Текст книги "Юность Барона. Потери"

– Что, так и пойдешь?

– А как надо?

– Погоди…

Самарина занырнула в подсобку и через пару секунд возвратилась с сумочкой Лены и с одним из раздобытых в ДЛТ свертков.

– Держи, моську подкрась. А вот это наденешь.

– Что это?

– Вот словно чувствовала, помимо чулок кофточку новую прикупила. Давай-давай, мойся-переодевайся. А мы тебя здесь ждем… Фффу, Ленка, ну как же от тебя воняет!

– Да, но…

– И никаких «но»!

* * *

Внимательнейшим образом ознакомившись с отчетом Кудрявцева, Петр Семенович незамедлительно затребовал на ковер Синюгина.

То был большой, грузный человек с гладко обритым, лоснящимся черепом. Холеное лицо его, с отвислыми щеками и тяжелыми мешками под глазами, несло на себе отпечаток сытости и самодовольства. Словом, Синюгин являл собой типичного представителя «кабинетного оперативного работника», звезд с неба не хватающего, зато старательно подбирающего чужие упавшие. А уж сколько таковых в управлении «упало» в период чисток 1937–1939 гг., лучше не вспоминать. Как пелось в покамест малоизвестной широким кругам песне, «навеки умолкли веселые хлопцы – в живых я остался один»[17]17
  Строчки из песни «Орлёнок», написанной в 1936 году композитором Виктором Белым на стихи поэта Якова Шведова специально к спектаклю Театра Моссовета «Хлопчик». Всеобщее распространение и народную любовь песня получила в годы Великой Отечественной войны.


[Закрыть]…

– …Завтра Иващенко передаст твоим, Ван Ваныч, орлам на доследствие материалы по Сортировочной. Ты в курсе за эту историю?

– В общих чертах.

– Валентин Сергеевич склонен думать, что там имели место быть техническая неисправность и ошибка работника депо. Но лично МНЕ кажется, не все так просто. Знаешь, как это бывает? Всё вышло случайно, хотя на самом деле так и планировалось?

– Виноват. Яне вполне… э-э-э-э… – Синюгин скорчил гримасу, должную, по его мнению, отображать мучительную работу мысли.

Томашевский гримасу считал и внутренне ругнулся. Болезненно припомнив, что с сидящим напротив выдвиженцем тонкие намеки не срабатывают. Тут надобно разжевывать предельно конкретно.

– Есть информация, что к этому ЧП, более смахивающему на диверсию, может быть причастен инженер-путеец Алексеев. Вот этот самый. Читай где подчеркнуто.

Старательно шевеля губами, Синюгин прошелся по выделенному тексту.

Не постигнув сути, он невольно перекинул взгляд в начало документа, намереваясь добрать информацию из «шапочного» зачина, но Томашевский эту уловку решительно пресек:

– Отставить! Прочее тебе пока знать необязательно.

– Виноват.

– Короче, в ближайшее время нужно брать этого инженера. Равно как сцепщика Истомина и дежурившего в тот день механика мастерских Штильмана. И уже здесь, у нас, поработать с этими железнодорожниками плотнее. Как говорится, гуртом и батьку мутузить сподручнее.

Последняя фраза была произнесена хоть и цинично, но зато вполне откровенно.

– А-а-а?.. Э-э-э… Сцепщик, механик – оно понятно. Но вот… – Откровенности начальства Синюгин не оценил. Точнее – не распознал. – А что там за… информация? Я к тому, что Алексеев вроде как не имеет прямого отношения к Сортировке?

– Алексеев числится по железнодорожному ведомству с 1918 года, – едва сдерживаясь, на пальцах начал раскладывать Томашевский. – Следовательно, за эти годы был знаком с огромным количеством обслуживающего технического персонала – как нынешнего, так и бывшего. Равно как досконально знает местные тонкости и нюансы. Включая посты охраны и пути подхода-отхода к станциям. Смекаешь, куда клоню?

– Кажется, да.

– И еще: полгода назад на Сортировке проводили реконструкцию с частичной заменой полотна. Проект и последующий инженерный надзор осуществлял отдел, где сейчас трудится Алексеев. Теперь все ясно?

– Так точно, – посветлел лицом Синюгин.

«Ну наконец-то! Кажется, дошло?»

– А коли ясно – иди, работай. Горячку пороть, разумеется, не стоит. Но и не затягивайте с этим делом, время дорого.

– Слушаюсь…

Синюгин с облегчением выкатился из начальственного кабинета, а вымотанный диалогом Петр Семенович внутренне собрался и пододвинул к себе телефонный аппарат.

Властно бросил в трубку:

– Литвин! Соедини меня с Москвой. Да. Жду…

Все то время, пока дежурный обеспечивал соединение, Томашевский нервно постукивал костяшками пальцев по зеленому бархату столешницы.

– Алло?! Пал Григорич? Город Ленина беспокоит! Не отвлекаю от трудов праведных? – В голосе Томашевского отчетливо зазвучали несвойственные ему подобострастно-угоднические нотки.

Зазвучали, к слову, совсем не фальшиво. Так что, присутствуй сейчас в кабинете покойный Станиславский, наверняка вынес бы свое решительное: «Верю!»

– Тут, Пал Григорич, мои орлы одно дельце разматывают. По факту подготовки диверсии на железнодорожной станции… Так что ж? Стараемся. Враг не дремлет, но и мы бодрствуем! Именно… Я к чему веду: похоже, один из подозреваемых – близкая связь вашего… Ну вы понимаете о ком я?.. Насколько близкая? Да, можно сказать, почти родственная. Представляет интерес?.. Прекрасно. В таком случае, как только мы его возьмем, я сразу просигнализирую, и мы скоординируем дальнейшие действия… Да-да, именно в таком аспекте… А как в остальном? Супруга, детишки?.. Па-аанятно… Приветы им от меня, всенепременно… Ну не смею больше… Хорошо. Всего доброго.

Томашевский вернул трубку на прежнее место, сердито посмотрел на телефон и, спуская пар, выругался в адрес столичного собеседника:

– У-уу, холуй в лампасах! Почесалася свинья о лубянский тын!

Благо собеседник его уже не мог слышать…

* * *

– …а ведь я знала, Барон, что этой ночью ты от меня никуда не денешься.

– Откуда такая проницательность, Любаша?

– А у меня бабушка колдуньей была.

– Да неужто? Настоящей колдуньей?

– Ну вещуньей. Или как правильно? Ведуньей?

– Да неважно.

– Согласна, неважно. Главное, я наворожила, что сегодня ты обязательно будешь мой. И, видишь, все получилось?

– Вижу. Вернее – плохо вижу, темно.

– А так?

– У-у-у! Теперь – да.

– И как я тебе?

– Хорош-ша! Крыть нечем.

– Так уж и нечем?

– Ну постараемся сыскать. Дополнительные резервы.

– Обязательно сыщи. А пока обними меня! Еще крепче… Еще… Еще… Еще…

Глава вторая

Барона разбудило пение птиц. Это было столь поразительно, что он не сразу сообразил, где находится. Но стоило лишь разлепить веки, как реальность, в виде аскетичной и неопрятной конурки блат-хаты, расставила все по местам. Попутно выяснилось, что он лежит в кровати, под ватиновым одеялом и в костюме Адама.

Барон осторожно повернул голову. Та нехотя повиновалась и уткнулась в колосящуюся, благоухающую потом Любину подмышку. Обладательница оной, облаченная соответственно в костюм Евы, спала, смешно причмокивая во сне пухлыми губами. Словно бы продолжала добирать недополученные ночью поцелуи.

Барон перекатился на другой бок, спустил босые ноги на грязный пол, сел и осмотрелся. Пиджак висел на вбитом в стену гвозде, брюки и рубашка валялись метрах в трех от кровати, но вот трусов окрест решительно не наблюдалось.

Пришлось заняться раскопками в постели. В том числе осторожно пошарить под горячим женским телом.

– А? Что? – не открывая глаз, пробурчала потревоженная Люба.

– «Светильник ночи сгорел дотла. В горах родился день»[18]18
  Барон цитирует Шекспира: сцена утреннего пробуждения Ромео и Джульетты.


[Закрыть].

– Кто угорел?

– Никто, спи.

Трусы нашлись. Отчего-то под подушкой, но главное – сыскались, и Барон принялся одеваться.

– Ты чего в такую рань вскочил?

– Мне в город нужно. Хочу на семичасовую электричку успеть.

– И я с тобой! – встрепенулась Люба и с немалым усилием приподнялась, демонстрируя завораживающую белизной и бесстыдством полную грудь.

– Да спи ты, спи.

– Ага. Ты уедешь, а мне весь день с ЭТИМИ кантоваться? Не хочу, надоели.

– Как знаешь, – пожал плечами Барон.

– Подождешь пять минут? Я хоть немного себя в порядок приведу?

– Ну если действительно пять… Собирайся, я тебя во дворе обожду.

Барон покинул альков, по скрипучей лесенке спустился на первый этаж и прошел через горницу, где всего пару-тройку часов назад бушевала безудержная гульба.

На неубранном столе громоздились грязная посуда, пустые и полупустые бутылки, консервные банки с разбухшими хабариками внутри, разномастные пищевые остатки и огрызки. На топчане, под аляповатой картиной, изображающей не то взятие снежного городка, не то гибель Помпеи, густо похрапывал Хрящ. А из-за занавески, разделяющей горницу и спаленку Райки, доносились всхлипы скрипящих пружин и слабое прерывистое покряхтывание, свойственные процессу совокупления.

Но едва Барон толкнул входную дверь и сделал шаг за порог, как мир мгновенно преобразился. И в лучшую сторону…

Дача выгодно располагалась на самом отшибе поселка, и сразу за ней начинался сосновый, источающий сладкий аромат хвои лес. Немного правее и много вдали, над не проснувшимся пока озером, рассеивался туман, сквозь который робко, несмело пробивались первые солнечные лучи. В нарушаемой лишь птичьими пересудами тишине была разлита такая целительная благодать, что Барон сразу и практически полностью протрезвел.

Он неспешно подошел к колонке, запустив мощную струю, много и жадно напился, а затем с наслаждением сунул в воду рано начавшую седеть стриженую голову.

Из будки лениво выбрался давешний цепной страж порядка. Смачно зевнул, шумно почесался и вопросительно уставился на Барона.

Дескать: какого лешего ты тут, с утра пораньше, шоркаешься?

– Что, Матрос? Всё срок мотаешь? – поинтересовался в ответ Барон и, заметив, что собачья шлёмка пуста, плеснул в нее свежей водички.

Страж в охотку налакался и в знак признательности начал ластиться к благодетелю. Доброе слово, оно ведь не только антагонисту-коту приятно.

– Ладно-ладно, не мельтеши. Обойдемся без телячьих нежностей, – усмехнулся Барон, но по загривку все же потрепал, уважил.

Полторы выкуренные натощак папиросы спустя из дому вышла Люба, облачившаяся в кричаще цветастое крепдешиновое платье, выгодно подчеркивающее женские выпуклости.

На плече висела модная пляжная сумка.

– А вот и я. Уложилась в норматив ГТО?

– Почти. Но надо будет еще потренироваться.

– Ты так думаешь? – Люба выгнулась, озорно прильнула к Барону пышным и пышущим телом и насмешливо-мечтательно уточнила: – А когда и где мы проведем следующую тренировку?

– Идем уже, – недовольно буркнул Барон. – А то и в самом деле опоздаем.

Он сдвинул щеколду, толкнул и придержал калитку, галантно пропуская даму вперед.

– Счастливо, бродяга, – напоследок напутствовал он пса. – Мой тебе совет: при первой возможности уходи на рывок. Иначе – век воли не видать. Тем более собачий век человечьего короче. Хотя бывают, конечно, нюансы…

* * *

Они едва успели. Буквально влетели в последний вагон, прошмыгнув в узкую щель закрываемых дверей.

Народу внутри было много, хотя по причине воскресного дня и не биток. Выцепив взглядом единственную свободную лавку, Люба решительно потянула Барона за руку и с немалым облегчением плюхнулась, занимая местечко у окна.

Сидящая напротив окруженная узлами и кутулями бабка неодобрительно посмотрела на нарушившую ее уединение парочку. Основная доля выразительного негатива предсказуемо адресовалась девице, чья «полна пазуха» словно так и норовила выкатиться из платья.

– Уфф… Совсем меня загнал. Ажио сердце выпрыгивает.

– Кабы не подгонял, лишний час на станции куковали бы.

– В дремучем лесу на зеленой опушке кукует-кукует, кукует кукушка… – протянула Люба зачин трошинского хита и со словами «Сушняк замучил. Пить хочу – умираю!» достала из сумки предусмотрительно прихваченную на даче початую бутылку «Улыбки».

– Хлебнешь?

– Нет, спасибо.

– Как хочешь. А вот я с удовольствием…. Уффф… Нагрелась, зараза.

– Вот ведь бесстыжая девка, прости господи! – не выдержав, ухнула бабка.

– Вы это про кого, мамаша?

– Про тебя, про кого же еще? Мужик – и тот отказался. А ей хоть бы хны! Хлещет прям из горла, да еще в общественном месте. И куда только милиция смотрит?

– А милиция, мамаша, смотрит туда же, куда и все, – пояснила Люба и провокативно покачала грудью.

– Тьфу, паскудница!

Сплюнув в сердцах, бабка, кряхтя, собрала свои пожитки и перебралась на другую лавку.

– Сиськи по пуду – работать не буду! – понеслось ей вдогонку.

– Перестань, – поморщился Барон. – Чего ты к бабке прицепилась?

– Интересное кино! Это кто к кому прицепился? Ууу… Ненавижу таких вот старух.

– Как гутарят щирые хохлы: «Уси дивчата – голубята, а де ж тади ти чортови бабы беруться?» Вспомнишь эти слова, когда сама такой станешь.

– Я? Старухой? Да никогда! Лучше загодя удавлюсь! – Люба сделала еще пару глотков и убрала бутылку. – Давно хотела спросить, да все случай не подворачивался. Можно?

– Сделай такое одолжение.

– «Барон» – кликуха уважительная. Но как тебя на самом деле, по паспорту кличут?

Барон ответил не сразу:

– Юрием окликали. Еще до паспорта.

– Ю-ююурочка! Надо же, прям как Гагарина! Ой! А ведь точно! Вы и в самом деле похожи.

– И чем же это? – непроизвольно улыбнулся Барон.

– А вот этим самым – улыбаетесь хорошо. По-настоящему. Только Гагарин все время улыбается, а ты почти никогда.

– Это он на фотографиях и в кино улыбается. У него теперь работа такая: лопни, но держи фасон. А небось, когда домой возвращается, давай своих по хате гонять.

– Думаешь?

– Допускаю. Жизнь – слишком грустная штука, чтобы вечно лыбиться и хохотать.

– Это точно, – вздохнула о своем Люба. – Так, значит, ты у нас Юрий? А по отчеству?

– Ко мне можно без отчества.

– Да мне просто интересно.

– Ну, если и в самом деле интересно, Всеволодович.

– Ой! Странное какое имя. Необычное. Я из Всеволодов только Боброва знаю. И еще этого… как его? Который «Оптимистическая трагедия»?

– Вишневский.

– Точно.

– Да ты на самом деле, оказывается, образованная женщина, Люба?

– На том стоим. Хотя другим кормимся.

– Всеволод – имя как раз обыкновенное. Самое что ни на есть славянское.

– А что оно означает?

– Властелин. Как вариант: «владеющий всем».

– Ничего себе! И как?

– Что как?

– Владел твой отец всем?

– Не всем, но многим.

– Например?

– Силой духа. Здравомыслием. Характером. Инженерным делом владел.

– И всё?

На лице Любы читалось разочарование: мнилось ей, что Барон, со своими повадками и манерами, всяко имел происхождение благородное, а аристократические предки его некогда владели обширным угодьями и каменными замками. В конце концов, не на пустом же месте возникло такое погоняло?.

– По мне – совсем немало. Дай Бог всякому такого богатства. По крайней мере я бы точно не отказался.

– Он жив? Твой отец?

– Нет. Умер.

– В войну? Барон нахмурился:

– Незадолго до.

– Ой! Ты извини, если я вдруг что-нибудь не то, дурацкое ляпаю?

– Хорошо. Когда будет дурацкое – извиню.

– О-ох, башка гудит! – Люба схватилась за виски и стала натирать их круговыми движениями пальцев.

– Поспи. Часика полтора еще ехать будем.

– А и то верно! – охотно согласилась она и, не спрашивая разрешения, по-свойски привалилась к Барону, пристроив голову у него на плече.

Отключилась Люба практически мгновенно.

Заснула, сама того не ведая, что своими, на первый взгляд абсолютно невинными, вопросами разбередила Баронову душу по полной.

И вот теперь, рассеянно глядя на пролетающие за окном лесные пейзажи и крохотные полустанки, ему отчетливо, до каждого слова, припомнился последний, по-настоящему взрослый разговор с отцом.

Хотя в тот майский вечер Юрка, разумеется, и помыслить не мог, что эта их беседа по душам – последняя.

Ленинград, май 1941 года

Всеволод стоял у распахнутого на кухне окна, курил и жадно впитывал запахи и настроения первого по-настоящему весеннего дня, что явился в этом году с превеликим опозданием.

Еще вчера в Ленинграде хозяйничали промозглые ветра, с утра так и вовсе валил мокрый снег. Но сегодня долгожданное весеннее солнце до краев, до самых высоких крыш залило воронку двора, по днищу которого тотчас засочились тонкие ручейки – последний снег сдавался на милость победителю.

Казалось бы – вот оно, дожил, дотянул, хвала богам, до весны! Но только наученный горьким опытом последних лет инженер Алексеев не спешил обольщаться – и на природный, и персонально на свой счет. Потому как в нынешней жизни заправляла и беспредельничала такой силы Тьма, против которой не смогло бы устоять даже и небесное светило…

– А мама скоро придет? Это на кухню заглянул Юрка.

В танкистском, разумеется, шлеме: последние полторы недели сын расставался с подарком Гиля разве что во время школьных занятий и сна. Да и то с превеликой неохотой.

– Что?.. А, да. По крайней мере надеюсь. А что такое?

– Надоело с Олькой сидеть. Во двор хочу.

– Что поделать – терпи, брат. Уж такая твоя планида. Погоди, а бабушка нынче где?

– Она с бабой Верой в театр пошла.

– Вот как? Обратно не повезло тебе.

– Пап, а ты чего такой грустный? И сегодня, и вчера, и раньше тоже?

– Неужто заметно?

– Ага. У тебя неприятности на работе?

– Неприятности? Хм… Можно и так сказать.

– А чего случилось?

Всеволод хотел было отмахнуться, уйти от скользкой темы. Но вопрос был поставлен сыном напрямик, а потому требовал предельно искреннего ответа.

– У нас в прошлом месяце, на Сортировке, с горки пустой вагон сорвался и покатился прямиком навстречу электричке. В последний момент каким-то чудом переключилась стрелка, и вагон ударился в стоящую на запасном пути цистерну с бензином.

– Бабахнуло? – ахнул Юрка.

– Нет. Выдержала удар цистерна. Так что – дважды повезло.

– А чего тогда неприятности? Радоваться надо.

– Вот и мы поначалу радовались, – согласился Всеволод. – Но потом проверки, следствие… Стрелочника-то обязательно сыскать должны.

– Какого стрелочника? Дядю Федю?

– Почему дядю?.. Ах, вот ты о чем! Нет, дядя Федя – он на станции Лигово служит. В данном случае «стрелочник» – фигуральное выражение: человек, пускай и случайный, на которого можно все свалить. А в идеале таковых должно быть несколько. Группа. Устойчивая группа с предварительным умыслом.

– С умыслом – это как? – не понял сын. – И как это случайный? Совсем-совсем любой? Даже ты?

– Не волнуйся, все-таки не настолько случайный… Юрий, а тебе в шлеме не жарко весь день ходить?

– Не-а. Пап, я вот раньше хотел, когда вырасту, как ты, на железной дороге работать. Но теперь думаю: может, мне лучше танкистом стать? Как Крючков в «Трактористах»?

– Даже не знаю, что тебе и ответить. Во-первых, к тому времени много воды утечет. А во-вторых… неважно, какую профессию выберешь. Главное – человеком стать.

– Я ведь и так уже человек? Ноги, руки, голова? Всё как у всех.

– Ноги, руки. По твоему определению получается, что, раз я без руки, так теперь уже и не вполне человек? Так, что ли?

– Я не то хотел сказать, – запротестовал Юрка. – Просто…

– В том-то и дело, сын. В этой жизни на самом деле всё очень даже не просто.

– Пап!

– Аюшки?

– Помнишь, когда вы с дедом Гилем, с дядей Володей и еще с Самариным на кухне курили, я за конфетами для девчонок заходил?

– Честно говоря, не помню. Допустим. И что?

– Я слышал, как вы про войну говорили. Что она скоро начнется.

– Хм… Но, согласись, подслушивать чужие взрослые разговоры – это не комильфо?

– Случайно получилось. Честное слово.

– Верю. А к чему ты вспомнил?

– Просто жаль, что не успею. Получается, пока подрасту, она уже кончится, война-то. Обидно.

– Ах, вот ты о чем! Не переживай, Юрка. Уж чего-чего, а эдакого барахла на много поколений вперед хватит.

– Ты так думаешь?

– Убежден, – подтвердил Алексеев-старший. И, помрачнев лицом, добавил: – И это как раз тот редкий случай, когда мне бы очень хотелось оказаться неправым.

– Ага, неправым! Сам-то небось повоевать успел. Еще и добровольцем. А ведь тогда совсем другая война была.

– Почему другая? Все войны одинаковы.

– Та была империалистическая, а значит – несправедливая.

Всеволод покачал головой. Заговорил отрешенно, бесстрастно:

– Запомни, сын: война и справедливость – понятия взаимоисключающие. Точно так же, как не могут быть справедливыми или несправедливыми болезнь или смерть.

– Так ведь…

– Не перебивай! И еще одно: меня всегда очень коробит, когда я слышу фразу «прошел войну».

– Почему?

– Потому что войну нельзя пройти! Она – или милостиво отпускает, выплевывает тебя, оставляя в живых. Или забирает навсегда. Третьего не дано.

– А как же герои? – негодующе возмутился Алексеев-младший. – Чапаев, Котовский, Пархоменко? Буденный? Что ж, по-твоему, Семен Михайлович не герой? Его всего-навсего… выплюнули? Слюной, что ли?

– Герои, сын, они, в основном, в книжках и в фильмах обретаются. Безусловно, герои нужны. Хотя бы для того, чтоб, когда деваться некуда, люди уходили на войну. Но вот в самой войне ничего героического нет.

– А что же там, по-твоему, есть? – с вызовом спросил Юрка.

– А есть там, в первую очередь, Грязь. Как в натуральном виде – в болотной жиже, вшах и кровавом поносе, – так и грязь в душах человеческих. В их мыслях, в поступках… Это только в книжках герой не стреляет в безоружного и в спину. На войне настоящей о высоких материях не задумываются. Хочешь выжить – будешь стрелять…

Наблюдая за реакцией сына на свои слова, не привыкший по жизни лицемерить и врать Всеволод с болью обнаружил, что декларируемые им истины болезненно задевают и ранят Юрку, напрочь разрушая привычную картину детского мировосприятия.

Но тут, по счастью, заявилось спасение в образе и подобии Оленьки.

Которая в пылу их жаркого спора, оказывается, незаметно просочилась на кухню и теперь смотрела на мужчин с выражением суровой укоризны:

– Вот вы тут сидите и ругаетесь. А я, между прочим, кушать хочу. Сильно хочу.

Всеволод бросил благодарный взгляд на дочку и преувеличенно бодро констатировал:

– Братцы-кролики! Похоже, мама плотно подзадерживается. А потому я вынужден взять командование по кухне на себя. Объявляю мобилизационный приказ: Юрий!

– Я, – кисло отозвался Алексеев-младший.

– Чистить картошку.

– Есть.

– Ольга!

– И я тут.

– Мыть огурцы.

– Ур-ааа! Ой, я тоже хотела сказать «есть». Только вы мне мыльце дайте, а то мне самой не достать.

– А мыло-то тебе зачем?

– А чтоб чистые-пречистые были!

* * *

…А через два дня отца арестовали.

Приехали, как водится, ночью.

Ввалились, как водится, беспардонно, грубо.

Не имея на руках ордера на обыск, тем не менее, все равно, «для порядку», сунулись в каждый закуток квартиры, включая детскую.

– Там дети. Они спят, – испуганно умоляюще пояснила мать.

– Вот щас поглядим: дети там или, может, кто еще?

– Вам же русским языком объяснили: это детская комната!

– А вам, Алексеев, не менее русским языком сказали: собирайтесь. Черняев, проследи там…

В комнате резко вспыхнул верхний свет, и толстый, лысый, неприятного вида человек по-хозяйски ввалился в детскую.

Прищурившись недобро, осмотрелся.

В свою очередь притворившийся спящим Юрка тревожно наблюдал за чужаком сквозь оставленные крохотные щелочки глаз.

Слава богу, хоть маленькой Ольге притворяться не пришлось – в такую пору ее из пушки не разбудишь.

– Дети у них… – неприязненно проворчал лысый. – У нас и у самих, между прочим, дети имеются.

– Вот и сидели бы с ними дома, – сердито выпалила у него за спиной бабушка. – А не вламывались по ночам к порядочным людям!

– У нас, бабка, ордера на арест порядочных не выписывают. А вот врагам народа и прочей нечисти – завсегда. Разницу чуешь?

Бесцеремонно протиснувшись меж двух перепуганных женщин, чужак вышел из комнаты. Мать торопливо погасила свет и бросилась следом, плотно прикрыв за собой дверь.

Юрий выбрался из-под одеяла.

Стараясь не скрипеть паркетинами, на цыпочках, он подобрался к двери и приложил ухо к замочной скважине: из коридора продолжали доноситься приглушенные голоса, вот только слов было не разобрать.

Минут через пять громко бухнула входная дверь.

Юрка стремительно переместился к окну и стал наблюдать за тем, как отец выходит из подъезда в сопровождении лысого и человека в кожанке. Видимо, это и был тот самый Черняев, которому чужак велел «проследить».

Все трое подошли к машине.

Перед тем как сесть в нее, отец вдруг остановился и обернулся на свои окна. В детской было темно, так что, сколь ни старайся, Всеволод не смог бы разглядеть за стеклом Юрку. Но вот сын сейчас фиксировал и запоминал этот, полный боли и отчаяния, прощальный отцовский взгляд.

Запоминал и беззвучно плакал.

В мозгу отчетливо всплыла фраза – та самая, двухдневной давности: «Стрелочник – это такое фигуральное выражение. Человек, пускай бы и случайный, на которого можно все свалить…»

Тем временем лысый грубо подтолкнул отца в спину, и тот, сгорбившись, полез на заднее сиденье. Через несколько секунд машина выехала со двора, а Юрка так и продолжал стоять у окна, прижавшись лбом к стеклу.

По щекам текли крупные, солоноватые, что то Черное море, на которое этим летом семейству Алексеевых не суждено будет отправиться, слезы…

* * *

…Синюгин повернулся к инженеру боком и с разворота сомкнутыми в замок руками ударил его под ребра.

Всеволод охнул селезенкой и распластался на бетонном полу камеры-одиночки, предназначенной для ведения приватных ночных допросов с пристрастием.

Некоторое время спустя в полубессознательном состоянии он дополз до стены, сдерживая стон, перевернулся, уперся позвоночником в холодный кирпич и, сунув единственную руку за пазуху, взялся массировать бешено пульсирующее, лопающееся сердце.

– …Что ты мне тут демонстрируешь, Алексеев?.. Сердечко заёкало? А чё ж ему раньше-то не ёкнулось?.. Когда вы со сцепщиком вагон под горку спускали, а?.. В тот момент у тебя ничего не болело?.. А хочешь, я вызову к тебе врача? А, Алексеев? Ты мне только вот эту бумажку подпиши, а я тебе врача?.. Может, он и в больничку перенаправит? Лично я не стану возражать?.. Ну?.. Ну что же ты молчишь, сволочь?!..

«Война – или милостиво отпускает, выплевывает тебя, оставляя в живых. Или забирает навсегда. Третьего – не дано».

Инженер Алексеев оказался пророчески прав: третьего не случилось, а первое…

Нет, на этот раз не выплюнула. Проглотила…

* * *

…На Финляндском вокзале они расстались.

Заметно посвежевшая после лечебного сна Люба отправилась в сторону метро, а Барон, заскочив в удачно подвернувшийся трамвайчик, догромыхал до угла Литейного и Невского.

Откуда, уже пешочком, догулял до здания ДЛТ.

Догулял подчеркнуто расслабленно, но не без прицела: для запланированной поездки в Москву ему остро требовалась наличность, которую Барон намеревался добрать именно здесь. Нет-нет, банальная карманная или магазинная кража не входила в его профессиональный воровской арсенал. В данном случае речь шла исключительно об обоюдно выгодной сделке…

В торговых залах негласного конкурента «Гостиного Двора» и в будние дни было не протолкнуться. А уж в воскресенье и подавно. Так что Барон не без труда протиснулся к прилавку секции, торгующей наручными часами, и далеко не сразу сумел привлечь к своей персоне внимание Гуревича. Который в эту минуту профессионально обрабатывал заезжего пейзанина, пытаясь втюхать ему часы из категории тех, что подороже.

Наконец взгляды давних знакомцев встретились.

Не выказывая удивления, Гуревич едва уловимым кивком головы указал Барону направление и окликнул молоденькую смазливую продавщицу из не столь загруженной секции будильников:

– Соня! Обслужи товарища. Мне нужно отлучиться.

– Конечно, Георгий Маркович, – согласно кивнула та, перехватывая эстафету обработки клиента. – Вы определились, гражданин? Может, вам показать другую модель?

– А сколько в этих камней?

– Семь.

– А это много или мало?

– Так это смотря для каких целей…

Пять минут спустя Барон и Гуревич, уединившись в каморке, служащей одновременно раздевалкой и местом перекуса для сотрудников универмага, гоняли чаи и в качестве прелюдии к деловой части свидания вели неспешные разговоры за жизнь.

* * *

– … Тебе сколько кусочков? Два? Три?

– Сколько не жалко.

– Мне казенного рафинада не жалко и пять. Осторожно, горячий.

– Благодарствую.

– Это сколько ж мы не виделись, Барон? Полтора года? Больше?

– Где-то так.

– Кошерно выглядишь, даже лучше чем тогда. Хотя тогда ты был моложе.

– Ты, Жора, тоже не производишь подвядшего впечатления. Оно и понятно – в таком цветнике трудишься. Я имею в виду Соню.

– Увы мне. Сей цветок душистых прерий я действительно имею исключительно в виду.

– Что так?

– В отличие от тебя, я нахожусь в том возрасте, когда мужчину могут украсить только деньги.

– Красиво сказал. Надо запомнить и при случае сразить. Афористичностью.

– Не забывай с каждого цитирования отстегивать мне по целковому.

– Это с каких радостей?

– Я слышал там у них, на Западе, патентуют авторские права буквально на все. Включая оригинальные словосочетания и отдельные слова. «Кока-Кола», например. Или «Камель» – сигареты такие, с верблюдом, знаешь?

– Знаю. Но «ты не в Чикаго, моя дорогая» [19]19
  Цитата из стихотворения Самуила Маршака «Мистер Твистер».


[Закрыть].

– Эт точно, – погрустнел лицом Гуревич. – И я даже не знаю, плакать или смеяться за такое вот географическое несовпадение?

– Думаешь, там, где нас нет, и в самом деле по две милостыни подают?

– Блаженны нищие, ибо могут иметь бескорыстных друзей.

– Кстати, о корысти… – перешел к делу Барон. – Мне тут книжица занятная по случаю попалась. Теперь размышляю: в чьи хорошие руки ее пристроить? Моя б воля – себе бы оставил, больно редкое издание. Но в моем положении обзаводиться домашней библиотекой, сам понимаешь, еще за умного сойду. А оно мне надо?.. Короче, не желаешь пробрести?

– И что за книжица?

– Полюбопытствуй, – Барон достал из внутреннего кармана свернутый в тугую трубочку книжный артефакт, позаимствованный в кабинете товарища Амелина, и переадресовал Гуревичу.

Секундно удивившись, Георгий Маркович натянул на физиономию маску показного равнодушия и принялся лениво шелестеть страницами. Вот только глаза подкачали – Барон считал в них живой, неподдельный интерес к раритету. Однако события торопить не стал, продолжая спокойненько попивать щедро переслащенный принимающей стороной чаёк.

– Хм… Э-ээээ…

– И что скажет заслуженный библиофил республики?

– Какое там! Куды нам сирым? – изобразил досадливое Гуревич. – Вот Изя, тот – да. Этот даже не заслуженный – народный!

– Ну-ну не прибедняйся, дружище.

– Даже не думал! В Изиной коллекции водятся такие фолианты, что, прознай за то сотрудники Публички, сперва слягут с инфарктом, а затем придут на квартиру с бэхеэсэс. Или наоборот – сначала придут, а уже потом слягут.

– Хорошо, Жора, я тебя услышал. Пожалуй, прямо сейчас к нему и прокачусь. Изя, он по-прежнему на Охте обретается?

– Что значит «прямо сейчас»? Я сказал про Изю, чтобы поддержать разговор, но я не сказал своего окончательного слова.

– Таки озвучь его скорее! Кому, как не торговцу будильниками, знать, что время имеет хождение наравне с валютой?

– Это у них там, на Западе, время – деньги. А у нас, по обыкновению: жизнь – копейка.

– Глубоко! Обратно запомню. Считай, с меня два авторских целковых.

– Благодарю. И сколько ты полагаешь выручить за пристроить?

– Учитывая, что это первое издание…

– Второе! Первое вышло годом раньше, в тысяча семьсот семьдесят первом году, – Георгий Маркович мечтательно закатил глаза. – В те благословенные времена, когда обязанности генсека исполняла тоже охочая до кукурузин, но принципиально в иные места матушка-государыня Катерина Алексеевна.