Текст книги "Фотография на память"

Вадим остановился.

Десятый дом был виден даже отсюда: застекленные лоджии, обшарпанный фасад. Четыре этажа. Пятнадцатая квартира – это, наверное, второй подъезд.

Стоит ли?

Заморосило. Улица Кутузова неожиданно смешалась, слиплась в цветной ком, задрожала, распадаясь на нечеткие копии. Сморгни – и копии побегут вниз, по щекам, по подбородку. Ладно. Вадим провел ладонью по глазам. Все равно уже. Как будет, так и будет. Если не знает, значит, можно будет вернуться домой.

Или вообще не возвращаться. Никуда.

Он сунул руки в карманы куртки и пошел быстрым шагом. Ему казалось, ноги несут его сами, будто им задана окончательная программа.

Я не буду ничего говорить сначала, решил он. Просто покажу фотографию: «Это вы?». И все.

Десятый дом повернулся торцом, открыв темноватый унылый внутренний дворик. Поникшая сирень, окаймляющая подъездные дорожки, погладила по плечу.

Подъездов было пять, каждый – на двенадцать квартир.

Вадим добрался до нужного. Пятнадцатая – это, кажется, нижние правые окна. Первое, второе. Комната, кухня. В освещенном кухонном за тонкой голубенькой занавеской угадывался сгорбленный силуэт, в треугольную щель виднелись серое пиджачное плечо, подпертая кулаком щека и немного уха.

Скобарский или не Скобарский?

Вадим забрался одной ногой в разбитый перед окном вялый цветник. Вытянул шею. Стебли хрустнули под каблуком. Он не ожидал, что сидящий внезапно отдернет занавеску, поэтому и застыл столбом в упавшем свете.

Человек в окне не удивился и показал ему на себя.

Спустя долгую секунду Вадим сообразил, что его просто жестом спрашивают, к нему ли он, и кивнул. Тогда человек энергично потряс руками в сторону подъездной двери.

И исчез.

Пискнул магнитный замок. Вадим взялся за железную ручку.

– Сюда.

Человек уже выглядывал из квартиры.

Как утопающий, он схватил приблизившегося Вадима за рукав. Цепко, не вырвешься.

– Вот, вот сюда.

Коротенькая бледно-желтая прихожая была заставлена вещами. В одном углу высились обоймы перевязанных бечевой книг. В другом подпирали друг друга матерчатые узлы. У стен желтели картонные бока разнокалиберных коробок. Поблескивало уложенное стекло, дыбила меховой воротник короткая шубка.

Человек не дал остановиться, потянул вперед, поясняя:

– Вот комната, восемнадцать метров, ремонта не требует, обои если только переклеить… Уютная, не находите? И достаточно просторная…

Вадиму бросились в глаза голые стены и «раскладушка» посреди пустоты, простреленной синевой окон, а его уже повлекли дальше.

Щелкнул выключатель.

– Это туалет. Это ванная. Раздельные. Видите, как хорошо?

Фаянс и чугун показались из темноты, чтобы тут же, с новым щелчком, в ней скрыться. Волной прокатился узор, распахнулось пахнущее ацетоном нутро.

– Это стенной шкаф. Почти кладовка, да?

Они вернулись в прихожую, обойдя вниманием крашеную дверь второй комнаты.

– Это – извините, – торопливо объяснил человек, – сюда нельзя пока. Давайте в кухню… Девять метров, настоящая роскошь!

На кухне Вадим был проведен между холодильником и мойкой и посажен за стол, накрытый заляпанной скатертью, впритык к голубеньким занавескам. Человек определился напротив.

– Ну как вам?

Это был Скобарский и это был не совсем Скобарский.

Человека в мятых брюках и футболке, одетой под пиджак, с недельной седой щетиной на впалых щеках, со слезящимися глазами, в которых светилось безнадежное, глухое отчаяние, отделяло от фотографии не четыре дня, а десять или пятнадцать лет.

Измочаленный Скобарский. Такой же худой, но изрядно подурневший. Постаревший. Засалившийся. Скобарский-без-будущего.

Оказывается, он продавал квартиру.

– Если можно, то миллион двести, – негромко проговаривал он, пока на газовой плите грелся чайник. – Вы же видите, две комнаты, состояние хорошее, трубы все пластик, недавно поменяны…

Он смотрел на Вадима, наверное, ожидая ответной реплики, и, не дождавшись, начинал возражать самому себе:

– Конечно, дом немолодой, планировка не самая удобная, потом – звукоизоляция…

Он улыбался извинительной, заискивающей улыбкой. Пальцы его подрагивали. Отчаяние комкало лицо.

– Хотя бы миллион сто. Я понимаю, что дорого. Я, если хотите, потом отдам… Я могу в кредит, под расписку…

Он говорил все тише, голова свешивалась к столу.

Было в нем что-то жалкое, потерянное, несчастное, огорчать его не хотелось и поэтому Вадим долго подбирал слова.

Нет, к Альке этот Скобарский не имел никакого отношения.

– Извините, – произнес он, – я…

– Одну минуту! – вскочил вдруг Скобарский, словно уловив какой-то сигнал.

Его вынесло в коридор, он пропал там и возник снова. На секунду.

– Ради Бога! – умоляюще сказал он Вадиму, блуждая взглядом поверх его головы. – Я сейчас… У меня там… Вы пейте-пейте!

Пиджак завернул полу, будто закрученный турбулентностью.

Вадим посмотрел в пустую чашку. Чего пейте? Или можно налить самому? Типа, пейте, что найдете? Чайник выдыхал пар и постукивал крышкой. Вадим встал, погасил конфорку, поискал и нашел в подвесном шкафчике среди блюдец, баночек и перечниц единственный чайный пакетик.

Подумал: может у человека это последний пакетик, а я тут… Стало стыдно.

Пить, в общем-то, и не хотелось. Вадим отогнул край занавески и принялся изучать накрытый тенью дома небольшой двор с деревьями и диагональю асфальтовой дорожки.

Вот и не оправдалось ничего, Алька.

Все не так, все не то, какой-то не тот Скобарский зачем-то продает свою квартиру. Знает он тебя? Да если бы и знал…

Он же только о квартире и говорит.

И зачем снимки тогда? Это подсказки? Или действительно параллельная реальность? Может, Алька, ты хочешь, чтоб я эту квартиру у Скобарского купил?

Глупо.

– Осторожнее, Олежек, осторожно, – услышал он за спиной.

И обернулся.

В кухню нетвердыми шажками вступил босоногий мальчик лет четырех-пяти, в маечке и трусиках, большеголовый, белобрысый, с пальчиком, забытым во рту.

Скобарский нависал над ним беспокойным родителем или, скорее, дедом, чтобы в любой момент поддержать, упредить, не дать упасть.

Глаза у мальчика были чуть темнее занавесок.

– Вот, Олежек, этот дядя даст нам денежек.

Скобарский посмотрел на Вадима. Подыграйте, пожалуйста – было в его глазах.

– Драсти, – Олежек, подойдя, протянул ладошку.

Вадим заметил на сгибе локотка блямбу пластыря и желтую гематому чуть выше.

– Здравствуй.

Ладошка оказалась влажной. Изучая Вадима, Олежек чуть наклонил голову.

– Вы, правда, дадите нам денежку?

– Ну… мне надо подумать, – хрипло сказал Вадим.

Олежек, будто взрослый, кивнул.

– Вы только бырее думайте, хорошо?

Вадим не успел ответить – мальчик словно запнулся стоя, его повело, губы посинели, он упал бы, не подхвати его Скобарский.

– Опять, опять, да? – простонал он в запрокинувшееся лицо ребенка. – Ты дыши, дыши, Олежка, сейчас боль уйдет. Просто дыши…

Бормоча что-то успокаивающее, Скобарский понес мальчика в коридор, легко стукнула дверь, видимо, во вторую, не осмотренную комнату.

Вадиму вдруг показалось, что какая-то неведомая сила перекорежила его, стиснула, вывела левое плечо выше правого, хрустнула шейными позвонками, выгнула, да и оставила так. И только через несколько секунд после он смог, отмерев, вернуть все обратно.

Вздрогнул. Ударился локтем.

Он не думал, что его так прохватит чужой болью. Даже смерть Альки как-то отступила, потускнела в душе.

Только легче не стало.

Скобарский вошел на кухню тихий и печальный. Постоял, не узнавая, кто и зачем здесь Вадим, потом, кажется, вспомнил.

– Он спит, – сказал, – спит. Обошлось.

Губы у него тряслись.

У плиты он приложил ладони к жестяному боку вскипевшего чайника и с удивлением отнял их.

– Не чувствую, – пожаловался Вадиму. – Представляете?

Затем Скобарский долго шебуршился в подвесном шкафчике, чем-то там звеня, постукивая, пересыпая. Одна за другой на столе появились вазочки с мелким печеньем, с окаменевшим сгущенным молоком, с каким-то даже драже.

Появился и чайный пакетик.

Скобарский утопил его в чашке с обколотыми краями, залил кипятком. Снова сел напротив, мешая ложкой темнеющую воду.

Хвостик пакетика обвивал ложку петлями.

– Извините, – глухо произнес Скобарский, прекратив мешать. – У меня как в тумане все. Вы же… – голос у него дрогнул. – …не покупать пришли?

– Нет, – признался Вадим.

– Я так и понял, – горько сказал Скобарский.

И заплакал.

Он плакал, всхлипывая, утираясь руками, подальше от себя отодвинув чашку. Слезы ныряли в морщины, цеплялись за щетину, водяными микробомбами падали на стол.

Скобарский, сотрясаясь всем телом, пытался что-то объяснить, но вместо слов Вадим слышал лишь отдельные звуки.

Он растерялся. В один момент ему захотелось погладить Скобарского по седеющей голове с проплешиной.

– Вы понимаете, – чуть успокоившись, старик поднял на него покрасневшие глаза, – мне даже не миллион нужен…

– А сколько? – спросил Вадим.

– Два.

– Зачем?

– У Олежки – сердце. Клапан в любой момент… Вот, – Скобарский полез во внутренний карман пиджака. Плохо слушающиеся пальцы достали и расправили вчетверо сложенный листок. – Это стоимость операции.

На плохой ксерокопии под лейблом клиники, под «Dear Dmitry» и десятком последующих строчек латиницей стояла сумма.

Пятьдесят тысяч. Евро.

На счету у Вадима было полтора миллиона рублей. Где-то тридцать семь тысяч в пересчете. Как раз на хорошую двухкомнатную.

Только вот покупка уже потеряла смысл.

Ему подумалось: отдать? Просто отдать, даже не за квартиру? Альки, параллельная и непараллельная, отдать?

Странно, но хомячья сущность почему-то даже не пикнула. Может быть, хомячья сущность как раз первой за Алькой и умерла.

Отдать.

В груди скрутился жгучий комок.

– Вы вот что… не продавайте пока, – поднялся Вадим. – Я завтра… Всю сумму…

– Постойте! – вскрикнул Скобарский.

Но Вадима уже вынесло в прихожую, а из нее – в подъезд, на улицу, в осень.

Это была непонятная, могучая и властная сила. Она повлекла его, потянула по тротуару, а, быть может, и над ним. Слоился воздух, отпадали за спину дома.

Отдать.

– Хрен вам, а не мальчишка! – проорал Вадим, утыкая сложенные фиги в серые небеса. – Хрен вам! Хрен!

Кому? Чему?

И, видимо, у силы были крылья, потому что и сквер в конце попался незнакомый, и лавка обнаружилась неизвестно как, и опустился он на нее чуть ли не сверху.

Прилетел?

Ветер цеплялся за ветки над головой. Вадим достал телефон и, еще задыхаясь, утирая выбитую то ли бегом, то ли полетом слезу, набрал номер.

– Андрей Игоревич?

– О! – удивились на том конце соединения. – Объявился!

– Андрей Игоревич, у меня срочное дело.

– Да? – удивились на том конце еще больше. – А у меня нет? Ты когда на работу выйдешь? Я тебя жду, уральцы тебя ждут, контракт срывается. Ты это понимаешь?

– Погодите. Мне нужно пятьсот тысяч.

Вадим сказал и замер.

Билось сердце, горела щека. И все было правильно: и решение, и слова.

Телефон икнул.

– Сколько?

– В долг.

– Ты влез там во что-то? – подозрительно спросил Андрей Игоревич. – Проигрался? Вадик, ты совсем сдурел?

Это было смешно. Это было настолько смешно, что сделалось жарко и весело. Вадим прыснул прямо в микрофон.

– Что ты там писькаешь! – возмутилась трубка.

– Андрей Игоревич, я отработаю.

– Да?

Несколько секунд в телефоне было тихо, затем раздался мерный цокающий звук – начальство, размышляя, по старой привычке постукивало тупым концом шариковой ручки о столешницу.

– Вот что, – наконец сказала трубка, – уломаешь сегодня уральцев, выдам тебе деньги. Не уломаешь – извини…

– Хорошо.

– Жду через полчаса.

Выключив телефон, Вадим повертел головой. Это все еще Кутузова? Или его занесло на другой конец города? Какое там было полетное задание? Он вышел из сквера, вспугнув голубей, устроивших флэш-моб на тропинке, и это действительно оказалась Кутузова, сороковые дома.

К поднятой руке притормозил частник на вазовской «десятке», приоткрыл дверцу:

– Куда?

– Циолковского.

– Двести.

Вадим сел. К стеклу с внешней стороны прилип желтый березовый лист. На фоне его, постояв, помявшись, покатилась назад улица, поскакали столбики ограждения, серое, желтое, белые швы стыков панельных плит, забор, карман переулка, разбитая колея и снова простор асфальта.

Алька, это ты меня ведешь?

В офисе на Циолковского было шумно, пищал факс, стрекотал ксерокс, шелестели голоса: «Да, мы можем поставить…», «Белая «Газель» номер…», «Уверяю вас, есть, есть у нас эти сертификаты…»

Пока он шел к переговорной, его провожали глазами, прижимали руки к груди, делали похоронные лица. Хорошие все, в сущности, ребята. Только…

Смерть Альки – это его боль. И ничья больше.

Андрей Игоревич сидел на низком кожаном диване, застегнутый на все пуговицы пиджака, и постукивал ручкой по стеклянной, расположенной на уровне колен столешнице.

– Садись, – показал он Вадиму на место рядом с собой.

– А где уральцы?

Андрей Игоревич вздернул руку с часами.

– Сейчас будут.

Кожаное сиденье скрипнуло под Вадимом.

– Я не в курсе последних изменений.

– Скидки и сроки. Скидки им нужны большие, а сроки поставок – маленькие. У них, видишь ли, сомнения.

Вадим стянул со стола экземпляр договора. Но читать не стал.

– Ты сам-то как? – повернулся к нему Андрей Игоревич. – Точно никуда не влез?

– Нет.

– Я просто знаю, у людей, бывает, крышу сносит. Им кажется, что жизнь кончилась, они и пускаются во все тяжкие. Или убивают себя. Я, честно, думал, как бы ты сам не того…

Вадим усмехнулся.

– Пройденный этап.

– Алька, конечно, была светлая девчонка… – Андрей Игоревич вздохнул. Лицо его отразилось в столешнице, серьезное, вспоминающее. – Фотоаппарат из рук не выпускала… Но жизнь, Вадим, вся состоит из смертей, увы. Пусть это и набор банальностей, но родные, знакомые, ровесники – все уходят…

– Не стоит, – сказал Вадим.

– Да. Извини.

– Я плохо простился с ней.

Он не хотел говорить этого. Не хотел говорить этого никому.

Но почему-то то, что бродило в нем семь мертвых дней, царапало и жгло душу, само выбрало время и место.

Андрей Игоревич стукнул ручкой о стекло.

– Это самое поганое, когда так. Ладно, – он встряхнулся, услышав стук в дверь, – давай уральцев встречать.

Вадим поднялся вслед за директором.

Уральцев, как и в прошлые переговоры, было двое. Генеральный и коммерческий. Оба мужики за сорок, семейные, в свитерах домашней вязки, оба плотные, основательные, простолицые, но с хитринкой в глазах. Генеральный был бородат.

Пожали руки. Расселись.

На одном диване Андрей Игоревич и Вадим, на другом, напротив, покупатели.

– Мы бы хотели уточнить, – сразу сказал бородач, – по ассортименту и срочности…

– Конечно! – оживился Андрей Игоревич. – Без ложной скромности, у нас широчайшие наработки и связи с производителями…

Он как бы случайно задел локтем Вадима, и тот кивнул:

– Да, кроме нас посредников не будет.

– У нас склад, где все комплектуется согласно заказам…

Андрей Игоревич говорил, листал контракт, отражения уральцев кивали и улыбались, обменивались плавными жестами…

Бог знает, с чего началась последняя ссора.

Алька, раздухарившись, могла крепко припечатать словцом. У нее было много друзей, чертова прорва друзей, она все время куда-то спешила, от одних к другим, от других – к третьим, кому-то все время помогала, одалживала, дарила и не спрашивала обратно.

Она и себя дарила, ни у кого ничего не спрашивая. Потому что так было нужно. Дождь, снег, чужие депрессии, глобальные проблемы, фотографии и выставки, концерты, плачущие подруги, шумные компании, подъезды и дворики, утренние туманы и вечерние набережные – всем этим она жила.

Вернее, во все это она привносила жизнь. Веселый вихрь, бесконечное движение, неумолимую поступь добра.

А Вадим хотел жить только собой и Алькой. И все. Он вообще учился жить еще кем-то.

– Аля, – сказал он тогда, – я так не могу.

– Как?

Алька любила ерошить ему челку. Прислонялась, прижималась, губы бантиком, нос в щеку, и шкрябала коготками.

Вот и сейчас, когда он подбирал серьезные слова на глупый вопрос, прижалась:

– Как не может мой хомячок? Чего он не может?

Бровь царапнуло.

– Жить вот так! – задергал плечами он. – Алька, я почти тебя не вижу.

Алька отстранилась.

– А сейчас?

Ее серые глаза, слегка меняя цвет, посмотрели на него, непонятно, отстраненно, будто через объектив.

На ней был белый с синим плащик. Шляпа в руке. Сумочка и фотоаппарат через плечо.

– Ты же убегаешь уже, – сказал он.

– Ага. Мне нужно.

– А я?

– А ты взрослый уже, чтобы бояться оставаться в одиночестве.

– Прекрасно! – увернулся он от поцелуя. – Это что, пожелание?

– Это диагноз! – объявила Алька, выбегая в прихожую.

– Ну и вали! – бросил он ей в спину. – Хоть умри!

Хлопнула дверь. Резко потемнело за окнами.

Сколько он потом не звонил, все время было занято…

– Вадим!

Пальцы Андрея Игоревича поймали Вадима за плечо, и прошлое отпустило, ушло из головы, из глаз, оборачиваясь серо-зелеными стенами переговорной.

Выжидательно смотрели уральцы.

– Что? – выдохнул Вадим.

– Да Петр Евгеньевич все настаивает на дополнительной скидке, учитывая те объемы, которые они собираются у нас заказывать, – бросив выразительный взгляд, пояснил Андрей Игоревич. – И вообще они еще не решили окончательно, стоит ли размещать заказы именно у нас.

Вадим вдруг обнаружил, что ерошит челку, как раньше это делала Алька. Никуда без тебя…

– А разве это важно? – хрипло спросил он.

– Прости, Вадим…

Бородатый уралец непонимающе сощурился. Второй уралец подался вперед. Бровь у него прыгнула в удивлении.

– Разве это важно? – повторил Вадим. – Куда вам больше? Зачем? Ради чего? Близкие-то вас часто видят? Ведь это…

– Извините, – сказал Андрей Игоревич, меняясь в лице.

Он навалился на Вадима, пытаясь заткнуть ему рот ладонью, но тот замотал головой, продолжая говорить:

– …ажно. Что деньги? Куда их? Если никого нет рядом… ф-фы…

– Ай, ты..!

Андрей Игоревич, случайно укушенный, с шумом втянул воздух.

– Не слушайте его, – обернулся он к оторопевшим уральцам, продолжая хватать Вадима за лицо и прижимая его к дивану. – Он бред несет. У него трагедия. Он еще не отошел, он в тяжелом психологическом состоянии.

– Я просто… – отплевываясь от настырных пальцев, Вадим вывернулся из-под начальника и перевалился через диванную боковину на пол. – Я просто понял…

Он стянул контракт со стола и встал.

Андрей Игоревич, тяжело дыша, откинулся на спинку. Взгляд его не сулил ничего хорошего.

– Четыре часа сюда, – сказал Вадим уральцам, – четыре обратно. Эти восемь часов вы могли бы потратить на своих любимых, детей, родителей. Потому что потом… – у него перехватило дыхание. – Потом может случиться, что времени уже не будет. Совсем.

Не глядя, он сунул контракт кому-то в руки и дернул дверную ручку.

– Вадим! – попытался окриком остановить его Андрей Игоревич.

Но Вадим уже спустился по коротким ступенькам в офис.

Люди, столы, квадраты мониторов, теряя четкость, проплыли мимо. Он вышел из здания, приткнулся на углу рядом с урной.

Дурак, Алька, дурак.

Ему сделалось больно, осенняя горечь, сентябрьская, табачная, особо жгучая, забилась в горло. Алька моя, Алька. Он согнулся у стены.

В кармане некстати задергался, разразился трелью телефон. Выключить?

– Да.

– Где ты?

Голос Андрея Игоревича был странно тих.

– На улице, у курилки, – сказал Вадим.

– Ну и представление ты устроил. Жди, – бросил директор и отключился.

Он вышел после укативших на «Ниве» хмурых уральцев. Постоял рядом, посмотрел, двигая лицом, словно перемалывая нехорошие слова.

Наконец спросил, в мятом костюме, с галстуком, намотанным на кулак:

– Что, так плохо?

Вадим, не ответив, скривился.

– На.

Пачка пятитысячных купюр, перетянутая резинкой, ткнулась Вадиму в плечо.

– Зачем? – поднял глаза он.

– Тебе же нужно? – Андрей Игоревич тряхнул пачкой. – Бери давай.

– Спасибо, – Вадим, помедлив, положил деньги во внутренний карман куртки. – А уральцы?

– Подписали, – Андрей Игоревич моргнул и наставил палец: – Но ты у меня теперь в кабале, понял? На полтора года, не меньше.

– Ладно.

– Когда выйдешь?

– После двадцать пятого. Двадцать шестого.

– Странная дата. В смысле, не начало месяца. Впрочем, ты понял, да? В кабале.

Андрей Игоревич зачем-то стукнул урну носком туфли и пошел обратно в офис. Он слегка сутулился. Сквозь редеющие волосы просвечивал кружок лысины.

Хороший мужик, подумалось Вадиму. Раньше как-то не замечалось, а сейчас… Или раньше я вообще ничего не видел? Ведь и советовался он со мной, и пили несколько раз вместе.

Алька, я был слепой хомяк?

В отделении банка через улицу Вадим нагнулся в окошко к знакомой операционистке.

– Тома, здравствуйте.

– Здравствуйте, – улыбнулась Тома, узнавая клиента.

У нее было усталое лицо и легкие тени под глазами.

– Я хочу пополнить счет и конвертировать всю сумму в евро.

– Сумма пополнения?

– Пятьсот.

Тома кивнула.

– Паспорт, пожалуйста. Номер счета или договора помните?

– Нет. Сейчас…

Он полез за телефоном, в записной книжке которого были цифры счета.

– Не надо тогда, – сказала Тома, – я по фамилии.

Он глядел на нее, пока она искала его данные, пока печатала заявление на взнос и приходный ордер. Она чуть морщилась, и на виске у нее трепетала жилка.

– Всю сумму будете конвертировать?

– А сколько там?

– Со взносом будет два миллиона тридцать шесть тысяч двести семь рублей.

Она выжидательно подняла на него глаза.

Ему подумалось: ей за тридцать. А кольца нет, не замужем. И голова, наверное, раскалывается. И вообще…

– Все будет хорошо, – мягко произнес Вадим. – Все образуется.

– Спасибо.

– Мигрень?

– И это тоже, – вздохнула Тома. – Так сколько будете конвертировать?

– А ровно на пятьдесят тысяч хватит?

Тома пощелкала кнопками калькулятора.

– Да, даже останется.

– Тогда ровно пятьдесят. Нет, пятьдесят сто. Я же смогу ими воспользоваться с карточки?

– Конечно.

– А перевести заграницу?

Тома кивнула.

– Вы пока вносите, – она подала ему бланки, – распишитесь там, где галочки, и в кассу, а потом с корешком ко мне.

В кассе пачка пятитысячных банкнот лишилась резинки и была спорым шелестом пересчитана счетной машинкой.

Кассир хлопнула печатью по ордеру.

– Все верно.

Вадим вернулся к окошку.

– Вот, – он выложил корешок. – Может вам цитрамончику?

– Уже, – сказала операционистка и наклонила голову. – Вы какой-то странный сегодня.

– Почему?

– Обычно все буклеты разглядывали.

– Изменился. Наверное…

Вадим вспомнил Альку (забыл о ней, сволочь?), и, видимо, у него что-то случилось с лицом, потому что Тома обеспокоенно привстала:

– У вас все в порядке?

– Да, – выдавил он, – да.

Подписав документы на конвертацию и узнав, что банковский перевод стоит от тридцати пяти до пятидесяти долларов, он попрощался.

– Извините, – сказал, – я, может, еще забегу.

Надо было снова ехать к Скобарскому.

На мгновение собственные усилия показались ему бессмысленными, зряшными. Господи, завопил внутри голосок, да кто тебе этот Олежек? Никто!

А деньги? Это же твои деньги! Ты, вот так, всего себя! Чужому!

Но Вадим скрипнул зубами, и голосок умолк. Деньги. Казалось бы, почти четыре года копил, а жалко не было. Совсем. Даже смешно.

Алькины фотографии царапались в нагрудном кармане.

А вдруг? – с исступлением думалось ему. А вдруг? Что-то произойдет, что-то сложится, нет, конечно, не оживет, но вдруг…

До Скобарского, впрочем, быстро добраться не получилось. По дороге к автобусной остановке от голода скрутило живот так, что пришлось заползти в первое попавшееся кафе. Три ступеньки вниз, полутемный зал.

Что-то играло, ватно обкладывая уши. Тынц-тынц, дэнц-дэнц. Он опустился за стол, накрытый квадратиком салфетки, закрыл глаза, успокаивая режущую боль. Умереть сейчас было бы некстати.

У него еще Скобарский. И остальные фотографии. И обещание Андрею Игоревичу. Нет, подумалось, надо жить. Похлебать бы только чего-нибудь жиденького.

– …азывать? – прорвалось сквозь тынц-тынц к нему.

– Чего?

Официантка, молодая девчонка в темном костюме с бейджиком «Кристина» на груди, наклонилась к уху.

– Заказывать будете?

– Да, если можно, суп.

Официантка щелкнула жвачкой во рту.

– Есть солянка, есть борщ. Горячие блюда ждать полчаса.

Дэнц-дэнц.

– Борщ.

– Второе, салаты?

– Салат. Какой-нибудь простенький.

– Греческий?

– Давайте.

Официантка повернулась и уплыла в полутемный грот кухни.

Да, подумал Вадим, остальные фотографии. Если все не просто так, то каждый снимок – это этап, ступенька.

И двадцать пятое тоже не просто так, а крайнее число.

Он лихорадочно выскреб снимки из кармана. Скобарский – ясно, а Вика? А Егорка и Вовка? А непонятно кто с куском плеча?

Так, Вика. Тут надо найти крышу. Вид с крыши. Видимо, крыша и важна. Или я ее на крыше увижу, или еще что.

А если по порядку? Вадим наморщил лоб. Скобарский был точно первым. Плечо точно последним. Предпоследним – новостной щит.

Дети или Вика были вторым снимком?

Освещение, слишком зыбкое, не позволяло разглядеть на снимках детали, которые могли бы это прояснить. Вадим напрягал зрение, но даже дата, и та размазывалась.

Нет, умирать рано. Хотя, конечно, тоже предательство. Как решение побриться. Хотел – и самого себя предал.

Вот такой я, Алька, предатель.

Официантка Кристина принесла корзинку с хлебом.

– Пить что-нибудь будете?

– Сок.

– У нас пиво есть. Свежее.

– Да нет, – Вадим качнул головой. – А спросить тебя можно?

Кристина кокетливо улыбнулась.

– А о чем?

– Вот было бы у тебя два миллиона, ты бы отдала их незнакомому человеку?

Взгляд официантки ушел «в себя».

На несколько секунд она застыла манекеном – один только палец механически накручивал завиток прически. Щелкнула жвачка.

– Не-а, – оживая, сказала Кристина, – с какой стати?

– А вдруг он болен?

– Ну, у него же родственники, близкие есть. Это вообще не моя проблема.

Вадим повертел попавшую под руку салфетку.

– Я тоже так думал. Недавно. Только передумал.

– Да ну вас! – раздражилась Кристина. – Голову морочите! – Она загнула пальцы с перламутрово-розовыми ноготками. – Греческий салат и суп, так?

– Да.

За супом тоска по Альке вдруг накатила с такой силой, что он замер над тарелкой, зажмурившись, окаменев, раскрошив хлеб в кулаке. Он представил ее, сидящей напротив: «Вадим, ну, улыбнись. Ну что у тебя все время такое лицо, будто все вокруг – личные враги».

– Не знаю, Алька, – сказал он.

Тынц-тынц. Дурацкая музыка. Сбила, вытолкнула в живой мир. Не чувствуя вкуса, он заставил себя проглотить пять или шесть ложек борща, но на большее его не хватило. К салату и вовсе не притронулся.

Я не могу без тебя, Алька.

Почему все так? Почему в один момент жизнь летит вверх тормашками? Почему жизнь превращается в смерть?

Ответа не было.

Вернее он был: такое случается. Из семи миллиардов сто или двести тысяч умирают ежедневно. Да, такое случается. По старости, по болезни, от оружия и стихии. Наконец, под колесами автомобиля, который выезжает на тротуар.

Фотографии смотрели на него. Казалось, все они подслеповато щурятся – и Скобарский, и Вика, и мальчишки. Лишь человек, от которого имелось одно плечо, отвернулся.

Оставив триста рублей, с чаевыми, с запасом, Вадим выбрался на улицу.

Живот утих. Он стал очень неприхотлив в последнюю неделю. Но вместо ожидаемой сытости пришла тягучая усталость. Даже думать стало тяжело. Домой бы. Домой.

Кое-как Вадим доплелся до остановки, встал там, в изогнутых прозрачных стенках, будто в аквариуме.

Зачем все?

Ходить, улыбаться, разговаривать, есть, вообще что-то делать, когда в этом нет ни смысла, ни надежды, ни даже упокоения. Одна рутинная повинность, глупое нежелание тела и ума прекратить существование.

Вот разгадает он фотографии, и тогда…

Автобус все не шел. Одинокая нашлепка объявления предлагала посетить выставку экзотических рыб. Вот спасибо…

Странно было себя чувствовать выпавшим из привычного мира и смотреть на него со стороны. Как из-за стекла. Той же рыбой экзотической. Все куда-то бредут, едут, листья летят, обертки катятся, стекла блестят, солнце висит, ветер качает ветки и гонит рябь по лужам. Мир движется. В пространстве, во времени, в людях.

Но без Альки. И в этом самая-самая горечь его. Сентябрьская и постоянная. Мир-без-Альки… И где в нем он тогда? Есть ли ему место?

До Скобарского Вадим добрался почему-то уже в сумерках. Пешком. Ни где пропадал, ни что делал – сам себе сказать не мог. Лакуна в памяти, темнота в глазах.

Ноги были мокрые до колен, левая ладонь ободрана, стробоскопическими вспышками врывались в мозг то какая-то раскопанная канава с лежащей на дне трубой, то качающиеся на бегу крыши, то небритое лицо за стеклом овощного ларька.

Собственно, он и обнаружил себя уже в подъезде, перед дверью с жестяными единичкой и пятеркой. Рука поднята, палец на звонке.

Фотографии, слава богу, пусть и помялись, но никуда не исчезли. Фотографии – были.

– Кто там? – в голосе Скобарского слышались нотки раздражения.

Вадим сообразил вдруг, что слишком долго давит на кнопку.

– Я. Я приходил к вам утром.

Он прислонился к дверной филенке лбом. Устал. Совсем устал. Как еще домой добираться?

– Погодите, – услышалось сквозь.

Звякнула цепочка. Дверь поползла, царапая щеку. Вадима повело вместе с ней, за нее, к щиткам, к надписи на стене: «Верка – дура».

– Где вы?

Скобарский выглянул – унылый нос под испуганными глазами.

– Здес-сь, – сказал Вадим из угла. – Помогите?

Скобарский моргнул.

А затем выступил на площадку перед дверью, в той же футболке, в тех же мятых брюках, но без пиджака, и ловко притянул Вадима к себе.

– Вы пили?

– Нет.

– Вы зачем? – зашептал Скобарский. – Уже поздно.

Вадим, соглашаясь, кивнул.

– Да, я не рассчитал. Я думал, приду раньше.

Он обнаружил, что его колотит.

– Что ж вы серый-то такой? – встряхнул его Скобарский. – У меня там внук, я не могу еще и с вами…

– Извините, я просто не ел уже… Вернее, ел…

– У меня нет. У меня одно пюре!

– Картофельное?

– Фруктовое. Яблочное. Детское. Понимаете, детское!

– Если можно…

Вадим чуть не вывалился из рук Скобарского, и тот, обиженно дыша, сначала поймал его вторично, а затем потащил в квартиру.

– Господи, что же вы! Сюда. Снимайте обувь.

Вадим кое-как выдернул одну ногу из ботинка.

От носка на полу осталось мокрое пятно. Сразу стало видно, что пол – грязный.

– А я жить не хочу, – сказал Вадим.

– А я хочу! – зашипел Скобарский ему в лицо. – Я хочу! Потому что у меня внук! Вы понимаете? Если вдруг что-то… – он задохнулся, глаза его сверкнули. – Но этого не будет! Вы понимаете? У меня еще есть силы, есть квартира…

Вадим качнулся.

– А Верка – дура.

– Какая Верка? – удивился Скобарский.

– Там на стене написано… – сказал Вадим, пытаясь стянуть второй ботинок.

И выключился.

Затмение случилось коротким. Где ты, Алька?

Он очнулся от стукнувшей в зубы ложки, открыл рот, и на язык и в горло потекло холодное, сладкое, с кислинкой.

Пюре?

– Дядя умер? – услышал он.

– Нет, видишь, глотает? – сказал над ухом Скобарский.