Текст книги "Смерть на Параде Победы"

Андрей Кузнецов
Смерть на Параде Победы

© Кузнецов А., 2014

© ООО «Издательство «Яуза», 2014

© ООО «Издательство «Эксмо», 2014

Иллюстрация на обложке Нины и Александра Соловьевых

* * *

Мир должен родиться от победы, а не от соглашения.

Марк Туллий Цицерон, из письма Луцию Мунацию Планку от 20 марта 43 г.

1

Георгий выстрелил через семь секунд после того, как махнул рукой Алексей. Усовершенствованный «Панцеркнакке-3», попав в окошко водительской дверцы первого из трех автомобилей, легко пробил восьмисантиметровое, особой прочности стекло и взорвался в салоне.

Коротко полыхнуло пламя, тяжелый автомобиль невысоко подбросило в воздух (не было бы на нем брони, так в сторону бы улетел) и развернуло поперек дороги. Водитель второго автомобиля среагировал мгновенно – ас из асов, другого на такую машину не посадили бы. По всем законам физики, ему полагалось таранить подбитый автомобиль, потому что на такой скорости да при такой массе за две-три секунды сделать ничего нельзя, но он все же сделал – крутанул на полном ходу руль, пытаясь объехать препятствие. Но не объехал, потому что объехать не смог бы никакой ас. Второй «паккард» ударил первый не передом, а правым боком. И тут же получил заряд в лобовое стекло…

Ознакомив подчиненных с планом акции, Алексей предложил им высказаться. В абвере свои порядки. При железной субординации (не железной у немцев не бывает, на том до сих пор и держатся) каждый может сказать дельное и это дельное будет услышано. Абвер – не гестапо, где положено вытягиваться в струнку и орать: «Jawohl, mein Führer!»[1]1
  Так точно, мой командир! (нем.)


[Закрыть] Абвер – это абвер, и этим все сказано.

– Почему не сразу во вторую машину? – спросил Георгий. – Зачем в первую? Он едет во второй, верно?

– А охранников можно снять потом, – пробасил Павел.

– Если они не удерут! – хохотнул, осмелев, Иван.

– Кто даст гарантию, что машины не меняются местами? – Алексей обвел всех потяжелевшим взглядом. – Кто-то может дать гарантию?

– Тот, кто боится опасности, будет сидеть в средней машине… – Георгий не возражал и не спорил, а просто думал вслух.

– Если бы поступки Объекта были бы столь легко предсказуемы, – голос Алексея зазвенел от сдерживаемой ярости, – то я бы сейчас ходил по Москве в форме, а не в этом вонючем тряпье!..

Вонючее тряпье было добротным ватником, немного поношенным, немного замасленным (как и положено рабочему человеку), но совсем не вонючим.

– Первый выстрел – в первую машину, второй во вторую, третий – в последнюю! – продолжал Алексей. – Георгий стреляет, Остап страхует, а Константин, Иван и Николай дают им возможность обстрелять машины. На моей памяти никогда еще не было такой простой задачи. Три крупные цели, по одному попаданию в каждую цель – и можно возвращаться домой!..

«Домой» больно кольнуло внутри. «Где теперь мой дом? – подумал Константин. – Где вообще мой дом? Там, где родился? Тогда я дома, ну – почти дома. Или там, где пригодился? Но там уже дома нет. Не считать же домом комнату в казарме…»

– Наша задача проста – каждая из трех машин должна получить в салон по заряду! – повторил Алексей и, в нарушение всех правил, предписывающих во вражеском тылу говорить только по-русски и называть друг друга только русскими псевдонимами, скомандовал, понизив голос до шепота: – Rührt Euch!..[2]2
  Вольно! (нем.)


[Закрыть]

Второй автомобиль взрывом развернуло так, что третий врезался ему прямо в середину, слева. Третий «паккард» получил два заряда – Остапу тоже захотелось выстрелить хотя бы разочек. Понятное желание, даром что ли тренировался столько времени.

Константин переглянулся с Алексеем и понял, что тому тоже не нравится легкость, с которой удалось выполнить задание. Слишком уж гладко все получилось – подъехали со стороны пригорода, выстрелами из бесшумных пистолетов сняли охрану, полежали пару минут на обочине, дождались, подбили… Сейчас подъедет Павел, отъехавший на километр назад, и заберет их. Обычный на вид сто первый «ЗИС» стараниями Павла и Николая превращен в наземный самолет без крыльев. Их никто не догонит, а для тех, кто попробует встать поперек дороги, у Георгия с Остапом хватит «панцеркнакке», у Георгия осталось семь зарядов, а у Остапа – девять…

Из подбитых автомобилей валил густой черный дым. По цепочке рвануло трижды и блеснули три сполоха пламени – взорвались бензобаки. Никто не пытался выйти наружу, да и некому было выходить. Константин зябко поежился, представляя, каково там, в салоне, после попадания «панцеркнакке». Адский ад…

Послышался шум приближающегося автомобиля.

– Получилось! – заорал Иван, вскакивая на ноги и потрясая в воздухе автоматом. – Б… буду, получилось!

Боковым зрением Константин увидел, как Алексей поднимает свой автомат, и подумал, что Иван заслуживает пули. Сволочь, уголовник, отребье, да еще и дисциплина хромает. Такое дерьмо незачем тащить обратно. В рейхе своего дерьма хватает, хоть лопатой греби.

Георгий тоже вскочил, и еще в движении (он все делал легко, сноровисто) успел вставить в ствол новый патрон. Теперь и до Константина, расслабившегося на мгновение, дошло, что приближающаяся машина шумит как-то не так, странным двойным звуком.

То и впрямь был двойной звук, потому что со стороны, противоположной Москве, приближались сразу два автомобиля – «свой» «ЗИС», если можно считать своим украденный автомобиль, и чужой грузовик (такие здесь называли «полуторками»), кузов которого был набит солдатами. «ЗИС» солдаты не обстреливали и остановить его не пытались, не иначе, как приняли за чекистский. Логично – он же едет к месту событий, а не прочь от него.

Отчего-то вспомнилось, как Иван сказал про «ЗИС»: «Какой-то фраер двадцать семь косарей заплатил, а мы с Кольшей даром взяли!». Была у Константина такая особенность – в ответственные моменты лезла в голову всякая белиберда, отвлекала. Это, наверное, от привычки много думать. Плохая привычка.

Алексей с Константином готовили операцию несколько дней. Выбрали место для засады на Можайском шоссе, в двух километрах от поворота к резиденции. Хорошее, удобное место, почти не охраняемое – всего-то семерых чекистов положить пришлось. Сначала хотели напасть в городе, где проще отходить, но быстро поняли, что в городе ничего не получится. Сидя в доме на набережной[3]3
  Имеется в виду дом М974 на набережной Тирпица в Берлине, где находилась штаб-квартира Абвера.


[Закрыть] легко фантазировать, придумывая отходы по крышам или подземной системе подвалов. Поди-ка поднимись на эту крышу или спустись в подвал, сразу же узнаешь почем фунт лиха. За городом проще – как увидишь, что чекисты выходят на шоссе, отсчитывай положенные минуты и начинай акцию. Машина едет к Москве, убирая по пути охрану правительственной трассы из бесшумного оружия (Георгий и Остап – стрелки от Бога), затем высаживает группу, а сама отъезжает немного назад, чтобы не вспугнуть кортеж. Константин с Николаем в чекистской форме встают по обеим сторонам шоссе, остальные ложатся на землю и ждут. Алексей долго возился с расчетами – скорость движения автомобилей, расстояние до них от места засады, углы стрельбы, время для отхода… Кажется, времени для отхода уже нет. Что ж, сначала было гладко, теперь станет жарко. Главное, что задание уже выполнено.

Георгий повел стволом, целясь, а с полуторки на ходу уже спрыгивали солдаты. Они же и первыми начали стрелять. Стреляли скупыми, короткими очередями, как стреляют хладнокровные, бывалые вояки. Георгий успел выстрелить и тут же упал. Полуторка подпрыгнула высоко в воздух, перевернулась, выбрасывая тех, кто не успел выпрыгнуть, и загорелась. Иван, Константин, Остап и Николай начали стрелять в ответ. Видимость была плохой, но дым с одной стороны мешал, а с другой помогал.

Алексей, пригибаясь, подбежал к Георгию, упал возле него, потрогал рукой, а затем прижал ствол своего ППШ к голове Георгия и выстрелил.

Николаю везло – в него чекисты не стреляли, видимо, все еще продолжали считать своим. «ЗИС» развернулся, остановился рядом с Алексеем, приглашающе раскрыл обе задние дверцы. Не дожидаясь команды, потому что если все спланировано заранее, то команды не требуются, члены группы начали по одному забираться в салон. Алексей сел последним. От машины и из нее уже не стреляли, чтобы не провоцировать вспышками ответный огонь, который мог бы повредить «ЗИС». Только когда уже невероятно быстро, набирая скорость, проезжали мимо лежащих на земле чекистов, Иван высунулся из окна чуть ли не по пояс и полоснул длинной очередью.

– Суки легавые! – крикнул он, уже вернувшись на свое место. – Получай!

Алексей, сидевший слева от Константина, брезгливо поморщился. Константин увидел в руках командира гранатомет Георгия. Подумал – молодец, и в горячке боя не забыл прихватить секретное оружие, чтобы оно не досталось врагам. Подумал и только тогда вспомнил, осознал, что случилось с Георгием, Мишкой Звягиным, единственным и настоящим другом, человеком из той, прошлой, счастливой жизни, в которой ему довелось прожить почти десять лет, а Мишке всего шесть. И теперь Мишки уже нет. Его убил командир. Правильно сделал, если и попадать в руки врагу, то только мертвым. Так всем спокойнее и лучше, и нам, и ему.

– Артерию пробило, – негромко сказал командир.

Какую именно артерию, Константин уточнять не стал, да и если бы захотел, не успел, потому что Павел крикнул:

– Перети!

С русским языком у Павла, коренного рижского немца, было плохо, а с финским хорошо, поэтому по документам он был карелом. Павел Иоганович Прокконен, пролетарий в седьмом колене, «рабочая косточка», как говорят товарищи.

Впереди, навстречу, на огромной скорости шли две черные легковые машины.

– Тормози! – скомандовал Алексей. – Остап, дай один заряд! Первая моя, вторая твоя!

Павел затормозил плавно, спокойно, так, что никого из пассажиров вперед не кинуло, и пригнулся, давая возможность выстрелить Остапу, делившему с Иваном переднее сиденье. Оба заряда попали в цель. Так же спокойно Павел тронул с места.

«Мишки больше нет! – стучало в висках у Константина. – Мишки больше нет! Почему не Иван и не Николай, почему Мишка?»

Заученно-механически, не отдавая себе отчета в поступках, но в то же время делая все правильно, он вышел из машины, когда та остановилась, переоделся в заранее припасенную штатскую одежду – пиджак, старые, довоенные еще, галифе с выцветшим кантом, ватник, и вместе с Павлом пошел через лесок к железнодорожному переезду.

– Теперь все будет хорошо, – по-немецки сказал Павел. – Мы отрубили голову чудовища и…

– Надо еще свои головы унести! – по-русски оборвал его Константин. – А потом уже говорить «хорошо»!

– Та, надо, – перешел на русский Павел и заискивающе добавил: – Не кавари «гоп» пока не перепрыгал.

Под ногами отвратительно чавкала оттаявшая апрельская земля, в которой не ощущалось ничего родного. А в двадцать седьмом, кажется, ощущалось, не так остро, как в восемнадцатом, но все же… «Глупости! – одернул себя Константин. – Земля – это почва, просто почва. Чернозем, суглинок, солонцы…»

2

Переломанные пальцы трупа торчали в разные стороны, словно ветки на дереве. Высохшее старческое лицо исказила гримаса боли, сильной боли. Рот перекосился, глаза, казалось, вот-вот готовятся выпрыгнуть из орбит, на нижней губе – след от десен. Убитый закусывал губу деснами, зубные протезы лежали в стакане с водой, стоявшем на тумбочке.

– Пытали, – глубокомысленно, явно рисуясь перед стажером Семенцовым, сказал старший оперуполномоченный майор Джилавян, белокурый нордический красавец, в котором армянского было только имя с фамилией. – И так пытали, что сердце не выдержало.

Скорее всего, так оно и случилось, потому что шея покойника не свернута, ножевых или пулевых ран, могущих привести к смерти, на привязанном к креслу трупе видно не было, но главная заповедь сыщика гласит: «Не спеши с выводами». Хотя бы до осмотра тела врачом. А если уж и делаешь выводы, то делай их как следует, учитывай все.

– Профессионально пытали, – уточнил оперуполномоченный капитан Алтунин, указывая пальцем на сорванные ногтевые пластинки, валявшиеся на полу, возле кресла. – Осторожно, Гриша, не наступи.

Семенцов пришел в МУР из беспокойного девятнадцатого райотдела – Бутырский хутор, Марьина роща, окрестности Рижского вокзала. Начальника райотдела майора Кочергина Алтунин знал еще с довоенных пор. Хорошо знал, со всеми, как говорится, потрохами. Тот еще куркуль был Кочергин, снега зимой не допросишься. Если ребята устраивали складчину по какому-то поводу, то у него не было «ни харчей, ни мелочей», если собирали деньги на подарок, то он просил кого-то отдать за него и возвращал долг после многократных напоминаний. Да что там деньги или харчи – он ни одного урку ни разу папиросой не угостил, чтобы контакт наладить. А без контакта с контингентом какая работа? Одно очковтирательство. Но у некоторых получается, вон до майора дорос, райотделом командует. Алтунин сразу заподозрил, что Кочергин спихнул лейтенанта Семенцова в МУР из соображений «дай вам Боже то, что нам негоже». С отличными, как полагается, характеристиками. Так и получилось, уже через неделю стало ясно, что опер из Семенцова, как из фекалии боеприпас – тугодум, тетеха, но заносчив и самолюбив до невозможности. И подхалим. Прилепился к Джилавяну, ходит за ним тенью, поддакивает, чайком-сахарком норовит угостить.

– Профессионально, – тоном знатока согласился Джилавян, перешедший в МУР из госбезопасности в феврале сорок первого при разделе наркомата;[4]4
  3 февраля 1941 Указом Президиума Верховного совета СССР НКВД был разделен на два самостоятельных органа: НКВД (нарком – Лаврентий Берия) и Наркомат государственной безопасности СССР (НКГБ).


[Закрыть] видимо, были у него на такой переход, по сути дела, – понижение, веские причины. – Но не очень. У профессионалов люди во время допросов не умирают. Да еще так скоро.

Сорвали только четыре ногтевые пластинки – с большого, указательного, среднего и безымянного пальцев левой руки.

– Четкая работа, – похвалил судебный медик Беляев, подняв с пола пинцетом окровавленную скорлупку. – Дантистская.

– Почему дантистская, Валентин? – сразу же насторожился Джилавян. – Хочешь сказать, что убийц среди коллег искать надо?

Убитый, Арон Самуилович Шехтман был известным на всю Москву зубным врачом. Даже Алтунин, у которого с зубами проблем пока не было, если не считать двух выбитых при задержании банды Паши-Карася, слышал о Шехтмане. Говорили о нем с придыханием, закатывая глаза кверху: «Ах, Семен Самуилович, золотые руки!». Арон Самуилович, насколько понял Алтунин, был и швец, и жнец, и на дуде игрец – ставил пломбы, вырывал зубы, делал коронки и протезы. Вот эти коронки проклятые его и сгубили. Где золото, там до беды недалеко. Особенно по нынешним голодным временам.

– Потому что четкая, – проворчал Беляев, рассматривая пластинку на свет. – Хороший дантист так зубы рвет – раз и нету!

– Хороший дантист сначала зуб туда-сюда поворачивает, а потом уже рвет, – тоном знатока заметил Джилавян. – И с ногтями так же надо – поддел, потянул, в глаза посмотрел, вопрос задал… Спешить нельзя. Ногтей всего десять.

– Это на руках, – влез с уточнением Семенцов. – А на ногах еще десять!

Джилавян посмотрел на него тем специфическим, полным презрительного недовольства, взглядом, каким солдаты смотрят на найденных вшей.

– А чо? – засуетился Семенцов. – Я ж правду сказал. Вот и доктор подтвердит, верно Валентин?

– Кому Валентин, а кому и Валентин Егорович, – Беляев не терпел панибратства, не любил ночной работы, недолюбливал Семенцова. – Гриш, тебе сказали, чтобы ты не топтался почем зря! Тебе что, больше делать нечего? Ступай, соседей опроси!

– Так спят же еще соседи, – возразил Семенцов и для верности посмотрел на свою трофейную «Сельзу» с удобным для ночных засад черным циферблатом. – Четверть пятого.

– А ты разбуди, – не сдавался Беляев. – Хоть что-то полезное сделаешь.

– Кончай прения! – на правах старшего, распорядился Джилавян. – Дима, ты со столом закончил?

– Угу! – отозвался эксперт научно-технического отдела Галочкин, сосредоточенно посыпавший графитовым порошком черный телефонный аппарат, который стоял на прикроватной тумбочке.

«Как у большого начальника», подумал Алтунин. В его представлении держать телефон возле кровати могли только те, кому звонят ночами. Кто, интересно, звонил покойному? Срочный вызов? Добрый доктор, спасите-помогите, зуб болит так, что мочи нет? Навряд ли Шехтман был из таких, кто по ночам к пациентам бегал. К нему, небось, в очередь за два месяца писались. А аппаратов два – один в прихожей на стене, другой – в спальне. Зачем? Странно, непонятно.

Все странное и непонятное Алтунин привык прояснять. Профессиональная привычка, иначе в сыщицком деле нельзя.

– Гриша, садись, писарем будешь! – распорядился Джилавян.

Семенцов без особой охоты присел к столу, положил на него свой новенький кожаный планшет, щелкнул еще не разработанным и оттого звучным замочком…

– А вот кто мне скажет, на хрена нашему покойнику такие тайники?! – громко поинтересовался из глубин платяного шкафа капитан Данилов. – Не закончись война и не будь он евреем, то я бы поставил стакан против бутылки, что здесь рацию прятали!

– На антресолях тоже емкий тайник, – отозвался Алтунин. – И под кухонным подоконником целый чемодан можно спрятать.

– Может, он там журнальчики похабные держал, заграничные, – сказал в пространство Беляев. – Служивые их из Европы пачками везут. Одинокий старичок вполне мог развлекаться…

– Женатый он был, – подал от двери голос дворник-понятой. – Семейный. Дочка замужем, отдельно живет, а жена в клинике лежит, с желудком у нее что-то. В четвертой.

– Из-за журнальчиков его убили? – Джилавян саркастически усмехнулся. – Ты, Валентин, думай, а потом говори!

– Это уже целая похабная библиотека получится! – хохотнул из шкафа Данилов. – Только вот не слышал я еще, чтобы за такую пакость убивали и чтобы ее выдавали под пытками тоже не слышал. Нет, ребята, тут золотишком и камушками пахнет. Прямо вот чую знакомый запашок.

Золотом из шкафа не пахло, а вот нафталином очень даже. Покойник явно был бережливым и аккуратным человеком, пересыпал вещи горстями, чтобы моль к ним даже подступиться не могла. Алтунин подошел к шкафу и остановился за широкой спиной Данилова. Тот сразу же оглянулся, подался назад и сделал приглашающий жест рукой.

– Сам погляди, тайник ровно на кубометр.

Трудовую деятельность Данилов начинал грузчиком на базе Мосгортопснаба и там навострился точно определять на глазок любой объем. Алтунин заглянул в нишу, устроенную за фанерной стенкой шкафа. Действительно около кубометра – высокая, широкая, неглубокая. Большой чемодан влезет спокойно, если поставить его на попа. А вот рацию сюда не впихнуть, аппараты не любят, когда их набок ставят. Чемоданчик с золотишком? Это сколько же будет, если на пуды перевести? Нет, наверное, все же не с золотишком, а с деньгами – личная домашняя касса. Это сколько же, если, скажем, тридцатками чемодан набить? Три чемодана? Да это же Крез какой-то, а не дантист! Дантист-аккуратист!

– Он давно в этой квартире проживал? – спросил Данилов у дворника.

– При мне все время жил, – степенно отвечал дворник, явно проникшийся важностью своего положения. – Но я тут недавно, с лета сорок четвертого, после демобилизации, еще полного года не исполнилось.

– Давно, – сказал Алтунин, вылезая из шкафа. – Лет пятнадцать, если не все двадцать.

– Это он сам тебе сказал, Вить? – поддел Джилавян. – А почему мы не слышали?

– Табличка на двери сказала, – ответил Алтунин, и не дожидаясь дальнейших вопросов, пояснил: – Старая, тяжелая, вся в завитушках, по краю узор из листочков. Двадцатых годов табличка. Нынешние потоньше и шрифт четкий, без излишеств.

Джилавян с Даниловым вышли посмотреть на табличку.

– Точно! – объявил, вернувшись, Джилавян. – Сплошные вензеля, отрыжка старого режима! Значит, его это тайники, Арона Самуилыча.

– Обеспеченный был человек, – подала голос вторая понятая, соседка, вызвавшая милицию. – Но не транжира. Деньгами не швырялся, как некоторые…

– Как кто? – спросили одновременно Джилавян и Алтунин.

– Как некоторые, – уклонилась от прямого ответа соседка, но потом добавила: – Которые при вагонах-ресторанах ошиваются…

– Мы с вами еще побеседуем, Анна Трофимовна, – пообещал Джилавян. – Про все побеседуем, и про вагоны-рестораны тоже. Наши люди деньгами не швыряются. Наши люди деньгам цену знают, потому как зарабатывают их трудом.

– От трудов праведных не наживешь тайников каменных, – неудачно сострил Галочкин, перемещаясь от тумбочки с телефоном к окну, точнее – к подоконнику.

– Дантисты – они как завмаги и интенданты, – скривился Джилавян, – если год поработал, то смело можно сажать, будет за что. Но это не наше дело, а соседей с пятого этажа[5]5
  Имеется в виду УБХСС – Управление по борьбе с хищениями социалистической собственности, находившееся на пятом этаже здания Главного управления милиции.


[Закрыть]. Наше дело – убийц найти. Банду!

В том, что здесь работал не один человек, а целая группа, сомнений не было. И по общей картине, и по тому, что один человек вряд ли бы смог унести содержимое трех объемистых тайников, а главное, потому, что соседка слышала, как по лестнице спускались несколько человек. «Вроде бы трое, – неуверенно говорила она. – Или, может, четверо… Но точно не один!». Услышала, выглянула на лестничную площадку, сунулась в приотворенную соседскую дверь и обнаружила труп. Еще теплый. Если бы сразу вызвала, а то взяла и в обморок хлопнулась. Часа три потеряли, по горячим следам преступников уже не возьмешь. Разве что по теплым. Но они, сволочи, нигде не наследили, ничего не обронили. И вообще действовали аккуратнее некуда, никакого беспорядка не наделали, ничего не разбросали. На полу только ногти покойника лежали и деревянная шкатулка, в которой, скорее всего, супруга Арона Самуиловича хранила свои цацки-побрякушки, легальную, так сказать, бижутерию.

– Циркачи! – сказал вслух Алтунин.

Слово «циркачи» стало у него нарицательным в тридцать восьмом году, когда взяли братьев Летягиных, воздушных гимнастов, в перерывах между выступлениями грабивших квартиры в центре Москвы. Действовали братья нагло и ловко – лазали по пожарным лестницам, высматривали пустые квартиры с незакрытыми окнами-форточками (дело было летом), забирались в квартиры, быстро хватали что поценнее и так же, по лестницам, уходили, не оставляя никаких следов. Три-четыре, а то и пять краж в день, милиция на ушах стояла. Очевидцы, если таковые имелись, вспоминали, между прочим, что видели на пожарной лестнице щуплого подростка. Трясли уголовную шпану, но никто не спешил сознаваться. Всплыли, было, на Тишинке две серебряные ложки, украденные в Даевом переулке, но того, кто их принес на рынок и пустил в оборот, найти не удалось. В один прекрасный день (августовский денек был действительно хорошим, солнечным, теплым) Алтунин, вспомнив про пожарные лестницы, подумал о цирке и отправился на Цветной бульвар. Да так удачно пришел, что сумел понаблюдать за репетицией двух субтильных братьев-акробатов. Внутри екнуло – они, но Алтунин не стал торопиться. Уделил братьям два дня, а на третий вместе с напарником Жорой Анчуткиным взял их в Безбожном переулке «на горячем», то есть – с поличным. С тех пор и появилась у Виктора привычка звать «циркачами» ловких воров. Про себя звать, втайне, чтобы честных цирковых артистов понапрасну не обижать. Цирк он любил.

– Мастаки! – поддержал Джилавян и начал диктовать Семенцову протокол.

– Я бы наведался в Первый Спасоналивковский к Тольке-Гривеннику, – шепнул Алтунину Данилов. – Чую – стоит.

– Чую – зря пробегаешь, – так же шепотом ответил Данилов. – Не Толькины масштабы. Это тебе не академик Изюмов с его столовым серебром. Такой жирный хабар Толику не понесут. Он же кто? Гривенник. Кличка сама за себя говорит. Ты лучше на Трифоновский сходи, к Сильверу.

– И то верно, – согласился Данилов. – Схожу…

Одноногого скупщика краденого Борю Сопова прозвали Сильвером не за «специализацию» на серебре-золоте и прочих драгоценностях, а в честь стивенсонсовского героя, мастерски сыгранного артистом Абдуловым. Как вышел в тридцать седьмом на экраны «Остров сокровищ», так и пошли появляться Сильверы да Билли Бонсы. В Москве, как и положено столице, Сильверов было аж целых три – одноногий барыга с Трифоновского, хромой урка с Зацепы и одноногий чистильщик обуви из Столешникова айсор Каламанов.

– Слева от окна, вплотную к стене, стоит прямоугольный стол, покрытый чистой зеленой скатертью. В скобках укажи – вязаной… А что у нас на столе, Гриша?

– Стакан в подстаканнике с жидкостью, похожей на чай, – ответил Семенцов, выражая лицом и тоном недовольство по поводу того, что его, словно мальчишку, экзаменуют на людях, весьма умеренное, сдержанное недовольство.

В одном из первых своих протоколов Семенцов недолго, по обыкновению своему, думая, написал: «В ушах убитой золотые серьги с рубинами». Протокол попался на глаза начальнику МУРа комиссару третьего ранга Урусову и так ему понравился, что он зачитал его на совещании. С тех пор Джилавян, которому влетело за недогляд (надо же читать, что пишут стажеры), не упускал момента макнуть Семенцова носом в лужу.

– А на блюдце что? – прищурился Джилавян.

– Немного красного вещества, по виду напоминающего малиновое варенье.

– Молодец! – похвалил Джилавян. – Пиши.

– Может, я это… подпишу там внизу и пойду? – подал голос заскучавший дворник. – А то сейчас управдом проснется, увидит, что меня во дворе нет и сразу начнет орать. Управдом у нас лютый!

– Аспид! – подтвердила соседка. – Я, может, тоже пойду?

– Подождите оба! – осадил их Джилавян. – Мы скоро закончим.

Дворник вздохнул, соседка недовольно поджала губы. Они еще не знали, что Джилавян заберет их с собой в МУР, чтобы допросить как следует и составить впечатление. Он их и в понятые пригласил только для того, чтобы были на глазах. Тот, кто нашел труп, всегда на подозрении, а дворники, они или в сообщниках-наводчиках у бандитов состоят или видели что-то интересное…

Самое интересное выяснилось на утреннем совещании у начальника отдела. Оказалось, что гражданин Шехтман Арон Самуилович, одна тысяча восемьсот восемьдесят третьего года рождения, место рождения город Шклов Могилевской губернии, еврей, беспартийный, из мещан, находился под пристальным наблюдением УБХСС.

– Крупнейший московский валютчик, – рассказывал пришедший от соседей сотрудник в щегольском люстриновом костюме с широченными лацканами. – Акула, зубр. Мы его пасли аж с декабря сорок третьего, связи выявляли. Буквально на днях собирались накрыть всю шайку разом – в Москве, в Батуме, в Ташкенте и в Свердловске…

Капитан Данилов уважительно присвистнул, отдавая должное масштабам, и тут же наткнулся на строгий начальственный взгляд, посвисти, мол, у меня.

– По имеющимся у нас данным, Шехтман готовился залечь на дно, – продолжал сотрудник. – Две недели назад он приобрел у известного нам и вам гражданина Везломцева по кличке Пономарь два поддельных паспорта, два диплома, две трудовые книжки, два военных и профсоюзных билета… короче говоря – два полных комплекта документов на фамилии Пытель и Кобуладзе…

Тимофей Везломцев, он же трижды судимый рецидивист по прозвищу Пономарь, изготовлял поддельные документы высочайшего качества и не оформлялся на четвертую ходку только потому, что о каждом покупателе исправно сообщал в милицию. В МУРе шутили, что Пономаря пора принимать в штат, столько раскрытий он обеспечил. Пономаря берегли, брали его клиентуру не сразу, чтобы не создавалось впечатления насчет того, что Пономарь ссучился и стучит. Сотрудничать с органами Пономарь начал по причине ослабшего здоровья, когда понял, что со своим туберкулезом четвертого срока уже не потянет.

– Но кто-то вас опередил! – начальник отдела майор Ефремов хлопнул по столу своей широкой ладонью и обвел сотрудников многозначительным взглядом. – Кто? Я, товарищи, не могу исключить утечки. Не мо-гу!

Сотрудники согласно закивали – да, бывает. Как не приглядывайся к людям и их анкетам, в душу им все равно не заглянешь. В прошлом году в МУРе выявили сразу двоих «паршивых овец» – капитана Воронина из отдела по борьбе с мошенничеством и старшего лейтенанта Замарова из отдела по раскрытию краж. Воронин состоял на довольстве у шайки Кости Фиксатого, был кем-то вроде штатного информатора, а Замаров самолично сколотил и возглавил банду, грабившую продовольственные склады. Сорок два ограбления за полгода, восемнадцать трупов, тонны украденного продовольствия – не фунт изюму!..

После совещания Алтунина перехватил в коридоре эксперт Левкович, за худобу и сутулость прозванный Знаком Вопроса. Ухватил под руку (тощий, а сила в руках есть), отвел в уголок и, уводя, по обыкновению, глаза в сторону, спросил:

– Ты, говорят, на Вторую Мещанскую ночью ездил? К Шехтману?

– К трупу Шехтмана, – уточнил Алтунин. – А что?

– Да так, – замялся Левкович. – Он мой знакомый, не очень близкий, но все же знакомый… В гости мы друг к другу не ходили…

– Зубы у него, что ли, лечил?

– Зубы, – кивнул Левкович. – Что же еще лечить у Арона Самуиловича. – И я лечил, и мама моя лечила…

Левкович, несмотря на то, что ему уже перевалило за сорок, был холост и жил с матерью.

– Золотые руки! Это же были золотые руки! В прямом смысле слова…

Алтунин подумал о том, что прямой смысл у каждого свой, но комментировать не стал. Не положено посвящать посторонних в обстоятельства дела, пусть это даже и Фима Левкович, эксперт НТО[6]6
  Научно-технический отдел.


[Закрыть], свой в доску. Таковы правила.

– А кто это его – не ясно еще? – Левкович удивил заинтересованностью в голосе и тем, что, вопреки своей привычке, посмотрел прямо в глаза Алтунину. – Кто убил Арона Самуиловича, Вить?

– Пока нет никакой ясности, – ответил Алтунин и добавил свое обычное присловье: – Будем работать.

– Ты уж держи меня, по возможности, в курсе дела, ладно? – попросил эксперт. – Не чужой ведь человек, нам с мамой будет приятно… то есть – нам очень важно знать, что убийцы пойманы и понесут…

– Заслуженное наказание! – докончил Алтунин. – Я тебя понял, Фима. Как поймаем убийц – шепну. Только ты меня больше в коридоре не подстерегай, ладно? Не люблю я, когда на меня засады устраивают.

– Да я просто мимо шел! – загорячился Левкович. – Мимо шел, вижу ты идешь дай, думаю, спрошу…

– Я видел, как ты шел, – перебил его Алтунин. – Ты стоял у стены, Фима, и делал вид, что интересуешься наглядной агитацией. А когда увидел меня, то пошел мне навстречу. Кому ты врешь, Фима? Мне? Постыдился бы…

Левкович зарделся, словно девица на выданье, виновато вздохнул и развел руками, изображая раскаяние.

«Что у тебя за интерес? – подумал Алтунин, наблюдая за тем, как задергалось левое веко собеседника. – Когда Валю-буфетчицу на Неглинной зарезали, ты, друг ситный, обстоятельствами и поимкой убийц не интересовался. Несмотря на то, что с Валей у вас был недолгий роман и порции она тебе по старой памяти накладывала царские. А тут вдруг – не чужой ведь человек, зубы я у него лечил…»