Текст книги "18x9"

В колледже я учился хорошо и с большим удовольствием. Это, возможно, во многом определялось отношением педагогов. На меня здесь смотрели по-новому, не так, как в сельской школе. Там я был запечатан, заштампован ярлыками бездельника и злостного хулигана. В таких условиях, даже если ты и захотел бы сделать что-то хорошее и сделал бы вдруг, тебе все равно вернут прежний статус и не дадут вылезти из ямы. Потому что так удобнее, так привыкли. Ведь в новом виде человека трудно принять, когда долго смотрел на него как на неудачника. Так и учителям в школе трудно переформатировать свое отношение к двоечнику: им становится словно неудобно видеть его в свете добрых поступков, приходится глушить голос совести, шепчущий о том, что они ошибались в своем отношении к этому ученику, что он вовсе не такой, каким его видят окружающие. Он лучше! Если ты вдруг хочешь измениться в среде, где представлен «нехорошим человеком», «неудачником», «злодеем и хулиганом», то в этом изменении ты изменишь и других людей. А они не хотят меняться и менять свое мнение о тебе. Им так удобнее. Привычнее. Спокойнее.

А тут на новом месте и с новыми людьми все по-новому. Однажды на одном из первых занятий по теории спортивных игр наши ребята дурачились, и Мастер сделал им замечание, выкрикнув: «Что вы ведете себя как последние скобари! [3]3
  ^{Скобарь – здесь: грубый, невоспитанный человек.}


[Закрыть]» Я тогда возмутился про себя. Я был в аудитории единственный реальный скобарь, который сидел на первой парте и молитвенно впитывал каждое слово, сказанное лектором. Потом, позже, в одной беседе я напомнил своему учителю о том, как он обзывал нас скобарями, а тот самый скобарь сидел тихо и слушал лекцию. И Горский мне тогда остроумно ответил:

«Зато у тебя есть шанс доказывать обратное, опровергать устоявшееся мнение. Может, потом словом «скобарь» благодаря тебе будут хвалить людей за их достойные поступки. Меняй привычки общества, создавай историю», – говорил Мастер.

Самое тяжелое, наверное, в этом питерском времени было бродить весь день голодным. Поголодать можно немного, денек-два, но когда это постоянно, то становится невыносимо. Даже если забываешь о чувстве голода, увлекшись каким-нибудь делом, то все равно ощущаешь его всем своим существом, как подсознательный фон: «Хочу есть, хочу есть». Весь день я находился в техникуме, потом – три часа волейбола на тренировке. Откуда я брал энергию, одному богу известно. Раз в две недели родители присылали мне посылку из деревни. Я ездил за коробкой еды по воскресеньям на станцию метро «Московская», где останавливались автобусы, приходящие из нашего края. Потом я эту коробку с драгоценной едой тащил на себе через весь город в метро, а после – сорок минут на электричке от Финбана до своего поселка. Это была ноша радостная: еда на две недели и немного денег на дорогу и перекусы, которые родители наскребали от своих трудов, сами недоедая и во всем себе отказывая. И маленькое письмо от мамы, в котором она передавала привет – тепло и любовь.

Рацион мой с утра по обыкновению начинался со стакана чая и батона, который я мог проглотить целиком за считанные минуты. Заканчивался он ужином перед сном, где было и первое, и второе. Хотя меня, конечно, мои благодетели не обижали, но я понимал, что все мы на равных условиях, и добавки не просил, соглашаясь только тогда, когда предлагали. Конец девяностых, тяжело жилось всем.

Наш техникум располагался на Обводном канале. Раньше, до революции, это была территория монастыря, и для того, чтобы попасть на учебу, следовало пройти через всю лавру мимо Троицкого собора. Поэтому за четыре года эта вымощенная камнем дорожка от метро до «теремка» стала мне родной. На большой перемене я бегал в монастырскую лавку, покупал огромную буханку горячего хлеба и съедал ее, пока шел обратно. Или садился на скамейку у какой-нибудь могилки графа или княгини, смотрящих на меня с портретов из вечности, и съедал свой сакральный обед под лаврский колокольный звон – причащался там хлебом. Но это когда были деньги. Бывало, я за несколько дней тратил всю сумму, присланную родителями. Приходилось экономить. В такие дни я выпивал пустой чай в буфете, а потом бродил по тихим местам лавры, чтобы скоротать время перемены, мечтая о том дне, когда вновь получу сытный привет из деревни.

Но как ни странно, на тренировках у меня всегда были силы. Стоило подойти к залу, я забывал о еде, какая-то радость от предвкушения всех этих полетов-прыжков, ударов по мячу перекрывала чувство голода, поднимая внутри меня особые силы, противостоящие и побеждающие все другие телесные состояния и душевные недуги. Зато в электричке по пути домой восторг от игры меня отпускал, и тогда начинали трястись руки и ноги от недостатка глюкозы в крови. И я бежал домой, чтобы скорее закинуть в себя свой ужин и уснуть мертвым сном до утра. А там другой день давал новую пищу…

Не физическая усталость и голод были самым тяжелым в том мире, где жила моя мечта, где кристаллизовалась моя жизнь и идея. Закалиться в любви к своему делу мешали не внешняя обстановка и материальные трудности – это как раз помогает: в тепличных условиях сильными людьми не становятся. Мешало другое: внутренняя неуверенность в своих силах и малодушие. Правильно ли я выбрал свой путь? А зачем я все это делаю? Что мне от этого будет? В большом городе, где много ярких огней заглядывают в душу, где глаза слепит блеск дорогих автомобилей, а за столиками ресторанов сидят красивые и важные, на первый взгляд очень счастливые, не замечающие тебя люди… Как же хотелось попасть к ним, туда, за витрину, присесть за столик и сказать: я тоже! Я как вы! Я имею право. Могу! Очень легко потерять себя в такой момент, изменить себе, променять идею на сытую жизнь.

Как мне хотелось достатка, когда я бродил по Невскому проспекту, коротая время в выходной день! Меня снедало искушение свернуть со своего пути, не думать ни о каком призвании, оставить все мечты и начать тратить молодость на получение материальных благ. Хотелось блеска: хорошей одежды и дисковый плейер, как у обеспеченных товарищей из колледжа. Было обидно ощущать свою бедность и несостоятельность. Как можно не мечтать о достатке, когда красивые девушки соблазнительно снуют тут в шикарных платьях, не замечая тебя в твоей нищете! Они проходят через тебя как через пустое отражение фонарей в луже, как будто ты просто вода, жидкость, солнечный зайчик… Как будто тебя и нет вовсе. А ты есть! И тебе есть что сказать. И ты хочешь жить не хуже других. Тебе тоже хочется заявить о своем присутствии в этом мире!

Поэтому так легко сдаться в плен большому городу. И многие сдаются.

Я люблю тебя, Петербург! Но у меня есть к тебе вопросы. Не могу смириться и простить тебе одного – страданий детей твоих. Сколько забытых душ в твоих квартирах! Сколько слез в твоих дождях… Петербург, в твоих гранитных красотах, за стенами твоих элегантных фасадов живут бездомные осиротевшие души. И ты знаешь об этом. Почему ты их бросил? Почему их не замечаешь? Ты – Петербург, отец наш, и я тебя спрашиваю. Отвечай! Не молчи. За что ты так презираешь нас, своих детей? Зачем сделал нас сиротами?

Но ты молчишь, ибо тебе нечего сказать. Ты продолжаешь надменно светить огнями и хладнокровно нас не замечать. Ты самозабвенно радуешь глаз гостей и ласкаешь своих любовниц, остановившихся в твоих дорогих апартаментах. Зажигаешь для них праздничные фейерверки и скрываешь в этом блеске свои язвы, свое праздное бездушие, свою уродливую хромоту. Питер, ты божественно прекрасен! Но в глубинах твоих просвечивают болото и мрак, покрытый понтонами ярких площадей. Здесь мелодии веселых вальсов смешаны со звуками стона и плача сирот твоих. И под эту музыку танцуют самовлюбленные люди высшего света.

Мои тренировки продолжались. Из аутсайдеров я за полгода стал одним из самых сильных игроков. Но мое теплое местечко в одну станцию на электричке от спортивной школы пришлось покинуть. Брат мой, у которого я жил, переехал в общежитие для военных из-за нехватки средств на съем жилья, и мне пришлось искать себе пристанище у других благодетелей. Начались мои скитания.

Некоторое время я пожил у друга моего Сереги, потом переехал к тетке в Питер, погостил у нее. Потом арендовал угол, и это мне усложнило жизнь вконец. Теперь нужны были деньги еще и за комнату. В этом новом месте я прожил три месяца, зачерпнув в свой жизненный опыт еще горсть не выразимых словами тяжелых дней.

Это было странное место… Мало того что мне приходилось ездить из города на тренировки в Ленобласть, так еще и возвращаться в город, на другой его конец от Финляндского вокзала, куда меня привозила электричка. В итоге с тренировки мне приходилось добираться домой почти два часа. Это было невыносимо, конечно. Но не длительность пути стала самым тягостным в этот период. Дело в том, что я поселился у странной женщины с двумя детьми, которая сдала мне комнату. Это было очень дешево, и другое жилье мне не удалось бы найти. Один ребенок у хозяйки квартиры был грудным, второй – лет десяти. Еще здесь же жили две бродячих собаки, которые ходили по нужде там, где им вздумается. И никто за ними не убирал. Это была не квартира, а помойка. Запах стоял невыносимый. Мне выделили комнату с окном – это такие крошечные комнаты в хрущевках, где помещается только кровать. В общем, кладовка с окном, которое оказалось самой ценной частью, потому что, открыв его, можно было дышать свежим воздухом, так как смрад в квартире стоял невыносимый. Форточка в моей комнате никогда не закрывалась, даже несмотря на то, что переехал я в начале зимы, когда питерские морозы вовсю остужали воздух, а ледяные ветра, проходящие сквозняком между двумя морями, продували не только одежду человека, ждущего на остановке троллейбус, но и бетонные стены домов, разворовывая все тепло, выданное старенькими батареями. Приходилось спать в одежде под двумя одеялами. Вещи я вешал на раму окна, чтобы проветривались от гнилого воздуха, проникавшего в мою каморку из комнаты хозяйки и из кухни, где беспрестанно кипело какое-то ужасное варево, от запаха которого меня постоянно тошнило.

Все мои съестные припасы, присланные из деревни родителями, – разносолы и сало, спрятанные под кровать, – исчезали за несколько дней. На недоуменные вопросы к хозяйке, почему она берет мои продукты, она, вытаращив свой единственный глаз, отвечала: «Я не брала. Что ты! Ты сам их съел, а нас обвиняешь в воровстве». – «Я не мог съесть все сало, тут была целая банка, – объяснял я. – Кто, кроме вас, мог взять из закрытой банки?» – «Ты поздно приходишь с учебы, мы уже спим. Ты нам мешаешь, – беспардонно, с тупой наглостью переходила в наступление женщина. – Неизвестно, где ты бродишь. Я скажу Лене, тетке твоей, что ты шатаешься по ночам». – «Это я так поздно возвращаюсь с тренировки. Я тренируюсь за городом, добираться долго, поэтому приезжаю вечером», – отвечал я. – «Не знаю, какие такие тренировки могут заканчиваться в девять часов. Все школы в это время уже закрыты», – настаивала хозяйка на том, что я все-таки где-то шатаюсь, а не тренируюсь. Перекладывала на меня вину. «Ну и бог с ней», – думал я. Препираться смысла не было: сало все равно не вернешь. Продукты надо было хранить где-то в другом месте, потому что врезать замок в комнату она не разрешила. Я сделал шпингалет изнутри, без ее разрешения, чтобы хотя бы закрываться на ночь и спать спокойно.

Но спокойно спать не удавалось. Иногда я слышал, как хозяйка стояла под моей дверью, тяжело дыша и вслушиваясь в мое маленькое пространство, наполненное тихими звуками радио. Она постоянно кашляла, один ее глаз не видел, у нее были очень больные ноги, она еле перемещалась по квартире. Как она сказала, осложнение на здоровье оказали роды. На тот момент ей было около сорока пяти лет. Но больше всего меня расстраивало не то, что хозяйка заходила в мою комнату и брала мои съестные сокровища, а ее ужасающие и бесконечные ссоры с сыном. Эти безумные конфликты доходили не только до драки, но и до поножовщины. Мальчишка не выносил плач грудного ребенка и постоянно говорил, что выбросит его из окна. Однажды ночью очередная ссора закончилась тем, что обезумевший пацан схватил нож и набросился на свою мать, порезав ей руки. Услышав бешеные крики, я вбежал в комнату и увидел, как десятилетний отрок с ножом стоит над матерью, а та в одной руке держит младенца, а другой пытается отбиться от собственного сына. Увидев меня, мальчишка бросил нож и подбежал ко мне просить о помощи, чтобы я забрал его в свою комнату на ночь, так как мать хочет задушить его спящего… Бред полный.

Тогда соседи вызвали-таки милицию, но, когда зашли люди в погонах, мама и сын, уже улыбаясь, стояли в прихожей и уверяли стражей порядка, что ничего не произошло, что все это крики маленького ребенка и тому подобное. Милиция ушла. Игорька, как звали мальчишку, уже не раз увозили в приют, но он всегда сбегал. Женщина тоже не хотела, чтобы сына отнимали, постоянно несла какую-то чушь, что его там будут обижать, изобьют, голодным оставят и все в таком духе. В общем, это был сумасшедший дом. Игорек в свои юные лета был уже токсикоманом со стажем. Нанюхавшись клея, он однажды выбросил с четвертого этажа телевизор и одну из своих собак. Собака каким-то чудом выжила.

Ночами Игорек стучался ко мне и просился побыть в моей комнате. Он хватал меня за руку и, весь трясясь, умолял, чтобы я спас его от каких-то людей, которые хотят его убить. Я его успокаивал, прижимал к себе и гладил по голове. Он смотрел на меня бешеным взглядом, от которого у меня самого мураши пробегали по коже, потом плакал и успокаивался.

После таких ночей я был полностью изможден: на занятиях засыпал, тренироваться сил не было. В выходные дни я с утра уезжал в город, чтобы провести время не в стенах этой сумасшедшей квартиры, и гулял по Петербургу. Или приходил в лавру и бродил там по монастырским тропинкам, перебирая свои разрозненные мысли. Заходил в собор, садился на скамейку под иконой Богородицы и сидел там часами в какой-то пустой и тяжелой задумчивости. Но в храме мне было хорошо. Я чувствовал там спокойствие и защищенность. Иногда ездил в гости к Сереге во Всеволожск, чтобы поесть у него домашних щей и котлет, которыми угощала его мама. Идти из той злосчастной квартиры мне было некуда, поэтому приходилось терпеть и ждать лета, когда начнутся каникулы и можно будет уехать домой. Но, слава богу, лета ждать не пришлось.

В техникуме было всего два человека, с кем я мог поделиться своими проблемами, – это мой друг Серега и Миша Кудряшов. Он был из нашего тесного кружка, тоже, как и я, не местный: приехал из Карелии и жил в какой-то частной школе, подрабатывая в ней ночным сторожем. Он внимательно слушал мои рассказы об истериках квартирных соседей, в которых я был обречен участвовать, и очень сопереживал. Люди объединяются и в радости, и в горе. И я заметил, что ребята из моего окружения, так сказать, аутсайдеры в социальном плане, люди с глубинкой и грустинкой в глазах, которым нелегко живется, которые постоянно преодолевают жизненные трудности, – такие люди носят в груди доброе отзывчивое сердце. Конечно, порой попадаются и озлобившиеся, но Миша был добрым и сочувствующим.

Я уже говорил, что наша группа состояла из ребят, которые в основном жили в обеспеченных семьях; приезжих или из семей с небольшим достатком было мало. Эти, которым не все дано в жизни, были внутренне более зрелыми, что ли, с понятиями и жизненными принципами. У зажиточных и темы для разговоров были фальшивыми, наигранными, и сами они были искусственными, избалованными, кривляющимися, изображающими из себя взрослых и самостоятельных людей. А на деле оказывались слабыми и неуверенными. Вот этот Михаил, живший в школьной кладовке и приехавший в Питер из карельского села, видевший своих родителей раз в три месяца (по-моему, у него была только мама), сам покупавший и готовивший себе еду, ни на кого не надеющийся, кроме как на себя самого, одиноко засыпавший в пустом помещении школы, бог знает о чем думающий и о чем мечтающий в своем одиночестве, – оказался юношей с живой душой, без наносной подростковой фальши, с ясным взглядом, настоящим глубоким и отзывчивым человеком.

Он-то и отыскал мне новое жилище. Среди учителей школы, где он работал сторожем, нашлась женщина, которая готова была сдать мне угол. Миша сообщил мне ее номер, и я встретился со своей благодетельницей. Она, как выяснилось, жила с детьми в большой трехкомнатной квартире. Мне предоставили чистую, теплую, уютную комнату, в которую я на следующий же день и переехал. Когда я зашел, то сразу сел на кровать, огляделся, не веря своим глазам, что здесь так хорошо, и навзрыд заплакал. Я плакал, такой детина, как маленький ребенок, крупными слезами, и не мог остановиться. У меня была истерика. Тамара Федоровна – хозяйка моего нового пристанища – присела рядом, обняла мою голову своими материнскими руками, прижала и произнесла самым уютным и теплым голосом: «Все будет хорошо, ангелочек, все будет хорошо. Не переживай».

Жизнь у Тамары Федоровны стала для меня отдушиной после периода мучений с людьми, чуть не сведшими меня с ума. На лето я остался один в этой светлой большой квартире: хозяйка с детьми отправилась на дачу. В деревню на летние каникулы я не поехал и решил зарабатывать себе на жилье и питание городе, чтобы как-то облегчить жизнь родителей, которые уже были на грани, вытягивая мое обучение. У меня подрастали еще два брата, поэтому маме с папой было очень тяжело.

Но постепенно все стало налаживаться. Я повстречал своего земляка, который был в таком же статусе, как и я, стал ездить к нему в общагу в гости. Вместе мы нашли хорошую подработку – разгружали вагоны с мороженой рыбой и окорочками. Платили нам хорошо – правда, приходилось и хорошо работать. Зажил я прекрасно: купил себе одежду, даже стал помогать родителям. Материальные послабления и комфортные условия жизни сняли определенную тяжесть, но породили другие сложности. Попав в компанию студентов из общежития, я вспомнил старые интересы, привычки и снова увлекся разгульной жизнью, которую оставил год назад в деревне.

Но хорошо, что лето закончилось, и я перебрался к брату. Мы опять объединились, сняли другой домик на окраине того же поселка, и тренировки мои возобновились, как прежде.

Мы не умеем использовать свободное время для пользы души. Больше зарабатываем – больше тратим. Чуть поднимем голову – и начинаем хвалиться тем, что «всего достигли сами». Появляется спесь, высокомерие, невнимательность к себе. Приходит эйфория, глаза застилает пелена, и ты снова возвращаешься к тому, с чего начал, теряешь духовные силы, которые накопил в испытаниях.

Интересное существо человек. Я бы никогда не определил его в единственном числе. Человек состоит из многих себя. Как у поэта:

 
Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела [4]4
  ^{Из стихотворения Н. Гумилева «Память».}


[Закрыть].
 

Личность воплощается во многих формах жизни. Вот она сажает семя, поливает его своими мыслями, установками, мечтами. Начинает прорастать дерево поступков, из которых складывается судьба человека. И если это дерево оказалось сорняком, проникнувшим во все составы твоей жизни, и корнями укрепилось в крови, то выкорчевать его уже невозможно. Этот сорняк теперь не срубить, не сжечь, потому что он есть ты сам. Твое темное дерево – твоя личина – становится неотъемлемой частью твоего бытия.

Но если в тебе оказалось достаточно глубины, чтобы осознать пагубность этого растения, и ты хочешь изменить свою жизнь – необходимо посадить рядом еще одно дерево. И как бы старое дерево ни бросало на это новое семя свою холодную тень, как бы оно ни вбирало в себя живительные воды, предназначенные для доброй жизни, все равно поливай новый росток, лелей его. Бейся за него, умирай. Даже если новому ростку достанется только одна капля воды, светлое семя прорастет. Пробьется сквозь тьму. Оно постепенно начнет набирать силы и пойдет в рост. Каждый добрый поступок, каждая светлая мысль будет новым ответвлением этого дерева. И в конечном итоге твоя новая жизнь вырастет в целый сад, в котором будут расцветать и благоухать прекрасные деревья, на раскидистых ветвях которых будет жить и укрываться от ветров и холодных дождей твоя новая личность.

А старое дерево останется стоять в стороне, как тень. Но оно никогда не исчезнет из твоей жизни. Стоит тебе только раз оступиться и забыть о новом жилище, не подпитав его добрым поступком, теплом, светлой мечтой, – старая храмина вновь оживет, и снова твое темное «я» станет хозяйничать в твоей жизни. Но также всегда в тебе будет жить твое светлое «я», твоя ангельская, добрая личность – она оживет в тебе, вновь вернется в твою жизнь, если заглушишь темную глубину искренним раскаянием и добрым делом. Главное, даже если оступился вдруг, – иметь смелость вернуть себя того, кто новый и светлый; встать и снова поливать, и снова растить это дерево – дерево жизни. Быть всегда начеку, готовым вернуть себя живого и отказаться от себя мертвого.

Конечно, без третьей силы, вечной и абсолютной любви Бога, это сделать подчас невозможно. По мне, так никогда.