Текст книги "5 наболевших вопросов. Психология большого города"

От общего к частному

– Изменилось ли наполнение, переживание чувства одиночества в «советские», доперестроечные времена и сейчас? Чувствуете ли вы эти изменения в своих пациентах?

– Важное отличие, на мой взгляд, вот в чем. Когда мы писали книгу «Мифы большого города», я уже рассказывал вам, что вера запечатляется в психике человека по механизму импринтинга. То есть истинно, беззаветно и безотчетно уверовать можно лишь однажды, а дальше – один раз разуверишься, и уже начинаются всякие интеллектуальные спекуляции, то есть – умом понимаешь, а сердцем нет, принять до конца не можешь. То есть вроде бы и веришь, а вроде бы и не веришь.

Почему я сейчас об этом вспомнил? Дело в том, что мы – бывшие граждане СССР – пережили тяжелейшее разочарование в объекте веры. Мы верили в «светлое будущее» и величие своей страны, в величие коммунистической идеи. Мало кто понимал, правда, в чем именно эта идея состоит, но ведь для веры это не так и важно – просто верили во что-то хорошее под названием «советская власть», и все. А потом, под натиском фактов, разочаровались. По сути же, мы были внутри особой социальной пирамиды: наверху вечно живой Ленин, внизу – мы все остальные. И вдруг эта пирамида развалилась…

Теперь вы спрашиваете меня о чувстве одиночества тогда и сейчас. Разумеется, и тогда это чувство встречалось. Его всякий испытывает, кто от неразделенной любви страдает или кризис среднего возраста переживает. Ничего странного, необычного и сверхъестественного. Но в остальном – мы жили в коллективе и чувствовали его в своей жизни. Вот всю эту пирамиду. А теперь что случилось? Пирамида «советской власти» благополучно рассыпалась, и мы, привыкшие, понимаешь, к плечу товарища, вдруг оказались на пустыре, да еще в окружении этих обломков.

В социальной пирамиде удобно, комфортно. Это не хаос, где каждый бегает по какой-то своей хаотической траектории, энтропия такая в квадрате, нет. Это порядок: мы – пирамида! Когда ты встраиваешься в пирамиду, тебе там становится в целом очень хорошо, потому что вокруг тебя люди, которые не чужды тебе, а, напротив, родственны – ведь вы же все в пирамиде и, соответственно, разделяете общие ценности, и цель у вас одна, и приоритеты. Наверху Ленин стоит с красным знаменем, Великий Октябрь, и все прекрасно. Такая единая конфессия.

В рамках советской системы мы были, как бы это сказать… подогнаны друг к другу, а что такое эта «подогнанность», как не ощущение единства. В нашем обществе были решены все базовые вопросы – о добре и зле, о цели, о смысле. У нас могли возникнуть какие-то частные разночтения с «линией партии», какие-то нюансы вылезали, разумеется, что-то нас смущало (пусть мы и не всегда это осознавали), но мы понимали, что это отклонение какое-то, что это такие мимолетные мыслишки. А в целом было ощущение того, что есть нечто абсолютно правильное, верное. «Учение Маркса и Ленина всесильно, потому что оно верно» – и было нам хорошо от этого.

Точно так же и с религиозной моделью, когда мы воспитываемся в православном, например, католическом или протестантском обществе. Вокруг нас ценности, которые разделяют все вокруг, где нет такого, что кто-то неожиданно ворвется и скажет вдруг, что, мол, Бога нет. Обращение к Богу, молитва и святые таинства становятся неким «форматным элементом» жизни, способом «решения» каких-то наших внутренних трудностей и проблем. Я хорошо это помню, как в детстве у меня была книжка с портретом Ленина, и когда случались какие-то несчастья, я брал эту книжку и рассказывал Владимиру Ильичу обо всех своих невзгодах. Ну а как же?.. Он же самый умный, он все поймет. И Господь Бог по такой же модели – Он умный и добрый, Он все поймет.

Но это может случиться только один раз, в такой общественной пирамиде можно оказаться лишь один раз. После того как пирамида вдруг взрывается, дорога обратно невозможна. В России православная пирамида взорвалась на стыке XIX и XX веков, а советская – в конце ХХ. Моя прабабка, например, выросшая при царе-батюшке и бывшая женой унтер-офицера царской армии, всю жизнь верила в Господа Бога Иисуса Христа и тайно от моих бабушки и дедушки крестила внучек, праздники православные втихаря справляла. А вот мои бабушки и дедушки – ровесники революции – были уже совершенно из советского времени. Они могли скептически относиться к чему-то, но в целом они были «советские люди». В общем, прабабка моя советскую святыню не приняла внутренне, а мои бабушки и дедушки – современность, когда, в свою очередь, разрушилась советская пирамида. И я тоже уже не смогу во что-нибудь поверить так, как я в детстве верил во Владимира Ильича. Пленочка засвечена…

В общем, тяжелая у нас ситуация. Неоригинальная, конечно, но от этого не менее тяжелая. Мы успели взрасти в советской пирамиде, благополучно в ней и под нее выстроились, запечатлели, так сказать, в системе своей внутренней организации ее отпечаток, а потом – бах, и все рассыпалось. И во второй раз уже невозможно поверить, что есть что-то непререкаемое, вечное, чистое, светлое. И тут возникает такой феномен. Когда ты интегрирован в жестко структурированный социум, когда ты элемент своей пирамиды, твои «костюмы» (социальные роли) тебе не жмут. Тебя ведь самого сшили по этим лекалам – «заточили», можно сказать, так что тут полный порядок. Соответственно, и желания отказываться от этих ролей у тебя тоже не слишком-то много.

Но в переломные эпохи, хочешь ты этого или не хочешь, эти прежние социальные маски с тебя сдергивают, костюмы прямо на тебе рвут в клочья. То есть, ты вдруг становишься голый, и, разумеется, возникает желание найти что-то такое близкое и родное, спрятаться в нем. А с другой стороны, в тебе еще, ко всему прочему, сохранилась и привычка быть в группе, чувствовать себя ее частью, а не получается. Есть в тебе еще и желание приобщиться к чему-то великому, а приобщиться не к чему. И в результате человек еще сильнее испытывает чувство одиночества: его не поддерживает пирамида, в которой он находился прежде, и желание близости у него заострено до предела. И в сумме все это для него, конечно, драма.

А вот новое поколение, молодые люди, появившиеся на свет в постперестроечные времена, этого уже не чувствуют. Они вообще не знают, что такое пирамида, жесткий социальный порядок, «стая», иерархия, нет у них такого переживания в психологическом опыте. И они, соответственно, не очень этим тяготятся и не ищут постоянно, как мы, в какую бы пирамиду встать. Социальная потребность у них, конечно, тоже есть, поэтому как-то они тоже «общества» ищут, но так, достаточно угловато, на уровне «Давай-ка покурим-ка!» Но сказать, чтобы какое-то серьезное и осмысленное стремление сбиться в «стаю» у них было, – нельзя. Не знают они, что это такое и чем прекрасно…

– А если знали бы – стремились?

– Конечно, стремились бы. Иерархический инстинкт в нас есть биологически – и не важно, в какую эпоху мы появились на свет. Нам комфортно, когда существует понятная иерархия – кто сверху, кто снизу, кто справа, кто слева. Некоторый дискомфорт, конечно, возникает, потому как кто-то на тебя «давит», но этот минус компенсируется наличием определенности, ощущением стабильности, надежности. Ты занял свое место в системе, и тебя элегантно со всех сторон подпирают. Да, в какие-то моменты, может, чуть давят, но зато не упадешь. Я сейчас говорю не о намеренном и агрессивном социальном давлении, а просто об ощущении плеча, локтя, ощущении порядка. Это в любом здоровом обществе есть. Есть общество, должна быть структура.

У человека, находящегося в такой социальной структуре, экзистенциальный кризис тоже может возникнуть, но в этом случае он возникнет в связи с его собственным личностным, внутренним ростом. Мне навязывают некие общие шаблоны, а я чувствую, что они не совсем мне подходят, не согласен я. И как результат, я начинаю это свое внутреннее «я» ощущать, свою индивидуальность, инаковость. И начинается рост. Таким образом, давление социальной системы (в умеренных дозировках, разумеется) не препятствует внутреннему росту человека, а напротив, ему способствует (если, конечно, сам человек к такому росту вообще способен). И в этом благо репрессивной, как кажется на первый взгляд, общественной системы, социального порядка. На меня давят – я сопротивляюсь и, как результат, – внутренне расту. Да, это болезненный зачастую процесс, но он идет, и это хорошо.

А сейчас, в условиях утраты структуры общества, социального давления нет (что, на первый взгляд, вроде бы и хорошо), но и ощущения плеча, ощущения некой команды – тоже нет. То есть я, с одной стороны, не расту внутренне, поскольку нет препятствия (социального давления), которое бы мне можно было преодолеть с пользой для своего личностного развития, а с другой стороны – экзистенциальный кризис переживаю – чувство одиночества, ощущение пустоты, бессмысленности своего существования и так далее. То есть и роста нет, и кризис присутствует. В общем, ерунда какая-то. Если кризис ради роста, то, хоть он и неприятный, его перетерпеть можно, оправданно. Но если кризис, то есть боль и страдание, вхолостую – кому оно надо?.. В таких условиях экзистенциальный кризис не выполняет роль некого горнила, в котором сгорает лишнее, наносное и кристаллизуется главное, нет. Он – лишенное смысла душевное страдание.

И тут еще есть одна «хитрость», о которой я не могу не сказать… Недавно у меня состоялся такой разговор: мой собеседник посетовал, что, мол, не надо было разваливать пионерскую организацию, комсомол; идеология, конечно, в этих организациях устарела и требованиям времени не соответствовала, но сами организации были хорошие и их следовало оставить. И хотя я с этим внутренне согласен, подобные «планы» и «прожекты», к сожалению, не могли быть исполнены.

Вне идеологии, вне «пирамиды» (и не важно, кто там наверху – Господь Бог, Ленин или конституция) человек не способен состояться в какой-либо организации. Впрочем, формально он состоять в ней, конечно, может, только вот толку от этого – никакого. Человек не способен почувствовать себя элементом социальной системы, если система лишена «смысла», а этот смысл ей придает идеология. И вот новые поколения в России, которые были лишены идеологии, в принципе не могли состояться как члены сообщества, они в лучшем случае являются теперь членами той или иной группы, но не со-общества.

Посмотрите на Китай. Мы все сетуем, что у нас, понимаешь, не случилось «китайской модели». Конечно, не случилось! И не могло случиться! Перестройка подвергла сомнению идеологию, а не систему организации общества. Мы реформировали идеи, а не себя и не способ взаимоотношений друг с другом. Китай же пошел по принципиально другому пути – идеологию (конечные цели и базовые смыслы) там никому и в голову не придет подвергать сомнению! Они стали менять организацию, общественную систему, логику взаимодействия членов общества, но не тронули при этом идеологию.

«Да, плановая экономика – неэффективный инструмент, – объявили советским гражданам Китая. – Пусть люди зарабатывают, становясь предпринимателями, бизнесменами. Дело же не в этом! Дело в том, что они своим трудом служат строительству коммунистического общества!» И все, заработало. Ход конем! Идеология осталась, пирамида, соответственно, тоже, а структура общественных отношений подверглась изменению – незаметно, исподволь, посредством магического экономического фактора. И вот вам «китайское чудо» – езжайте полюбуйтесь, а можете и не ехать никуда, просто зайдите на ближайший вещевой рынок, и все вам станет понятно.

Это, разумеется, я не к тому говорю, что мы должны следовать опыту КНР. Во-первых, уже поздно, во-вторых, могли бы – последовали бы и так. Я говорю это к тому, что нашей внутренней потребности в социальных контактах должна сопутствовать идея, маячащая на линии горизонта абстрактная цель. Абстрактная, но в которую мы верим. И если она есть, то мы все быстренько собираемся, выстраиваемся дружной колонной и, слегка наступая друг другу на пятки, благополучно ощущаем себя членами со-общества. Как там Мартин Лютер Кинг начал свою историческую речь?.. «У меня есть мечта!» – вот как он ее начал. И тут же возник остов пирамиды, который быстренько заполнился людьми. Потому как «пирамида» нам нужна, но без «мечты», как бы ни хулили «идеологию», она существовать не может.

В общем, возвращаясь к нашей основной теме, в кризисные эпохи, когда рушатся эти социальные «пирамиды» («структура организации общества»), лишенные своей «души» («идеологии»), мы ощущаем себя исторгнутыми из общества (на самом деле, правда, не мы исторгнуты, а само общество как система преставилось). Когда же мы ощущаем себя исторгнутыми из общества (а точнее говоря – не интегрированными в общество, за его отсутствием), наша потребность в другом человеке (в его «невидимке»), способном нас понять, принять, поддержать, усиливается необыкновенно. А поскольку все раненые и все ждут помощи, но не способны ее оказывать за неимением сил, возникает тотальный дефицит ощущения «человеческого участия» в твоей судьбе. Как результат – чувство одиночества.

Прежние «одежды» у нас остались, но они настолько вышли из «моды», что появиться в них на улице – стыдно, кошмар и ужас. А новых «костюмов» (подходящих случаю социальных ролей) не пошито, социальные роли не определены. И в результате родителям современных детей непонятно, как с ними взаимодействовать, а быть современным ребенком в отношении «старомодных» родителей – и вовсе сущее наказание. От всего этого безобразия чувство тотального одиночества захлестнуло каждого – мы не только внутри собственного поколения не можем найти общего языка, мы своих детей-родителей не ощущаем как родных и близких.

Интересным наблюдением поделился со мной Вячеслав, один из друзей нашего психологического портала www.mental.ru. Сам недавний выпускник факультета психологии, сейчас он занимается репетиторством, готовит к экзаменам выпускников школ и студентов-психологов. И не перестает поражаться разнице между «молодым» поколением и своим. Даже вывел некую закономерность, формулу.

Если главным вопросом «по чернышевскому» для старшего поколения является вопрос: «Почему?» – почему с ними и со страной произошло ТАКОЕ, среднее поколение мучается вопросом: «Как?» – как успеть улучшить свою жизнь за оставшееся время, его поколение волнует вопрос: «Что?» – что сделать такого, чтобы заработать и иметь финансовые возможности воспользоваться своей молодостью, то у подростков, нынешнего молодого поколения, к жизни вообще вопросов нет! У них нет ценностей, убеждений, ориентиров и даже желаний. Они толком ничего не знают и поэтому не хотят, просто не знают, чего можно хотеть. Они пронзительно одиноки, у них даже не находится достойного повода сбиться в стайки и всем вместе убежать от этого одиночества.

Разные одиночества

– Как переживают одиночество люди разного возраста? Кажется, существует даже такой научный термин «одиночество стариков». А молодые люди – психологи выделяют такой особый возрастной кризис, – чувствуя себя безвыходно одинокими, могут даже покончить жизнь самоубийством…

– Да, они разные – эти одиночества, это правда. Механизмы формирования этого чувства разные. Старики потеряли свою «пирамиду» окончательно и бесповоротно. У нас, людей среднего возраста, остается хотя бы какая-то иллюзия, надежда на то, что мы еще успеем найти, во что нам встроиться, в какую-нибудь другую «пирамиду», получше. А постперестроечное поколение – оно и вовсе не в курсе, что такое социальная «пирамида», поэтому, с одной стороны, они не так переживают по этому поводу (ностальгировать не о чем), но, с другой стороны, они себя «уместными» не чувствуют, как перекати-поле какое-то.

Вдобавок к этому люди пожилого возраста, как правило, уже успели пережить реальную, физическую утрату нескольких близких людей, своих сверстников, и эта утрата невосполнима. Они похоронили и своих родителей, и нас не воспринимают как «живых». Мы же с ними мало общаемся. Они нас «грузят» нашим общим прошлым, а мы от этого прошлого пытаемся откреститься, поскольку, если начать в него нырять, в новой жизни ничего не поймаешь. В общем, это такой системный поколенческий кризис. Мы же, со своей стороны, с молодыми людьми не чувствуем близости. Они для нас какие-то все непутевые, поверхностные.

Молодые люди, которые не помнят никакой «пирамиды», испытывают неосознанную, не пережитую прежде и, соответственно, не оформленную в переживании тягу к какой-то социальной общности. Поскольку же действительного эмоционального объединения на базе той или иной социальной «платформы» не происходит, они тяготятся не меньше уже зрелых людей и стариков, но просто не способны этого понять и осмыслить. У них сердце не замирает, когда они слышат словосочетания «пионерский лагерь», «собрание актива», «утреннее построение для подъема флага». Не могут они понять, как это вообще может кого-то воодушевлять. А воодушевляться хочется, вот и тоска-печаль накатывает.

Если же ты не можешь реализовать свою социальную потребность в коллективе, то надсадно ищешь близкого человека – мол, если нельзя со всеми, то, может быть, с кем-то одним получится? Такова логика рассуждений. А где его найдешь-то, если вас опять же ничего не объединяет, нет общей платформы – целей, ценностей, смыслов, ориентиров… Надолго таких отношений, как правило, не хватает. Все держится на одной только межличностной симпатии, которая, к сожалению, если нет никаких дополнительных факторов, скрепляющих пару, имеет срок годности.

– Именно в такой последовательности – сначала человек ищет себя в социуме, а лишь затем обращается к отношениям «с глазу на глаз»? То есть что важнее?

– А вы на маленьких детей посмотрите – они сразу друга-не-разлей-вода ищут, родственную душу? Или сначала пытаются в группе функционировать, затвердиться в ней, место свое в ее иерархии определить? Второе, конечно. И лишь затем, когда не получается в группе получить искомое, когда взаимные конфликты и трения в ней возникают, дети делятся на парочки. Ну или страдают поодиночке, мечтая о «настоящем друге»: «Мама, купи собаку!» В целом для нас группа, социум, конечно, важнее. Хотя, возможно, взрослый человек с этим и не согласится. Но это так. Просто хроническое разочарование в отношении социума, разочарование в возможности быть счастливым в большой группе уже вызвали у взрослого человека стойкую неприязнь к «массовости». Вообще, когда мы ищем одного из тысячи тысяч, как говорит где-то Ницше, – это, с одной стороны, свидетельство разочарования в «обществе», с другой – симптом внутреннего роста.

Так что изначально, как это ни парадоксально, важнее социум. Но потом, когда мы понимаем наконец, что со всем социумом нам никогда не договориться, что он никогда не примет нас целиком – то есть такими, какие мы есть, мы начинаем искать человека. Диоген это хорошо иллюстрирует. Однажды он говорил на площади о чем-то весьма серьезном и важном, но никто не обращал на него ни малейшего внимания, потом мудрец защебетал по-птичьи, и вокруг собралось множество людей. Диоген прекратил свое пение, посмотрел на собравшихся и сказал: «К серьезным вещам вы относитесь пренебрежительно, а слушать всякую чепуху готовы всегда!» Ну и ходил потом по городу среди бела дня с зажженным фонарем, выкрикивая свою знаменитую фразу: «Ищу человека!» По-моему, весьма симптоматично.

– Мне кажется, успех в группе и искреннее общение тет-а-тет – это вещи невзаимозаменяемые.

– Конечно, незаменяемые. Но я рассказываю о динамике внутренних чувств человека, о том, как трансформируется его социальная потребность. Если бы вы жили в обществе, которое бы абсолютно разделяло ваши взгляды, а количество людей, которые вас поддерживают, было бы значительным, то вы бы не испытывали такого острого чувства одиночества, как это может быть в обществе, которое вас не принимает или игнорирует. Разве это не очевидно? И соответственно, не было бы этой, такой уж надрывной тяги найти «отдушину» в образе «родной души».

В прежние времена рабочий коллектив был, при удачном стечении обстоятельств, еще одной семьей советского гражданина. Почему? Потому что в этом коллективе все разделяли общие ценности, ну или большую их часть. И базовая потребность человека в социальной группе была хотя бы отчасти удовлетворена. А сейчас подобные ситуации возникают крайне редко, потому что, когда каждый придерживается своих ценностей, группа не организуется. Социальная потребность, как следствие, оказывается неудовлетворенной, и начинается та самая тоска одиночества.

Конечно, бывают исключения, и раньше они были, и сейчас случаются. Например, коллектив, который работает над моей телевизионной программой, настоящая команда – один за всех и все за одного. Мы отдаем себе отчет в том, что эта работа не объединяет нас навеки, но, поскольку каждый из нас считает работу над программой о человеке важным и настоящим делом, у нас есть общая ценность. Мы болеем не только за результат, но и за значение этого результата. Можно сказать, что у нас на двадцать человек есть одна общая ценность, которая, хотя бы и отчасти, придает значение и смысл жизни каждому из нас. Разумеется, мы относимся к своей работе без надрывного пафоса, но мы так чувствуем, и именно это – соответствующее чувство – превращает идею в идеологию.

Проблема для нас заключается в том, что у каждого есть (у кого осознанная, у кого – нет) потребность в том, чтобы фактически, а не номинально относиться к какой-то действительной общности людей. Ощущать себя членом какой-нибудь необыкновенной общности, чтобы всем вместе слезы ронять, когда мишка взлетает со стадиона. Но сейчас таких общностей нет. И сначала мы пытаемся удовлетворить свою потребность найти себя в социальной группе, а когда это не получается, мы начинаем искать хоть какой-нибудь общности. Когда вас не приняли в классе, вы ищете еще одного такого же непринятого, с кем вы объединитесь по важному общему признаку, а затем найдете и еще какие-то важные для вас двоих ценности. У вас будет на двоих что-то общее, и вам станет лучше.

Но когда человек выходит на третий уровень развития личности, то содержательные отличия между людьми отступают на второй план, а на первый план выходит сущностное сходство. В конце-то концов, какими бы разными мы ни были, мы в каком-то сущностном смысле очень похожи. И душа – вот эта наша сущность – она есть у каждого. И она вполне может зазвучать эдаким «камертоном», прислушиваясь к «звуковым волнам», исходящим от других. Сначала, правда, человеку не совсем понятно, что ему с этим «камертоном» делать и о чем «поют» соседние. Поэтому возникает какой-то страх, неуверенность, напряжение. Неловко стоять голым перед теми, кто укутался в шубы. Но постепенно человек, ощутивший себя самого, начинает понимать, что в этой эмоциональной, сущностной близости нуждаются все люди. Приходит понимание, что на самом деле это нормальная форма существования по-настоящему зрелых людей. Понимание, что для истинной общности, для истинной близости друг с другом нам даже не нужны некие формализованные «общие ценности». Чтобы чувствовать себя вместе счастливыми, нам достаточно просто… побыть вместе. Зачем, в таком случае, нам какие-то общие ценности, идеология, интересы? И какие они могут быть, если мы объединились не по какому-то общему признаку, а по причине синхронистичности друг другу?..