теперь – они! А моя воля – я бы не вешал, я бы их на кол сажал, как при Иване Грозном! Жаль, теперь меня не спросят...

С грохотом, резанув по сидящим на полу людям полосой света, распахнулась дверь. И недовольный голос выкликнул:

– Ротмистр Долгов!... Выходь!...

Рядом завозился, привстал сосед.

– Ну вот и все... – сказал он. – По мою душу... Аминь...

И, встав и усмехнувшись, может быть, всерьез, а может быть, юродствуя, попросил:

– Помолитесь за мою убиенную душу. Если, конечно, успеете... Если не вы следующий... Честь имею!

И быстро, переступая через людей, не обращая внимания на протестующие крики, пошел к очерченному светом проему двери. Ведущему прямехонько на небеса...

Глава 12

Жарко на улице. А уж в мундире солдатском – и вовсе!

Солнце печет, так что мочи нет. Пот глаза выедает.

Ребятишки да бабы в теньке сидят, а кто на Москву-реку да на Яузу подался ноги в холодной водице полоскать да нагишом купаться.

Только солдату податься некуда – не присесть ему в тенек, не побежать на речку, не раздеться. И даже ворота на одну пуговку не расстегнуть! Как есть – так и терпи!

– Ать-два! Ать-два!...

И когда все это кончится? Хоть бы тучка какая на солнышко набежала да на часок его скрыла! Но только небо, куда ни глянь, – ясное! А до вечера – как до последнего дня службы!...

– Ать-два! Ать-два!... В колонну стройсь!

Тут-то подле плаца возок остановился. И из возка того чье-то любопытное личико глянуло. Чье – не углядеть, далеко шибко, да и темно в возке-то. Только глазки девичьи взблескивают.

Подле плаца всегда оживленно – детишки в траве валяются да на деревьях висят и глазеют. Инвалиды, те, что свои двадцать пять лет выслужили, стоят, на палки опершись, на маневры строевые поглядывают, судят-рядят, как надобно правильней ходить да с фузеей управляться. Бабы – те тоже частенько задерживаются, кто с корзинкой, кто с узлом. Стоят, из-под руки на солдат поглядывая, а то, бывало, сойдутся вместе – и ну шептаться да похохатывать. Все – развлечение! Бывало, лепешку али яблок наливных украдкой передадут, а то и помашут кому. И солдатам от того веселее – хоть одним глазком на баб живых да на жизнь мирную взглянуть. Не все ж на одни только рожи унтерские глядеть!

Командиры простонародью препятствий не чинят – пущай глазеют, коли охота. Солдаты от того только крепче шаг бьют, стараются да молодцами глядят. Глядишь, и командиры кого посмазливей в толпе выглядят, да после познакомятся для амурных дел.

Им сие дело не возбраняется.

А солдатам – ни-ни! Они службу должны справно нести, ни о чем другом не мыслить да жен с детишками не заводить! Хотя, конечно, и у них зазнобы имеются. Правда, не у всех. У тех, что поболе отслужили – лет десять, пятнадцать, а то и все двадцать. Им командиры поблажку дают. За то, что они тех, что помоложе, в узде держат, отчего командирам в службе послабление выходит! За всеми ведь не уследишь, а солдат с солдатом рядом живут, и всегда один у другого на глазах! Старый служака – он тот же командир, много чего видел да знает, не одну войну переломил, – его слушаться надобно, не то счас по роже пудовым кулачищем получишь! А жаловаться на то не моги, потому как его офицер покрывает! Хошь нельзя солдат по артикулу бить, да только то сплошь и рядом – как иначе его в покорности и уважении к старшим держать, ежели по морде не лупцевать? А старых солдат чуть что – унтера лупят, хошь те им иной раз в отцы годятся!

Так и в семьях исстари ведется – тятька старших сыновей лупцует, а те, подрастая, – младших в строгости содержат, а потом детей своих!

На сем и армия держится – на том, что над всяким свой командир имеется, а над тем командиром – другой! И над всеми ними правила писаные, а пуще того неписаные...

И ежели тебе чего сверх артикулов позволяется, то будь добр, пользуй привилегию свою с умом да лишку не зарывайся! Имеешь зазнобу – ступай к ней на свиданку да управляйся по-быстрому, дабы отсутствия твоего не заметили, да утром в строю не спи! А коли попался – держи ответ! Подставляй рожу под офицерский кулак да терпи молча, чтобы хуже не вышло! Потому как за отлучку беспричинную можно в два счета на виселицу угодить или под батоги!

Такие правила!

В которых сплошь исключения!

Вот и стоят бабы, ухажеров себе выискивают. Глазки им строят, подмигивают, бедрами вертят, симпатию свою показывая. Тому курносому. Или другому рыженькому!... Доля бабья тоже незавидная – все их женихи смолоду в армию забриты, а иных уж нет – косточки их солнцем выбеленные по полям сражений валяются, зверьем растасканные. Мало на Руси мужиков – на всех не хватает! Оттого и рады бабы минутной радости с квартированными в их деревне солдатами, что тоже по бабьим ласкам истосковались.

Какие уж тут артикулы?!

Вот и идет вечерами в кустах непозволенная в уставах возня, хохот да пыхтенье.

А утром сызнова подле плаца бабы толкутся...

Но так, чтобы возок господский подле плаца остановился или карета. Это редко!

А тут – на тебе. Стоит возок, будто его на цепь примкнули, а из него кто-то невидимый на солдат глазеет...

К чему бы это?...

А к тому!...

Трех дней не прошло, как от Лопухина их управляющий приехал да к командиру пошел: просить, чтобы тот одного из солдат своих к ним в дом отрядил, дабы тот мог дочерей Лопухина иноземным языкам – голландскому да немецкому – учить. Потому что будто бы он их зело крепко знает.

А зовут того солдата Карл Фирлефанц...

Глава 13

Мишель проснулся оттого, что кто-то щекотал ему нос, словно в шутку, забираясь туда пером или травинкой. Он даже в первое мгновение не вспомнил, где находится, вообразив себя в детстве на сенокосе, на лугу... Но потом почувствовал на своем лице чью-то теплую топочащую тяжесть и, приоткрыв глаза, увидел острую дергающуюся мордочку с растопыренной щетинкой усов, которые щекотали ему нос.

Крыса!...

Он гадливо дернулся и хотел было ударить ее, но крыса, ловко соскочив, скрылась в полумраке.

Не было сенокоса и луга – был подвал. Тот самый...

Мишель лежал на спине, на каменном, влажном от испарений полу, закутавшись в пальто. Было раннее утро, потому что можно было разглядеть серый прямоугольник зарешеченного оконца. Недалеко, в полумраке, кто-то горячо шептал:

– Надо бы, господа, броситься всем вместе, когда дверь отворится!... Нас здесь человек пятьдесят, почти все офицеры, так неужели не справимся?... Ну нельзя же так, господа, ей-богу!... Нельзя ждать, подобно агнцам божьим, покуда нас на жертвенный алтарь не сволокут! Ведь понятно, что никого из нас большевички отсюда живыми не выпустят...

– Да заткнетесь вы там, наконец!... Без вас тошно! – истерично вскрикнул кто-то.

– Нет, я решительно не понимаю вас, господа!... – уже громче, не таясь, сказал голос. – Пятьдесят офицеров, полурота, а болылевичков, смею вас уверить, – горстка... Да ежели бы мы разом...

Лязгнул засов. Дверь со скрежетом распахнулась, резанув по лицам светом. В ярко очерченном прямоугольнике проема возникла фигура караульного. Все разом вскинулись, напряглись. Кого он теперь выкликнет, чья-то очередь?...

Секунды, пока караульный молчал, вглядываясь во тьму камеры, казались часами.

– Фирфанцев!... Есть такой?... Давай, не задерживай, выходь сюды!...

Все облегченно вздохнули.

Кроме того, несчастного, коего выкликнули. Кроме Фирфанцева. Кроме – Мишеля...

Вот оно, случилось!... Дождался!...

Мишель вскочил на ноги, привычно поправил одежду и пошел к выходу, перешагивая через чьи-то тела и ноги, чувствуя устремленные на него взгляды, казалось, слыша обращенный вслед ему шепот: упокой душу раба божьего... Более всего в этот момент он боялся выказать свой страх...

– Ты, что ли, Фирфанцев? – лениво переспросил караульный. – Тогда шагай.

Бесцеремонно подтолкнул в спину.

– Руки за спину... Пшел!

Мишель завел руки за спину, крепко сцепив пальцы, чувствуя, как они предательски подрагивают.

Куда его теперь?... Неужели сразу?... Сразу к стенке?

Они поднялись по лестнице наверх, повернули в темный коридор.

– Стой!

Остановились подле двери, куда караульный сунул голову.

– Заходь...

Посторонился, встав позади.

Сердце бешено застучало.

Не та ли это самая, обитая свежим тесом комната?...

Но нет, это была другая комната, небольшая, заставленная разномастной, наспех стащенной отовсюду мебелью. В углу стояла жарко натопленная печка-буржуйка, жестяная труба от которой выходила в заложенную кирпичами форточку. В печке потрескивали дрова, труба тихо гудела.

Мишель растерянно замер на пороге.

В комнате было три стола, за которыми сидели люди в кожаных тужурках. Все они, подняв глаза от бумаг, быстро взглянули на вошедшего, тут же утратив к нему всякий интерес. Кроме одного.

– Садитесь, – показал он на стул. Шикарный, с вытертой гобеленовой обивкой и золотыми завитушками, явно из дорогого мебельного гарнитура.

Мишель присел.

Следствие было недолгим и неправым.

– ...Да поймите же, не измышлял я никаких заговоров, – возбужденно бубнил какой-то приведений ранее Мишеля офицер в углу...

– Ваша фамилия Фирфанцев?

Мишель кивнул.

– А найденное при вас оружие? – скучно вопрошал в углу следователь. – Согласно постановлению совета рабочих и солдатских депутатов вы должны были добровольно сдать его в объявленный трехсуточный срок.

– Но это никакое не оружие. Это награда за бои в Галиции...

– Вы, кажется, состояли в полиции? – поинтересовался у Мишеля следователь.

– Да, – кивнул Мишель, понимая, что раз его об этом спрашивают – значит, скрывать что-либо бесполезно.

– Верой и правдой служили царизму, отправляя наших товарищей на виселицы и в тюрьмы?...

Тот, в углу следователь, на которого невольно глядел Мишель, вытянул откуда-то револьвер с привинченной к рукояти золотой пластиной, поднес дуло к носу и несколько раз потянул ноздрями воздух.

– А чего же от него гарью пахнет?

Допрашиваемый офицер сник...

– Я не царю, я отечеству служил, – твердо сказал Мишель. – К тому же я не имею никакого отношения к преследованию ваших, как вы выразились, товарищей. Я уголовных преступников ловил – душегубов и воров...

Следователь в углу макнул перо в чернильницу и что-то быстро черкнул на листе бумаги.

– Меня что... меня расстреляют? – дрогнувшим голосом спросил офицер.

– Умеете пакостить – умейте и ответ держать, – брезгливо ответил следователь...

И никакого тебе суда, никаких заседателей с присяжными и кассационных жалоб... Скор на расправу пролетарский суд!

– Вы знаете этих людей?

Следователь передал Мишелю несколько фотографий, где среди бутафорских, сделанных из папье-маше колон и портиков на стоящих на подставках креслах сидели дамы, а подле них, облокотившись на спинки, стояли бравого вида офицеры. Одна из фотографий была снизу и почти до половины изображения заляпана бурыми пятнами. Уж не кровью ли?... А коли кровью, то, значит, она была вытащена из кармана раненого или убиенного...

Мишель не знал имен изображенных на фото людей, но сразу же узнал их – это были офицеры, которые нашли приют в его квартире. И среди них – его приятель Сашка Звягин, сфотографированный со своей женой. Мишель помнил это фото, которое тот всегда таскал с собой. Впрочем, как и многие другие побывавшие на германском фронте офицеры. Привычка, конечно, в высшей степени глупая и сентиментальная, но пред лицом смерти простительная...

Каким образом эти не предназначенные для посторонних глаз снимки оказались у следователя, догадаться было нетрудно – вряд ли бы их хозяева согласились отдать их в чужие руки добровольно. А раз так, то Мишель не желал никого узнавать, предпочтя солгать следователю, не видя в том большого греха, ибо это была ложь во спасение.

– Нет, не знаю!... А в чем, собственно, дело? – с вызовом спросил он.

– Дело в том, что в вашей квартире нами было раскрыто контрреволюционное гнездо, при ликвидации которого погибло несколько наших товарищей...

Значит, был бой. В его квартире. Интересно, жив ли Звягин?...

Бой точно был. Бой был краток – революционный патруль, который увязался за подозрительной, юркнувшей в подъезд личностью, стал обходить квартиры, в одной из которых, как оказалось, прятались белые офицеры. Сдаваться те не пожелали, открыв огонь сквозь дверь из револьверов и карабинов и положив на месте двух солдат. Патруль забросал дверь гранатами и ворвался внутрь, добивая огнем и штыками раненых офицеров. Трое, ожесточенно отстреливаясь, побежали через черный ход, где, вступив в бой с направленными туда дружинниками, смогли вырваться, выпрыгнув со второго этажа и смертельно ранив шестнадцатилетнего рабочего паренька...

Но как они могли его найти?... У кого узнать адрес Анны?... – недоумевал про себя Мишель.

Ах, ну да, конечно!... Это ведь он сам назвал его Звягину, когда уходил!

– Где вы находились третьего дня? – спросил следователь, уставясь Мишелю в самые глаза.

Мишель собирался уже было сказать правду, сказать, что позапрошлой ночью, равно как и прежде, он находился у... Но вдруг понял, что тогда они непременно приволокут сюда, в это страшное место, Анну и станут допрашивать и мучить ее!...

– Меня не было в Москве. Я гостил у знакомых в Ярославле, – солгал Мишель.

У него и вправду были в Ярославле знакомые.

– Они смогут это подтвердить?

– Вряд ли, – покачал головой Мишель. – Их теперь нет дома, они тоже уехали, куда – я сказать, к сожалению, не могу.

Его уловка была жалкой – всяк сидевший до него на этом вот стуле рассказывал то же самое, сочиняя небылицы про несуществующих родственников и недоступных друзей, у которых будто бы гостил.

– Будет врать! Дайте-ка лучше сюда вашу руку! – потребовал следователь.

– Руку?... Зачем? – не понял Мишель, тем не менее инстинктивно подчиняясь.

– Нет, не эту – правую.

Следователь вытянул, разложил на столе его руку.

Он что – будет ему ногти рвать или суставы ломать? – на миг ужаснулся Мишель, припомнив рассказы сокамерников о применяемых большевиками пытках.

Но следователь ничего ему ломать не стал, внимательно оглядел руку и даже зачем-то ее понюхал.

– Странно!... – хмыкнул он.

Ни следов порохового нагара, ни пятен ружейного масла ни на руке, ни на рукаве видно не было. Может, он в перчатках был?

– А та барышня, у которой вы находились... Она кто вам? – поинтересовался следователь.

– Никто! – торопливо ответил Мишель, чувствуя, что его бросает в жар. – Я оказался там совершенно случайно!

– Вишь как задергался! – заметил кто-то из следователей. – Видать, ты, Макар, в самую точку попал! Надо бы ей обыск и допрос учинить по полной форме!

– Бога ради!... Я прошу вас! – сбиваясь, забормотал Мишель. – Она здесь совершенно ни при чем!... Я не понимаю, в чем вы меня подозреваете, но если вы считаете меня в чем-то виноватым – пусть так, я готов согласиться, готов подписать любые бумаги.

– Вы были третьего дня в своей квартире? – сразу же спросил следователь.

– Нет... то есть да. Пусть – да!

– Вы стреляли в патруль?

– Как вам будет угодно! – обреченно сказал Мишель.

Следователю было угодно, чтобы он сказал «да».

– Да...

А более от него ничего и не требовалось – революционная законность была соблюдена, преступник изобличен и сознался в совершенном им контрреволюционном деянии.

Удовлетворенный следователь пододвинул к себе лист бумаги и, макнув перо в чернильницу, стал что-то быстро писать.

В комнату вошел конвоир. Не тот – другой.

– Этот, что ли? – спросил он, указывая пальцем на Мишеля.

Следователь, не поднимая глаз, кивнул.

– Ступай, сердешный, не задерживай! – приказал конвоир, – подталкивая Мишеля прикладом винтовки к выходу.

Что такое написал следователь в его деле, Мишель не знал, но догадывался. Нетрудно было догадаться! Позволить себе содержать арестантов в тюрьмах и на каторгах, кормя их и переводя на них дрова, новая власть позволить себе не могла – сами на голодных пайках сидели. У новой власти был один приговор – высшая мера социальной справедливости.

Лишь та революция чего-то стоит, которая умеет защищаться. Пусть – так.

В стране начинался террор. Цветной, как радуга. Где-то красный, где-то белый, а кое-где – зеленый... Жизнь человеческая утрачивала всякую и без того девальвированную мировой войной цену.

Мишель не был исключением – был всего лишь одним из многих.

Его вытолкали в коридор, сопроводили до лестницы и погнали по ней куда-то вниз, в подвал... Но вряд ли туда, откуда взяли. Скорее всего, не туда...

Скорее всего, в камеру, обшитую по стенам свежим тесом...

Глава 14

– Что здесь... было? – растерянно спросила Ольга.

Она стояла у порога с полными, из ближайшего супермаркета пакетами в руках. И оглядывала свою квартиру.

Ну, то есть то, что от нее осталось.

Мебели почти не было, вся мебель, кроме дивана, была вышвырнута в подъезд. Стены были ободраны и забрызганы чем-то красным. Линолеум исполосован и тоже забрызган.

Посреди всего этого хаоса лежал Мишель. Пластом.

– Что с тобой? – ахнула Ольга.

– А? – спросил пришедший в себя Мишель Герхард фон Штольц, которому было ужасно неловко, что он встречает даму сердца в столь невыгодном положении. И в такой квартире. – Вот, – бодрым голосом сказал он. – Решил, что тебе надо интерьер обновить. Давно пора. Доколе можно жить среди этой старомодной рухляди? Теперь в моде хай-тек.

– И на этом основании ты все здесь изломал и выбросил вон? – спросила Ольга.

– Ага! – ответил Мишель Герхард фон Штольц.

– И случайно поранился обломками?

– Ну да, – кивнул Мишель. – Совершенно случайно.

– Придумай что-нибудь поумнее! – фыркнула Ольга. – Я не такая непроходимая дура, чтобы поверить в ненароком забежавшего сюда бешеного бегемота. Кто здесь был?!

– Просто приходил Сережка... – скромно потупив взор, процитировал Мишель.

– Поиграли вы немножко... – докончила за него Ольга. – Судя по всему, Сереж было несколько – много было. И приходили они не с миром...

Мишель Герхард фон Штольц тяжко вздохнул.

– Давай рассказывай про ваши мужские игры. Что это были за Сережки и что им от тебя нужно было?

Куда деваться – пришлось рассказать.

Неправду.

Но очень похожую на правду...

– Та-ак, – покачала головой Ольга. – Повезло мне – нечего сказать! Значит, мало того, что мой кавалер – растратчик банковских кредитов, ты еще и многоженец!

– Нет, что ты, с ней все давно кончено, – горячо заверил Мишель.

– Судя по всему, она так не считает, раз прислала сюда своих приятелей, – категорично заявила Ольга. – Ну ничего, так просто мы тебя ей не отдадим!

Невыплата кредитов, похоже, ее взволновала куда меньше, потому как одно дело сойтись на кулачках с банковской «крышей» и совсем другое – с соперницей.

– Значит, так! – решительно заявила Ольга. – Здесь теперь оставаться нельзя, здесь она тебя все равно достанет! Знаю я этих липучек – раз прилипнут, не оторвать, как тот банный лист! Надо отсюда съезжать.

– Куда? – пожал плечами Мишель.

– Да, верно, к тебе нельзя, твоя квартира тебе не принадлежит, – вспомнила Ольга. – Вот что, поедем за город! У моей подруги под Зарайском дом есть. Она теперь там не живет, потому что с мужем его делит, так что, наверное, она даст мне ключи. Там, я думаю, нас никто не найдет. Даже твоя бывшая пассия. Собирайся!...

Мишель вынужден был подчиниться.

Где-нибудь в Монте-Карло или Ницце он бы, конечно, не уступил инициативы женщине, но здесь, в непростых реалиях российской действительности, Ольга ориентировалась куда лучше его. Приходилось это признать.

Они быстро собрали немногие оставшиеся целыми вещи, кое-что из посуды и, сложив все в две большие сумки, вышли из дома.

Думая, что ненадолго – что до лучших времен.

Но, как оказалось, – навсегда...