Текст книги "Господа офицеры"

Глава 9

Не иначе как сам черт надоумил Мишеля отправиться на свою квартиру. Не мог он далее без зазрения совести сидеть на шее Анны, отчего собирался, перебрав вещи, найти что-нибудь подходящее, что можно было бы обменять на дрова и продукты.

Но, ей-богу, лучше бы он у Анны сидел!...

Дверь парадного, как водится, была заколочена досками крест-накрест, но Мишель пошел через черный ход, который был незаперт, был нараспашку. В подъезде было холодно, как на улице, изо рта шел пар, а на лестничных клетках лежали наметенные сквозь разбитые окна сугробы.

Он поднялся к себе на третий этаж и сунул ключ в замочную скважину. В какой-то момент ему показалось, что он услышал за дверью какой-то шум, но не придал этому значения. Там, в квартире, никого не могло быть.

Он провернул ключ и открыл дверь.

Что-то было не так... В первое мгновение он не понял что, но потом!...

Эта квартира досталась ему от отца, который четверть века верой и правдой служил во благо России и государя императора в Министерстве иностранных дел. Почти сразу же после выхода в отставку отец скончался от какой-то экзотической, подхваченной им в Индии болезни. Его кабинет и теперь находился в неприкосновенности, как если бы он ненадолго вышел и вскорости должен был вернуться.

Мишель у себя дома бывал нечасто, постоянно уезжая по делам службы в командировки. И каждый раз, когда он возвращался, его охватывало щемящее чувство утраты...

Но не теперь! Теперь он чувствовал тревогу!

Почему?...

Да потому, что в квартире было довольно тепло! Настолько, что можно было находиться в ней без верхней одежды!... Хотя должно было быть холодно, ведь все это время никто за квартирой не приглядывал и печей не топил!

Но как же так может быть?...

Мишель уже было хотел отступить назад, как вдруг из-за стены выступила чья-то тень и тут же, с другой стороны, еще одна и его цепко схватили за руки, толкнули внутрь и споро захлопнули за ним и задвинули на щеколду дверь.

Сопротивляться он не мог и в первое мгновение даже не пытался, будучи совершенно растерян.

«Грабители!» – решил было он.

И, резко дернувшись, попробовал освободить руки. Но в бок ему жестко и больно ткнулось дуло револьвера, а чья-то рука в перчатках, бесцеремонно облапав сзади его лицо, зажала рот и нос. И тут же он услышал, как сухо и коротко щелкнул взводимый курок.

– Не балуй!...

Он стоял совершенно бессильный, прижатый к стене, ожидая, что вот теперь, через мгновение, прозвучит выстрел! Который даже, скорее всего, никто не услышит, потому что звук выйдет глухой, по причине того, что дуло глубоко вдавлено в пальто и в тело.

Неужели все?...

Кто-то споро начал обшаривать его карманы, обстучал пояс, проверяя, нет ли при нем оружия.

Нет, видно, сразу не убьют, раз обыскивают.

– Ничего! – быстро сказал чей-то голос.

– И что с ним теперь делать? – спросил другой.

– Пристукнуть по-тихому да сволочь ночью на улицу.

Это его пристукнуть и сволочь. В его собственной квартире!

Но тут же застучали быстрые шаги и чей-то показавшийся ужасно знакомым голос сказал:

– Господа, остановитесь, это же свой! Это же Мишель!...

Рука в перчатке ослабла и сползла с лица. Револьвер перестал сверлить бок. И тут же кто-то налетел на него сбоку, разворачивая к себе.

– Господа, разрешите представить – Мишель Фирфанцев!

Мишель автоматически кивнул головой. Тем самым господам, что секунду назад крутили ему руки и чуть его не пристрелили.

Пред ним стоял Сашка Звягин собственной персоной. Давнишний его приятель и сослуживец.

– А мы-то грешным делом тебя списали! – обрадованно сообщил он. – Думали, что красные тебя давно в расход пустили. А ты вот он, живехонек! – И, обернувшись, объяснил: – Господа, мы с Мишелем в одном ведомстве служили, так что в нем можно быть совершенно уверенным.

Офицеры, убрав в кобуры револьверы и так же коротко кивая, представились:

– Штабс-капитан Буров, честь имею...

– Поручик Ардов...

Мишель никак не мог прийти в себя. В его квартире была куча каких-то незнакомых офицеров во главе с Сашкой Звягиным. Откуда?...

– Ты уж прости нас великодушно, – виновато развел руками Сашка. – Мы тут пристанище искали, а к себе мне нынче никак нельзя, меня красные ищут. Заявились вот к тебе, а тебя и нет. Ну мы и распорядились... Немножко вот пришлось тебе дверь попортить. Надеюсь, ты не в обиде?

– Пустяки, – кивнул Мишель.

– Понимаешь, о тебе полгода ни слуху ни духу, да еще Богорадов утверждал, будто бы чуть не сам видел, как тебя во время переворота солдатики к стенке прислонили. Тогда много наших постреляли. Ну вот я и подумал, что ты не будешь в претензии, если мы воспользуемся твоим жильем.

– Ну я же говорю – пустяки! – повторил Мишель, закрывая тему.

Он прошел в комнаты, бегло осматриваясь.

В гостиной на столе было грудой свалено какое-то оружие, к стенам прислонено несколько коротких кавалерийских карабинов. Тот сунутый ему под ребра револьвер был явно не единственным. В кухне на растянутых веревках сушилось исподнее белье. А в спальне на его кровати, прямо на покрывалах, в верхней одежде и на полу тоже, накрывшись шинелями, спало еще несколько человек.

– Это тоже наши – только что, этой ночью, прибыли из Нижнего, – объяснил Звягин. – Теперь вот отсыпаются. Ты представить не можешь, что теперь творится на железной дороге, – никаких билетов, только если дежурному в морду кулаком сунуть. Им даже пришлось какого-то не в меру ретивого большевичка пристрелить, а потом полночи, до станции, висеть на поручнях, чуть не околели совсем...

Мишель слушал рассеянно. Ему совершенно неинтересно было знать про то, что теперь творится на бывшей императорской дороге. Он пришел сюда совсем не за этим.

Мишель, извинившись, прошел в свой кабинет, где, слава богу, никого не было. Звягин, словно почувствовав его настроение, за ним не пошел, дав возможность побыть ему одному. Кабинет был небольшим, почти наполовину занятым огромным письменным столом и шкафами с книгами. Наверное, лишь поэтому здесь никто не расположился.

Все здесь было привычно и знакомо.

Мишель сел за стол. Машинально поднял какой-то недописанный листок – незаконченный рапорт начальству... Как давно, хотя на самом деле недавно, это было! И как все с тех пор переменилось!

«Блажен, кто мир сей посетил в его минуты роковые...» – вспомнил Мишель строку из Пушкина. Раньше, в молодости, она ему ужасно нравилась, тревожа душу какими-то неясными ожиданиями, заставляя желать себе и стране каких-нибудь потрясений, где бы он мог достойно проявить себя... Теперь эти минуты настали – и... никакого блаженства, только холод, голод и страх. Обманул классик.

Мишель стал выдвигать ящики стола, выискивая что-нибудь такое, что можно было бы снести на толкучку и поменять на продукты. Но почти ничего не находил. Все те вещи, что у него были, не имели теперь почти никакой цены. Он всегда вел довольно спартанский образ жизни, не обрастая ненужными вещами.

Разве вот только награды?

У него было несколько полученных за бои на германском фронте крестов, именная шашка и золотые, с дарственной гравировкой министра часы и портсигар. То, что с гравировкой, теперь значения не имело, а вот то, что золотые... За них, пожалуй, можно было получить по три фунта мяса и по мешку картошки. Крестьяне теперь активно скупали у оголодавших горожан золото и серебро, растаскивая по далеким деревням и пряча под стрехами и в овчарнях фамильные украшения знатных фамилий.

Мишель решительно сунул часы и портсигар в карман.

Больше ему брать здесь было нечего.

Были еще экзотические, привезенные отцом из дальних стран сувениры – например, чучело сушеного нильского крокодила, – но вряд ли их смогут по достоинству оценить полуграмотные мужики. Да и не хотел он ничего трогать из отцовской коллекции – разве только потом, когда станет совсем невмоготу...

Мишель посидел в кресле еще некоторое время, вдыхая знакомый запах книг, потом решительно встал и направился к выходу.

Но ему заступил дорогу Звягин.

– Ты куда? – изображая беззаботность, спросил он.

– Туда, откуда пришел, – уклончиво ответил Мишель.

– А ты часом не из чека пришел? – натужно пошутил Звягин. Но при этом не улыбнулся, и глаза его глядели настороженно и хищно.

– Нет, не оттуда. Я сам по себе...

На их разговор из комнат вышли давишние офицеры. Они молча поглядывали на хозяина дома, которого видели первый раз в жизни и потому не знали, что от него можно ждать.

– Разве вы не с нами? – спросил кто-то.

И по тому, как все напряглись, Мишель понял, что это и есть самый главный вопрос. Который на самом деле касается даже не сегодняшнего или завтрашнего дня, а может быть, всей его жизни.

– Мы тут собираемся со дня на день на Дон, – зачем-то понизив голос, заговорщически сообщил Звягин. – Теперь там все наши съезжаются и, смею тебя заверить, бьют красных в хвост и в гриву. Уверен, года не пройдет, мы в войдем в Москву под барабанный бой и всю эту сволочь на фонарях перевешаем.

И то, как он это сказал, свидетельствовало, что он точно готов без разбору и жалости стрелять и вешать людей на фонарях.

– Ты, конечно, с нами! – не спросил, констатировал Звягин, хотя в голосе его чувствовалось напряжение.

Сказать «нет» было трудно. Хотя бы потому, что на него со всех сторон, ожидая его ответа, глядели офицеры. Сказать «да» невозможно. В другом случае Мишель, наверное, пошел бы с ними хотя бы потому, что среди них был Сашка Звягин, которого он хорошо знал и с которым близко приятельствовал. И еще потому, что это были такие же, как он, прошедшие через те же кадетские корпуса и юнкерские училища офицеры. В общем, свои.

Но Анна... Его ждала Анна, и он не мог бросить ее вот так, без всяких объяснений. Уйти – и пропасть. Она с ума сойдет!

Впрочем, с объяснениями тоже, кажется, не мог.

Он просто не мог ее бросить!...

– Нет, увольте, – твердо сказал Мишель.

– Я же говорил, господа, он красным продался, – зло бросил кто-то. И взгляды всех посуровели. Потому что он отказался и, значит, был не свой, был чужой. Атак, чтобы ничей, чтобы посередке – невозможно!

– Брось, Мишель, – попробовал уговорить его Сашка. – Ты же здесь пропадешь, один – пропадешь! Они же все одно тебя повесят. Ты просто их не знаешь – это же солдатня, быдло!

Но Мишель лишь еще раз покачал головой.

– Может, ты точно с ними? – недоверчиво спросил Звягин. – Или решил за кордон податься? А?...

Повисла тяжелая, не сулящая ничего доброго, пауза. А двое крайних офицеров тихо и незаметно сместились ближе к двери.

Мишель собирался уж было драться, но вдруг неожиданно для всех, но более всего для самого себя, сказал:

– Я не могу... Я теперь, господа, намерен жениться.

– Ты? – ахнул Звягин, – на миг став тем самым, прежним Сашкой. – Ты, закоренелый холостяк? Поди, врешь?

– Никак нет, – покачал головой Мишель. – Женюсь.

Хотя еще мгновение назад ни под какой венец идти не собирался. Но ему нужно было найти какую-то объясняющую его отказ причину. И он нашел ее. Не для них – для себя.

Взгляды чуть смягчились.

Это, конечно, была не причина, но это хоть как-то объясняло поведение Мишеля. Если бы он врал, если бы собирался переметнуться к красным, он бы придумал что-нибудь менее глупое. Жениться теперь, когда не знаешь, будешь ли жив завтра или через час...

А впрочем, может, именно теперь и стоит! Назло всему!

– Поздравляем! – коротко сказал кто-то из офицеров, судя по всему, самый здесь старший. И обернулся к Сашке. – Господин Звягин!

– Я! – ответил, подбираясь и вытягиваясь по стойке «смирно», Сашка.

– Вы лучше нас знаете своего товарища. Вы можете за него поручиться?

Было видно, что Звягин ни за кого ручаться не хочет, потому что теперь ручаться ни за кого было нельзя. Но если он откажет своему сослуживцу и приятелю в ручательстве, то того придется валить с ног, вязать и оставлять здесь, приставив к нему круглосуточную охрану. Или придется прикончить в его собственном доме, чтобы он не успел на них донести.

Звягин, напряженно размышляя, смотрел на Мишеля. В их среде бросаться словами было не принято, и если ты за кого-то ручался, то ручался собственной головой.

– Господа... Слово офицера! – твердо произнес Мишель. – Я бы непременно отправился с вами, но меня ждет невеста. Было бы непорядочно, подло бросить ее за несколько дней до свадьбы.

– Где тебя, если что, искать? – официальным тоном спросил Звягин.

И Мишель, мгновение посомневавшись, назвал адрес. Адрес Анны.

– Вот ключ, – достал из кармана ключ Мишель. – Можете располагать моей квартирой сколько вам заблагорассудится. Когда вы надумаете уйти, суньте его под коврик. Разрешите откланяться...

И Мишель, коротко кивнув, направился к двери.

И ему тоже кивнули в ответ. Хотя нельзя было исключить, что в самый последний момент они не передумают и не остановят его, а то и пальнут в спину. Такое время...

Но нет, не остановили, не пальнули – лишь молча глядели вслед. Может быть, завидуя тому, что он теперь вернется к невесте, к тихим семейным радостям, а они отправятся под пули красных, чтобы умереть за отечество.

А может, и не завидовали, а думали, что лучше было бы по-тихому задавить его в прихожей и ночью выбросить тело на улицу, в сугроб, подальше от дома, дабы быть совершенно уверенными, что он не наведет на них чека...

Мишель шел по улице, быстро удаляясь от своего дома, которому он не был теперь хозяин. Он еще не осознал всего того, что с ним приключилось, но он чувствовал, что избежал нешуточной опасности. Он не верил, что Сашка Звягин был бы способен убить его или допустить расправу над ним, но он догадывался, что они могли не выпустить его из квартиры. И что на их месте он, наверное, поступил бы именно так...

И еще он сожалел, что назвал им адрес Анны. Лучше было, наверное, смолчать или соврать. Зря он...

И ведь точно!...

Глава 10

Утром, хоть и воскресенье было, построение объявили – всех на плац выгнали, рядами построив. И Карл на свое место между Афоней и Мишкой рябым встал.

Стояли долго. Офицеры, вдоль рядов бегая, шибко на одежду глядели, к каждой пуговице придираясь! Как будто смотр какой будет!

Так и стояли, ни о чем не зная, думая, может, война какая приключилась и вот теперь скоро про нее объявят?

К полудню приехала карета, за ней другие возки, всего штук пять.

Как остановились, с запяток соскочили слуги, распахнули дверцу, раскатали на земле коврик. Из кареты высунулся сам Лопухин – высокий, дородный. К нему подскочили, руки подали, лесенку сбросили. Лопухин на ней встал да огляделся недовольно.

Офицеры враз подобрались, зашипели на солдат!

Мол, чтоб не опозорить, чтоб молодцами глядеть, не то!...

Шагнул Лопухин из кареты наземь. Да не ступил, а чуть не снят был под руки слугами. За ним жена его из кареты полезла и дочери.

К ним командир подскочил, рапорт отдал, шпагой салютуя.

Солдаты еще пуще вытянулись, хоть и до того по стойке «смирно» стояли!

Лопухин кивнул, пошел вдоль строя, часто останавливаясь и отдуваясь. Офицеры, пуча глаза, на него глядели, солдаты, как артикулами предписано, головы поворачивали!

Вслед Лопухину, за его спиной прячась, его семейство шло, на солдат заглядывая, а уж после них слуги. Так и шествовали.

Остановятся, поглядят да дальше идут!

Командир вперед заскакивает, что-то Лопухину объясняет, тот кивает. Обошли строй да обратно повернули.

Командир скомандовал перестроение, офицеры гаркнули. Разом пришли в движение колонны, перестраиваясь, как им велели. Да дружно так, слаженно. Те, что впереди были, назад шагнули, а те, что во вторых да третьих рядах, вперед выступили.

Довольный Лопухин кивнул. Да сызнова вдоль рядов прошел! А с ним и семейство его. Последней совсем девчонка шла. Карл ее сразу-то и не признал!

Да только она его углядела! И как только среди других, одинаково одетых да стриженных солдат выделить смогла – не понять!

Догнала батюшку да что-то на ухо ему шепнула.

Лопухин остановился, командира к себе поманил. Тот – офицера. Офицер подбежал – рапорт отдал.

Лопухин пальцем в строй ткнул – аккурат в Карла.

Тот ни жив ни мертв сделался!

Офицер к нему подскочил – шепчет:

– Выходь, дурень, вперед!

А у Карла будто ноги к земле приросли. Стоит, глядит на барыню, а та – на него!

– А ну!... Шаго-ом марш! – рявкнул офицер. Тут уж ноги сами собой от земли оторвались и, шаг отбивая, пошли.

Встал Карл, глазищи выпучивая, фузею к себе прижимая, да так, чтобы она точнехонько торчком стояла, ни на вершок не отклоняясь.

Барыня к нему подошла, внимательно оглядела, заулыбалась. Сказала, обернувшись к Лопухину:

– Он это, батюшка!

И челядь, та что позади была, заговорила, запричитала: верно, он! Тот самый!

Вот уж не гадал Карл, что о нем вспомнят. Ан вспомнили!

Лопухин к нему подошел, руку на плечо положил, по щеке потрепал. Сказал:

– Кто таков?

– Карл Фирлефанц! – гаркнул Карл.

Как?... Уж не Густава ли покойника сынок? Того, что у царя Петра ювелиром был и Рентерею его аки цепной пес стерег? Самого князя-кесаря Меншикова к ней не допущал, чего тот ему не простил да под топор подвел!

Неужто?...

Фамилия-то на Москве редкая. А у Густава – верно, сын был, которого прилюдно кнутами били да в солдаты отдали. Уж не он ли? спросил командира.

Так и есть!

Нахмурился Лопухин.

Вот ведь как бывает – сколь раз Густаву броши да кольцо заказывал, парнишку его в мастерской видал и знать не знал, что тот дочь его спасет в обличье солдатском. Вот дела!... Оно, конечно, батюшка его, головы лишенный, давно сгнил, да ведь Алексашка-то жив и ныне в больших чинах ходит! Как-то он ко всему этому отнесется? А ну как заподозрит чего?...

Задумался Лопухин – знать бы заранее...

Ну да делать нечего!

Сказал громко, чтоб все слышали:

– А все одно – храбрец! А по храбрости – и заслуга.

Что-то слугам своим крикнул.

Те подскочили, шкатулку поднесли, крышку откинули.

Лопухин туда руку запустил. Деньги вытащил. Сказал:

– На вот тебе за верную службу твою! Да за Анисью нашу, что ты из огня вынул! Выпей, братец!

– Премного благодарен! – рявкнул, как то артикул предписывает, Карл. – Но только денег мне не надобно!

Ай дурак!

Командира аж всего перекосило. Ему, дурню, деньги жалуют, да кто – сам Лопухин, а он, подлец такой, кочевряжется!

Соседи Карла – Афоня да Мишка рябой – его незаметно локтями пхают, мол, молчи, скаженный!

Лопухин удивленно бровь поднял. Пошто так?

– Я не затем в огонь шел! – отрапортовал Карл. – Нам то артикул Петров и совесть велят!

Лопухин заулыбался.

– Молодец! А все одно – держи, коли заработал! Я в другой раз предлагать не стану!

И деньги в руку командира сунул.

– Отдашь ему после!

Командир, сам весь багровый, деньги в кулак зажал и тот кулак украдкой Карлу показал!

Но только Карл на него не глядел, он на Анисью глядел. Там-то, в огне и дыму, он не рассмотрел ее вовсе, а тут, при свете дня, – вот она. И уж до чего хороша – описать нельзя! Смотрит на него, глаз не отрывая, и улыбается.

Вот какую красоту он спас. За такую не жалко и еще раз в огонь слазить!

Лопухин строй солдатский в другой раз осмотрел да к карете пошел. И семейство его за ним! Только Анисья нет-нет да обернется, глазами в строю спасителя своего отыскивая.

А как в карету стала садиться, рукой помахала. Может, всем, а может, Карлу...

Уехала карета, а за ней возки.

Командир их глазами сопроводил да Карла выкликнул.

Чтобы объяснить ему, чего солдату делать надобно, а чего нет! А чтобы лучше дошло, велел его под фузеей по плацу до самого вечера погонять, а уж потом, когда он все ноги истопчет, деньги ему пожалованные отдать!...

Да не все, а только чтоб на чарку хватило, потому как боле солдату не надобно...

На чем праздник и кончился!...

Глава 11

Обряд проходил просто, без певчих и без гостей.

В пустой, гулкой церкви встали пред алтарем. Высокий, благообразный на вид, но какой-то напуганный батюшка, в обычной засаленной рясе, вручил им по зажженной свечке да, торопясь, надел кольца.

Вывел на середину храма, спросил, по доброй ли воле желают они стать мужем и женой да не обещали ли кому оного ранее... Прочел молитвы, сам, за неимением разбежавшихся по случаю революции помощников, вынес венцы, водрузил их на головы молодым.

Сказал:

– Надобно бы теперь вина вынесть, что есть символ жизненной чаши радостей и скорбей, кои супруги должны делить меж собой до конца своих дней... Да где ж его ныне взять-то?... – вздохнул тяжко. – Ну ничего, авось бог поймет да простит.

Как стали уходить, Мишель сунул батюшке завернутую в бумагу селедку да немного хлеба, отчего тот, перекрестив их, прослезился.

Дома устроили торжественный ужин – отварили мороженой картошки, положили на тарелки нарезанную на тонкие ломтики все ту же селедку.

В дверь постучали. Очень громко. Как будто прикладом... Точно – прикладом...

– Кто это? – удивленно вскинулась Анна. И пошла было открывать дверь.

– Не надо! – тихо сказал Мишель, быстро встав и задув огонь в лампе.

– Но они сломают дверь! – возразила Анна.

– Все равно – не надо, – мягко повторил Мишель.

Скорее всего, сломают – но вдруг нет, вдруг, поколотившись в запертую дверь, они уйдут...

Они сидели в кромешной темноте, надеясь, что все обойдется, что беда минует их. Ей-богу, как малые дети, которые надеятся пересидеть свои страхи, спрятавшись под кроватью.

Но нет, не обошлось...

В дверь вновь отчаянно забарабанили прикладами. Частые удары гулом разносились по пустому, вымороженному подъезду, поднимая на ноги весь дом. Но никто из квартир не выглянул – все тихо сидели, прислушиваясь к шуму на лестнице и молясь лишь об одном: чтобы те, кто пришел, пришли не к ним.

Бух!

Бух!

Бу-ух!...

Мишель нашел в темноте руку Анны и крепко сжал ее.

Ему было жутко, и он мог представить, как теперь должно быть страшно ей. Но все равно он был счастлив, потому что рядом с ним была Анна, его пред богом и людьми жена.

Дверь затрещала, поддаваясь.

Бух!

Бух!!

Выбитый замок вылетел вместе со щепой, створки распахнулись, и по квартире застучали чьи-то торопливые шаги.

Нет, не миновала их беда, беда вломилась в их дом в образе одетых в мышиные шинели солдат. Выставив пред собой дулами книзу винтовки, они пошли по комнатам. Сунулись в гостиную, настороженно оглядываясь.

– Не видать ничего! Может, нету их?

– Ага как же!... Здеся они! Затаились, поди!... Ну-кась подсвети.

Кто-то, ощупью двигаясь вдоль стены, наткнулся на книжный шкаф, ударил по дверце прикладом так, что, громко звеня, посыпалось на пол битое стекло. Нащупал, выдернул первую попавшуюся книгу, рванул из нее несколько листов, скрутив жгутом.

Чиркнула фосфорная спичка. И страницы книги, тлея и разгораясь, осветили все вокруг желтым, мечущимся пламенем.

– Аида теперь.

Подсвечивая себе импровизированными факелами, солдаты двинулись дальше по комнатам...

Мишель слышал, как все ближе и ближе стучат шаги. Отчего все сильнее, сам того не замечая, сжимал в своей ладони руку Анны.

Вот в проем кто-то сунулся. И тут же, заметив их, отпрянул.

– Туточки они! – крикнул обрадованный голос.

Зайти на кухню с ходу солдаты не решились, теснясь вдоль стен, таясь за косяками. Знали, что «хфицеры» запросто могут учинить стрельбу из револьверов.

– Эй, слышь-ка, – примирительно крикнул кто-то. – А ну выходь, не то счас палить зачнем!

Клацнул передергиваемый затвор трехлинейки.

И вслед ему другие.

Мишель знал, по фронту помнил этот характерный звук. И как фронтовик понимал, что вот теперь, скоро, начнется стрельба и что пули, рикошетом метаясь по кухне, могут зацепить Анну.

Он подумал, не бежать ли через черный ход, но услышал, как по ту сторону двери кто-то возится. Нет, не дураки солдаты, чтобы не поставить на черной лестнице караул.

Мышеловка захлопнулась.

– Слышь чего говорю, не балуй, вашебродь, не то гранату кинем! Давай сюда оружие.

– У меня нет оружия! – громко сказал Мишель.

На кухню из-за косяка опасливо сунулась и тут же скрылась чья-то голова.

– Там баба! – громко сказал голос.

И тут же в раскрытую дверь разом ввалились, заполняя собой тесное пространство кухни, солдаты. Человек, пожалуй, шесть. Мишеля обступили, сорвали со стула, охлопали по карманам и бокам.

– Точно – нету!

– Господа, это какое-то недоразумение... – начал было Мишель.

Но его перебили:

– Какие мы те господа? Господ ныне нету – перевелись все!

– Ну хорошо, пусть... товарищи... солдаты... Случилась совершенно нелепая ошибка...

Но его никто не желал слушать.

– Надо бы бабу для порядку обыскать, – предложил кто-то из солдат. – Может, он ей револьверт сунул. А ну как она нам вслед стрельнет?

И то верно. Кто их господ разберет. И такое тоже бывало... Всякое бывало!

– Барышня, руки-то поднимите! – приказали солдаты.

– Что вы хотите?... Как вы смеете?! – смертельно побледнев, возмутилась Анна.

– Вы бы, барышня, не противились, а то, неровен час, зашибем по неосторожности, – предупредил пожилой солдат, кажется, старший здесь.

Было видно, что ему не очень-то хочется обыскивать женщину, но получать в спину пулю – и того меньше.

Кто-то из солдат потянул к Анне руки.

– Оставьте ее, у нее ничего нет! – крикнул Мишель. – Не смейте ее трогать!...

– Ага, вишь, как забеспокоился! – удовлетворенно ухмыльнулся кто-то. – Надо у ей под юбкой, под юбкой пошарить. Бабы они завсегда там все прячут!

Анну бросило в жар.

– Не сметь! – рявкнул Мишель, кидаясь ей на помощь. Отбросил в сторону ближнего солдата, так что тот отлетел к стене, опрокинув на себя какие-то кастрюли, замахнулся было на другого, но его ловко сшибли с ног ударом приклада, насели сверху, прижимая лицом к полу.

– Не балуй, вашебродь, не балуй!...

Там, сбоку, где он не мог видеть, что-то происходило. Что-то стыдное и страшное.

– Если вам так надо, так угодно... я сама!

Зашуршала одежда.

– Вам довольно? – еле сдерживая гнев, спросила Анна. – А теперь, пожалуйста, отпустите моего мужа. Прошу вас! Мы только сегодня обвенчались!

Солдаты смутились. Все ж таки люди – не звери какие...

– Оно, конечно, поздравляю, барышня, – хмуря брови, сказал пожилой солдат. – Но тока мы его все одно заберем, потому как у нас мандат, – махнул в воздухе какой-то бумажкой. – Вставай, вашбродь!

Мишель поднялся на ноги.

– Не беспокойтесь за меня, Анна, – сказал, по привычке обращаясь на «вы», Мишель. – Все будет хорошо.

– Куда вы его? – с тревогой спросила Анна.

– Тут, неподалеку, – хихикнул кто-то.

– В чека, барышня, – ответил командир.

Чека? Мишель слышал краем уха про какую-то Чрезвычайную Комиссию, которую создали большевики для борьбы с контрреволюцией. Но чем она занимается, доподлинно не знал. Да и мало кто знал. Это из двух букв словосочетание еще не приобрело того страшного значения, от которого обывателя мороз по коже продирал.

Просто комиссия. Пусть и чрезвычайная.

И ладно, что комиссия, значит, во всем разберутся и выпустят...

И часто оборачиваясь, подгоняемый пинками и ударами, Мишель побежал вниз по лестнице, рискуя поскользнуться и сломать себе шею.

– Давай шагай!...

Во дворе стоял открытый грузовик. Мишель схватился голыми руками за обледенелый борт, ступил было на баллон, но его, погоняя, пихнули сзади так, что он, перевалившись через доски, кулем свалился внутрь.

Вслед ему попрыгали солдаты, уселись на деревянные скамьи, привычно кутаясь в поднятые воротники шинелей.

– Поехали!

Грузовик, чадя сизым выхлопом и пробуксовывая колесами на снежных наледях, тронулся с места.

– Глянь-ка, баба его!...

Из подъезда, наспех набросив на себя пальто, выскочила Анна, которая, оскальзываясь на снегу, чуть не падая, побежала за машиной, что-то громко крича.

– Эй, погодь-ка!... – застучали по кабине солдаты.

Машина остановилась.

– Чего тебе? – спросили, высунувшись из кузова, солдаты.

– Вот, пальто... Возьмите, пожалуйста, – попросила Анна. – На улице холодно.

– А ну как там чего в подкладку зашито? Может, даже бомба! – подозрительно сказал один из солдат, кажется, тот самый, что настаивал обыскать Анну.

– Ну ты скажешь тоже – бомба!

– А чего?... Контрреволюционеры, они завсегда все в подкладах прячут, я про то в газете читал...

– Больно ты, Семен, как я погляжу, пуганый, – хохотнул другой солдат. – Все-то тебе что-то мерещится.

И все дружно заржали.

– Давай сюда его одежонку, – сказал командир, перевешиваясь через борт. – А то, верно, поморозим еще – живым не довезем.

Сверху на Мишеля упало еще не выстывшее, еще теплое пальто.

– Поехали!

Когда машина тронулась с места, Анна по инерции сделала вслед ей несколько шагов, но, быстро отстав, остановилась.

Мишель видел ее – вернее, на малое мгновение заметил сквозь щель в разбитом, расщепленном заднем борту. Анна стояла на снегу в домашних туфлях, подавшись вперед, прямая, напряженная, с безнадежной тревогой глядя в его сторону.

Стояла, как стояли тысячи русских женщин до нее и после тоже. Уже не невеста, еще не жена, уже, возможно, вдова...

Ехали долго, хотя, как показалось Мишелю, недалеко. Он лежал прижатый к обледенелым, заплеванным, засыпанным шелухой семечек доскам, чувствуя, как примораживается ко льду. Над ним, не обращая на него никакого внимания, о чем-то оживленно гомонили солдаты. Потом умолкли, и тут же запахло ядреным самосадом.

Солдаты были вполне довольны собой и жизнью, потому что возвращались с улицы в теплую казарму, но более потому, что на этот раз обошлось без стрельбы.

– Стой! – крикнул кто-то из-за борта машины.

Встали.

– Покажь-ка мандат!

– Тю, Григорий, ты че, скаженный, ты ж нас как облупленных знаешь! – шутейно возмутился кто-то.

– Все равно – покажь! Порядок такой.

Григорию сунули под нос мандат, и он, отойдя в сторону, открыл ворота. Машина вкатилась во внутренний двор.

– Эй, вашбродь, живой еще?

Кто-то ухватил, рванул пленника вверх, ставя на ноги.

У Мишеля зуб на зуб не попадал, занемели ноги и, кажется, была отморожена щека.

– Ступай давай!

Куда?... Впрочем, теперь Мишелю было все равно, лишь бы поскорее попасть в тепло.

Но тут случилась какая-то непредвиденная заминка. Огромный, в черном бушлате, с болтающейся на боку здоровенной деревянной кобурой, матрос, называвший себя комендантом, отказывался его принять.

– Я – комендант... ты мне свой мандат не суй... ты его знаешь куда суй!... – бубнил он. – Чего их возить, надо было прямо там...

Наконец вопрос благополучно разрешился. Мишеля приняли и сопроводили до лестницы и по ней, через два марша, вниз.

– Стой, пришли.

Пред Мишелем была ржавая, кованая, с металлическими заклепками дверь. Конвойный с лязгом откинул в сторону засов. В лицо ударило теплом, сыростью и вонью.

– Чего стоишь – шагай! – И конвойный пихнул Мишеля в спину, так что тот, потеряв равновесие, полетел вперед, в подвальную темноту, рискуя расшибиться о каменный пол... Но не расшибся, потому что его поймали чьи-то руки.

– Не ушиблись? – спросил из темноты голос. – Вы кто?