Текст книги "Записки судмедэксперта"

Второе, что совершенно сбило меня с толку, – это страшное уродство. Голова «туза» была несимметричной из-за чудовищных деформаций черепа, один глаз выше другого, очки с сильными линзами с оправой явно под спецзаказ, лицо всё в грубых старых шрамах, но в общем выглядит слишком молодо для старпёра такого ранга.

Я хотел было пройти за человеком, да вспомнил, что генерал просил (или приказывал, если угодно) в здание не ходить. Простоял на морозе ещё с полчаса, пока парочка не вышла. Я был далековато, но мне показалось, что у «туза»-урода под очками блестели слёзы. Разглядеть толком я не сумел – его кагэбэшный шоферюга моментально вперил в меня тяжёлый взгляд, он явно запомнил, что я тут был по их приезде. К тому же уже слышался стадный топот идущих со столовки курсов, а попадаться «вне строя» на глаза в мои планы не входило. Оставалось только повернуться и бежать на Факультет.

В коморку к Дерябину я попал лишь после вечерней проверки. Дед опять спать явно не торопился. Я подробно, как мог, рассказал (доложил, если угодно) ему, что видел. У самого любопытство свербит, как шило в большой ягодичной мышце. Дед молчит. Я не выдерживаю и спрашиваю, мол кто это, если не секрет?

– Секрет! Потом Дерябин видит крайнее разочарование на моей физиономии и добавляет: – Да, правда секрет, не мой секрет – казённый. Но раз обещал, то намёком скажу – это учёный-оборонщик.

– Это он вам цветы приносил?

– Мне?! Да он со мной не разговаривает, как и с любым врачом в форме!

– А что так?

– Что, что – а то, что я его должен был убить!

– Как убить? – спрашиваю я ошалело.

– Да так и убить – очень просто, холодным оружием, скальпель же холодное оружие.

– А-аа, ну там, врачебная ошибка! – догадался я.

Генерал грозно сверкнул своими глазами:

– Запомните, коллега, врачебные ошибки, а тем паче ошибки военного хирурга убийством не являются, как бы прокуроры не внушали нам обратное. А будешь считать иначе – не сможешь работать. Стал бы я тебе из-за этого огород городить! Я должен был преднамеренно убить этого человека, но не просто, а крайне изысканно – в лучших традициях центральноамериканских индейцев, всяких там майя или ацтеков. Я должен был у него вырезать бьющееся сердце!

Я думаю, дед гонит, хотя вида не подаю. Генерал с сомнением посмотрел на мою делано-невинную физиономию, поставил чайник и неспешно стал рассказывать:

– Цветы эти для его второй мамки в честь его второго дня рождения. О чём речь, сейчас поймешь. Было это по моим понятиям – недавно, по твоим – давно. И был шанс у академии стать вторым местом в мире (а может, и первым!), где была бы осуществлена трансплантация сердца. Это сейчас все привыкли смотреть на западные достижения, как на икону. Тогда же мы им дышали в затылок, и уж что-что, а Южная Африка для нас авторитетом не являлась. Главную роль играл не я, а академик Колесников с госпитальной хирургии. Они там к тому времени уже тонну свиных сердец пошинковали, да и на собаках кое-что отработанно было. Что думаешь, экстракорпоралка[5]5
  Экстракорпоральный контур – цепь аппаратов и сложный процесс, обеспечивающий насыщение кислородом и искусственную циркуляцию крови в организме без сердца.


[Закрыть] у нас слабая была? Что без забугорных оксигенаторов не прошло бы? Да мы тогда уже над пузырьковой оксигенацией смеялись, вместе с «Медполимером» разработали хорошие насосы и мембраны – гемолиз, то есть разрушение кровяных телец во внешних контурах, был весьма приемлемым. Да, была наша оксигенация в основном малопоточной – ну а делов то – двадцать литров дополнительной крови в машину залить! Всё равно больше выбрасываем. А какие наработки по гистосовместимости![6]6
  Гистосовместимость – законы сочетания антигенов тканей при пересадках; простейший пример – группы крови.


[Закрыть] Да нам неофициально вся Ржевка помогала – я имею в виду Институт экспериментальной военной медицины, они же там со своими «химерами», ну облучённые с чужим костным мозгом, нам все реакции отторжения смоделировали! А про оперативную технику я вообще молчу.

Короче, всё готово. Но… Но очень большое «но» остаётся. Через Минздрав такое провести было невозможно, даже через их 4-е Главное управление[7]7
  Четвертое главное управление при Минздраве СССР – самое элитное и закрытое учреждение советской медицины, обслуживавшее верхушку власти.


[Закрыть]. И досада, кроме политической вторая главная препона – юридическая. Ну вопрос, когда человека мёртвым считать. Сердце бьётся – значит, жив, а когда сердце мертво – так на что нам такое сердце! Подбил меня Колесников с ним на денёк в Москву съездить, на приватный разговор к начмеду в Министерство обороны. А тут пальма первенства уже утеряна – как раз в те дни «супостаты мотор пересадили». Речь идёт по сути о повторении достигнутого. А ведь в СССР как, раз не первый – значит, и не надо. Что с Луной, что с сердцем. В Управлении же и резко рубить неохота, и напрасно рисковать не желают. Ситуация – ни да ни нет. Хлопцы, разок попробуйте, но из тени не выходите, мы тут наверху за вас не отвечаем. Получится – к орденам и звёздам, нет – к неприятностям.

Тогда придумали мы бюрократическую процедуру, которая помогала эти ловушки обойти. Несколько потенциальных реципиентов подобрала Госпиталка, всех протестировали. Дело ВПХ за малым – добыть донора. Мы даже придумали, как нам через Боткинскую с ним «прыгать», тогда ни технологии, ни контейнеров для спецтранспортировки органов и в мыслях ещё не существовало. Кому донорское сердце больше подойдёт – тому и пересадят. Так вот, был у нас документ с печатью ЦВМУ за подписями начмеда и главного хирурга. Было в том документе упомянуто 11 фамилий на 12 пунктов под подпись. Десять военных, ну кто к «донорству» будет приговаривать, одна – пустой бланк (это на согласие от ближайшего родственника «покойника»), и последняя, самая малозначительная подпись вообще считай лаборанта – подтвердить оптимальную совместимость донор-реципиент при «переводе на казнь» в Госпиталку! Ну не совсем, конечно, лаборанта – я специально пробил должность в лаборатории клиники. Ну там иммунология-биохимия всякая, и мгновенно взял туда молоденькую девочку сразу после университета. Нет хоть одной подписи – и «донор» автоматически остаётся в нашей реанимации до самого «перевода» в патанатомию.

По понятным причинам намерение держим в тайне и ждём «донора». Через пару недель происходит «подходящий» несчастный случай. Считай, рядом с академией, сразу за Финбаном, пацан 17 лет на мотоцикле влетает головой в трамвай – прямо в ту гулю, что для вагонной сцепки. «Скорая» под боком – пострадавший наш, профильный, доставлен в момент. Прав нет, но редкость – в кармане паспорт. Посмотрел я этого травмированного – категория уже даже не агонирующих, а отагонировавшихся. Травма, не совместимая с жизнью. Но на ЭКГ все ещё работающее сердце! Голову кое-как сложили, с кровотечением справились и быстро на энцефалограмму. Там прямые линии – красота мёртвого мозга. Говорю сотрудникам – боремся с возможной инфекцией, в башке-то точно некрозы пойдут! Ну нельзя же сделать хирургическую обработку травмы мозга в виде ампутации полушарий под ствол, а там всё побито! И, конечно, реанимационное сопровождение и интенсивная терапия по максимуму – тело сохранять живым любой ценой, пока мы наш «адский документ» не подпишем.

Первым делом согласие родственников, без него всё дальнейшее бессмысленно. Одеваюсь в форму, беру для контраста с собой молодого офицера и пожилую женщину, чтобы легче было уболтать любого, кто окажется этим ближним родственником. Мчимся по адресу в паспорте куда-то на Лиговку. Заходим. Комната в коммуналке, на полу грязь страшная, на стенах засохшая рвота, вонь вызывает головокружение, из мебели практически ничего, похоже живут там на ящиках. Оказывается, что существует только один ближайший, он же единственный родственник – его мать. Человеком её уже было назвать сложно – полностью спившееся, морально деградировавшее существо. Такого я ещё не видел – её главный вопрос был, а можно ли НЕ забирать тело, чтоб не возиться с похоронами. К сыну, похоже, она вообще не испытывала никаких положительных эмоций, а истерика и вопли моментально сменились откровенными намёками, что по этому поводу надо срочно выпить. Я послал офицера купить ей три бутылки водки. Документ она подписала сразу, как услышала слово «водка»! Получив подпись, мы с брезгливым осадком пулей вылетели из той клоаки.

Но ещё более интересную новость я узнал чуть позже, когда в клинику прибыл тот офицер, что был послан за спиртным для «ближайшего родственника». Он столкнулся с другими обитателями той коммуналки и узнал некоторые подробности о самом «доноре» – крайне асоциальный тип, хулиган, исключался за неуспеваемость из школы и ПТУ, хоть и молод – сильно пьет, страшно избивает свою мать! Короче, яблоко от яблони… А ещё через десять минут, как по звонку свыше, в клинику пришёл следователь и принёс ещё более увлекательную информацию – мотоцикл «донора» краденый, точнее, отобранный в результате хулиганского нападения, а сам «донор» и без этого уже под следствием не то за хулиганство, толи за ограбление. Похоже, что за всю жизнь единственное хорошее дело «донору» ещё только предстоит – и это отдать своё сердце другому.

Быстро все обзваниваются: собираем заключительный консилиум – бумаги под «приговор» подписывать. Все ставят подписи – сомнений ни у кого нет. Только одну подпись не можем пока поставить – анализы не готовы, времени недостаточно их завершить. В госпитальной хирургии идёт подготовка операционной, а у нас ответственной за лабораторию велено сидеть на работе, пока результатов не будет. Ну вот наконец и это готово – иди, ставь свою последнюю подпись! Тут эта девчушка и говорит, мол, по документу на момент подписания я обязана совершить осмотр! Тю, ты ж дура, думаю. А десяток академиков-профессоров, совершивших осмотр и разбор полдня назад, тебе не авторитет?! Ну вслух ничего такого не говорю, пожалуйста, идите. Смотрите себе тело под аппаратом, только не долго.

Она и вправду недолго. Пошла, взяла ЭЭГ, а мы ему энцефалограммы чуть ли не непрерывно гнали – как не было, так и нет там ничего. Мозг – аут! Стетоскоп достала – вот умора, да её в клинике со стетоскопом ни разу не видели. На что он ей вообще? И что она там выслушивать будет – «утопил» ли дежурный реаниматолог его или пока нет? Да мне уже всё равно – счёт, пожалуй, на часы идёт. Что-то она там потрогала, что-то послушала, толком ничего не исследовала – курсант после санитарной практики лучше справится. А потом поворачивается ко мне и так это тихо-тихо, но абсолютно уверенно говорит:

– Он живой. Не подпишу я…

Девочка, ты деточка! Да ты хоть представляешь какие силы уже задействованы?! Отдаёшь ли ты себе отчёт, что ты тут человек случайный – почти посторонний? А понимаешь ли ты, что городишь ты нам полную чушь – кровь в пластиковом контейнере тоже живая, а вот человек – мёртвый. Тело есть, а человека в нём нету! Короче, ругали мы её, просили, убеждали, угрожали увольнением. Нет, и всё. И ведь сама по себе не упрямая, а тут ни за что не соглашается. Мол, если я ноль – то и делайте без моей подписи. Сделали бы, да не можем мы без твоей подписи.

Наутро собрались все главные действующие лица. «Донор» терпит? Да пока терпит – ни отёка легких, ни инфекции, кое-какая моча выделяется. Стараемся, ведём этот «спинно-мозговой препарат» как можем. А может потерпеть, если Колесников в Москву слетает и переутвердит новый документ? Не знаю, надежды мало. Короче, день мы решали, лететь или не лететь. Потом полетели. Что-то сразу не заладилось. А там выходные. Восемь дней волокита заняла. А «донор» терпит! Горжусь – во мужики у меня в клинике, мертвеца столько ведут.

Наконец назначен новый консилиум с «вердиктом». Только не состоялся он – ночью на энцефалограмме кое-какие признаки глубокого ритма появились. Всё – дальше по любому не мертвец, а человек. Зовём спецов с нейрохирургии – пусть погадают. Много они не нагадали – ведите как сможете, прогноз неблагоприятный. О том, что это был кандидат в доноры сердца – табу даже думать. Обеспечиваем секретность, как можем.

Долго он был в нашей реанимации. Сознания нет (а я тогда был уверен, что и не будет), но мозг ритмы восстанавливает. Попробовали отключить искусственную вентиляцию лёгких. Без ИВЛ дышать пытается! Дальше – больше. Перевели в нейрохирургию. Там ему много чего сделали, но ничего радикального – всё как у нас, что природа даст, то и прогресс. В контакт вступает, что-то старается глазами показать, мычит – говорить пыжится, шевелится.

Уже порядком восстановившись, из нейрохирургии он попал в Психиатрию. Наверное для учебного процесса психо-органический синдром[8]8
  Тяжёлые нарушения психики в результате травмы мозга.


[Закрыть] демонстрировать. А там вроде вот что было – перечитал все книжки и всем надоел. Ну кто-то и подшутил – сунул ему вузовский учебник по высшей математике. А ещё через полгода комиссия и первая (!) группа инвалидности. А ещё через полгода ещё комиссия – пацана в вуз не берут! Молит-просит – дайте вторую. Что он окончил, я не точно не знаю, по слухам – Московский физтех. Пять лет за два года. Если это не легенда, то на экзамены ходил так – один экзамен в день. Сегодня сдаю ну там математику за первый семестр, завтра сопромат за пятый, послезавтра ещё что-то за девятый. Заходил на любой экзамен вне зависимости от курса. А к концу второго года что-то такое придумал – короче моментально целевое распределение в какой-то сверхсекретный «почтовый ящик». Ну а финал ты сам сегодня видел.

Колесников год ходил грознее тучи – полностью подробностей не знаю, но, похоже, кое-что просочилось на самый верх в ЦВМУ и выше в МО. Вроде сам маршал Гречко[9]9
  Министр обороны СССР.


[Закрыть] об этом узнал – может, как байку в бане кто ему рассказал, а может, в сводке прошло, типа вон в ВМА пытались сердце пересадить, да ничего не вышло. Видимо, посчитали там наш подход к решению проблемы авантюрным, направление быстренько прикрыли. Особисты и люди из Главпура[10]10
  Главное политическое управление.


[Закрыть] нас с самого начала предупреждали – какая-либо информация только в случае полного успеха. Боялись видно, что вражьи голоса злорадно запоют – в Советском Союзе провалилась попытка пересадки сердца, а вот у нас в мире капитала с пересадками всё окей, как зуб вырвать. Нам последствий никаких – пострадавших-то в этой истории нет, да и вообще полная картина известна единицам, и с каждым годом этих «единиц» меньше и меньше становится… Люди, подписавшие этот конфузный документ, молчат, а сам документ мы уничтожили – всё равно он силы без той подписи не имел, чего макулатурой архивы забивать? Всё вроде тихо-спокойно… Забывается потихоньку. Но одна тайна всё же мне покоя не даёт. Невозможно это, ну абсолютно исключено и совершенно не научно. Но факт…

Знаешь, никто ему не мог сказать, что он «донором» был. Мы с Колесниковым все варианты перебрали. Некому было рассказать. А он знает! Притом знает всё с самого начала. Даже как под ИВЛ трупом лежал.

– Ну вы же сами говорили, учёный не простой, ну там КГБ вокруг всякое. Они же ему и сказали! – предположил я.

– Глупости! Не получается так.

– Ну а тётка эта?

– Нет, нет и нет! Парадокс, что он вообще её знает. А ещё больший парадокс, что всю дальнейшую историю эта иммунологша знает только со слов самого «донора»! Я ведь от неё избавился сразу после отказа подписаться. Два года спустя разыскал её – меня сильно совесть мучила. Предложил вернуться в клинику, посоветовал хорошую тему для диссертации. Она никогда не интересовалась судьбой «донора» – история в её изложении была очень простой: «донор» умер, тему закрыли, генералов надо слушаться. Так она и считала, пока «донор» уже в теперешнем виде не явился к ней ровно в тот же день, как она сказала, что он живой. А сам «донор» знает только то, о чём говорилось в его палате. И значить это может только одно: когда у него на энцефалограмме прямые линии ползли, ОН ВСЁ СЛЫШАЛ!!! Слышал и помнил…

Дерябин взял кусочек сахара и обильно полил его валерьянкой:

– Ладно, поздно уже. Иди спать и не болтай много!

Болт миокарда

На Пятом Факультете в академии учились одни иностранцы, но готовили из них тех же военврачей. Поэтому и программа у них была весьма схожей с нашей, ну разве за исключением секретных лекций – им особо щепетильную военную информацию не давали. В остальном всё как у нас, даже физподготовка с приличными нагрузками. А это значит, что и обязательный медосмотр им полагался. Правда, на медосмотре чувства «импортных слушателей» щадили. С нашим курсантом как – загнали курс в поликлинику академии, раздели всех до в чём мать родила, и бегом по кабинетам. Иностранцам же каждому давался номерочек с датой и временем, и они в спокойной обстановке обходили всех положенных специалистов. Правда нашему брату такой подход не нравился – это ж сколько раз за день раздеться-одеться придётся!

И вот на подготовительный курс иностранного факультета зачислили одного слушателя из Йемена. Понятно, почему на подготовительный – год иностранцы учили русский язык, а также старались набрать минимум знаний, хоть как-то приближающихся к русской средней школе. С какого Йемена был тот йеменец, с Северного или Южного, я не знаю – как-то не интересовался тогда ближневосточной политикой. Только помню, что оба Йемена друг с другом воевали, и одному из них СССР протянул «братскую руку помощи» в виде военных советников и оружия. Ну и, конечно, их военспецов учить сразу взялись. Так и появился Ахмет в стенах академии. Недельку-другую поучился, и на тебе талончик на медосмотр.

Пришёл Ахмет в поликлинику. Взвесился, измерил рост, сдал кровь-мочу, и вот первый специалист – терапевт. На осмотр азиатов ставили терапевтов со стажем – в основном таких, кто хорошо знаком с тропическими болезнями и гельминтозами[11]11
  Глистами.


[Закрыть]. Если «новобранец» из Лаоса-Вьетнама-Кампучии, то обязательно не меньше четырёх видов паразитов, если из Африки – не меньше двух, а вот с Ближнего Востока – обязательно один вид червей и букетом какая-нибудь хроническая кишечная инфекция. При этом арабы на здоровье жаловаться не привыкли, а у новичка ещё и проблема с русским языком – кроме «здравствуйте», ничего сказать не может и ничего не понимает. Расспрос исключается, врачу приходится полагаться исключительно на физикальные данные[12]12
  То, что сам обнаружил при исследовании.


[Закрыть].

Доктор знаками попросил раздеться. Араб жмётся, словно первый раз у врача, потом после некоторых колебаний неохотно снимает форму. Снять майку потребовало ещё пару минут пантомимы. Наконец, можно приступать. Осмотр грудной клетки ничего особого не дал – кроме малюсенького шрамчика в межреберье, ничего особенного. Надо бы послушать. Только положил терапевт мембрану своего фонендоскопа на область сердца, так сразу чуть не подпрыгнул от неожиданности – во-первых, громко, а во-вторых, такого он за всю свою практику не выслушивал. Сердце гудело, клокотало и рычало. Иногда в этих шумах слышалось протяжное пш-шшш, как будто в грудной клетке кто-то сдёргивал миниатюрный унитаз, иногда совсем необычное гулкое глук-глук-глук, словно из некой внутригрудной ванны вытекала вода. Иногда оттуда неслась барабанная дробь, иногда кошачье мурлыканье, как при сильном пороке. Но при пороке шумы на каждое сердцебиение одни и те же, а тут разные! Так не бывает.

Направили араба в клинику факультетской терапии на электро– и эхокардиограмму. Что такое ЭКГ, всем понятно, а вот что такое «эхо» следует пояснить. Это такая методика с использованием ультразвука, сродни тому, что используют при УЗИ, ультразвуковом исследовании внутренних органов. Только при УЗИ картинка получается, как в ненастроенном телевизоре с помехами, но всё же реальная (наиболее «любим» этот метод в акушерстве-гинекологии, когда не рождённых ещё бебичек их мамкам показывают), а эхокардиограмма даёт картинку, напоминающую волны – динамику движения клапанов. Тут не специалист не разберётся. Однако в Ахметовой эхокардиограмме и врачу-кардиологу мало что понятно – на верхушке сердца была зона неподвижности, вроде внутри сердца вырос гриб. Этакий маленький внутрисердечный подосиновик или подберёзовик, совершенно не похожий ни на тромб, ни на опухоль. Наверное, этот «гриб» и шумит так странно…

Ещё «эхо» чётко показало дефект межжелудочковой перегородки. Это такая мышечная пластина, что разделяет наше сердце пополам: одна половинка качает венозную кровь в лёгкие, а другая – артериальную по всему телу. Если в этой перегородке будет дырка, то обе крови будут смешиваться – венозная кровь, где мало кислорода, будет «портить» артериальную. Ещё напором крови через такую дырку сильный левый желудочек может запросто раздуть слабый правый. А когда правый желудочек раздуется, то хорошо качать кровь через лёгкие он не сможет – образуется венозный застой. Таким больным даже лечь проблема – «сидячая» инвалидность с кашлем и кровохарканьем, а потом долгая и мучительная смерть.

Иностранцы под наш 185-й Приказ, согласно которому в те годы из армии по здоровью комиссовали, никак не попадали. Поэтому хоть ты трижды калека – но если есть желание, то учёбу можешь продолжать. У Ахмета желание было. Тогда позвали ему в переводчики другого араба-старшекурсника и предложили операцию – хирургически закрыть этот дефект. Ахмет согласен. Ну раз согласен – ложись в клинику госпитальной хирургии, там у нас сердце оперируют.

Хорошо, в СССР медицина бесплатная. В Штатах бы такая операция за сотню тысяч долларов запросто зашкалила, даже ещё по тем «тяжеловесным» долларам 70-х. Ахмет пользуется моментом – бегом на Госпиталку. Свою экзотическую форму сдал сестре-хозяйке, от неё же получил халат и тапочки – и айда на обследование. Клиническое обследование отличается от амбулаторного своей дотошностью. Начало обычное – сдать анализы. Потом рентген грудной клетки. Ахмет прошёл в тёмный кабинет, стал под аппарат. На большом экране вместо привычного негатива рентгеновских плёнок картинка-позитив, как в чёрно-белом телевизоре. Вот ярко высветились лёгкие, на них рёбра и позвоночник с мягкой тенью сердца, на фоне которой… Не может быть! Именно так рентгенолог и воскликнул: «Не может быть, там же у него болт!» Первая версия всё же, что болт просто в грудной клетке, вероятно, случайно проглоченный и образовавший пролежень в пищеводе. Однако стоило повернуть араба в боковую проекцию, все сомнения сразу отпали – болт сидел в миокарде! Чётко видно, как он покачивается в такт сердцебиениям.

Пришлось ещё раз послать за толмачом-старшекурсником и теперь уж собрать настоящий подробный клинический анамнез[13]13
  Анамнез – опрос больного, история его жизни применительно к болезни.


[Закрыть]. Однако как попал болт в собственное сердце, сам Ахмет не помнил. Более того, он и не догадывался, что в его сердце есть что-то лишнее, но единственно правдоподобную версию всё же предложил:

В Йемене нет ни нефти, ни газа. Да там, кроме песка, верблюдов и арабов, вообще ничего нет – страна бедная. До начала советских военных поставок с оружием у йеменцев было так себе – обе стороны мастерили противопехотные мины из чего придётся. Чаще всего это были обычные тротиловые шашки, а то и вовсе куски допотопного динамита, для увеличения поражающей способности обложенные гвоздями, болтами и гайками. Этакий самодельный аналог стандартного поражающего элемента. Ахмет помнит одно – он на такой мине подрывался. Очнулся уже в санитарной палатке. Из лечения вспоминаются давящие плотные повязки с топлёным курдючным жиром, отвар из верблюжьей колючки, верблюжье же молоко и сон. Провалялся он очень долго, но никакой операции ему не делали, да и ни крови, ни растворов не переливали. Даже антибиотиков никаких не давали. Всё само зажило по воле Аллаха. Потом Ахмет «окончательно выздоровел» и поехал учиться на военного врача, правда бегать ему всё ещё несколько тяжеловато… Теперь он понимает почему – в его сердце болт остался, за который он слёзно просит русских врачей, чтобы вытащили. Да продлит Аллах годы их жизни и наполнит их дома достатком! Падджялуйста!

Операцию провёл сам академик Колесников. Болт извлекли, дефект межжелудочковой перегородки ушили. В ходе операции по старым рубцам определили траекторию болта. Тот попал в нижнюю часть грудной клетки со спины, слегка отрикошетив от ребра, прошил стенку правого желудочка, пробил межжелудочковую перегородку, вышел в левый желудочек, где на излёте и затормозился в самой верхушке сердца[14]14
  Анатомически верхушка сердца располагается в самом низу – это аналог того самого «острячка», что на всех стилизованных картинках рисуют.


[Закрыть]. По всем канонам полевой хирургии такая рана без самой немедленной специализированной помощи гарантированно не совместима с жизнью. И не один раз, а ПЯТЬ! Почему сразу не возникло острой тампонады – смертельного состояния, когда сердце обжимается кровью, вытекшей в сердечную сорочку, и из-за этого останавливается – никто не знает. Удивительно, что этот раненый не скончался от кровопотери, а ещё вероятней от синдрома «пустого выброса», когда сердце перестаёт сокращаться, если его камеры внезапно оказываются пусты от моментального массивного излития крови. Непонятно, почему не погиб от пневмоторакса – состояния, когда грудная клетка пробита и лёгкое спадается от накопившегося вокруг него воздуха. Не ясно, каким образом он, по сути, без какого-либо лечения избежал тяжелейших инфекционных осложнений, всяких там гнойных перикардитов, плевритов да медиастенитов[15]15
  Полостей вокруг сердца и лёгких, а также области в центре грудины, неизбежно заражаемых микробами при осколочном ранении такого рода.


[Закрыть]. И совсем странно, как такая рана в сердце смогла самостоятельно зарубцеваться. Впрочем, не совсем – дырка-то между желудочками все же не зажила. И последнее чудо – как с металлическим объектом в миокарде и таким серьёзным пороком Ахмед себя нормально чувствовал?

Именно на эти вопросы академик Колесников и хотел получить ответы. Когда Ахмед поправился после операции, опять послали за переводчиком, опять принялись за расспросы, и опять ничего не узнали. Тогда переводчика отпустили, но чтобы хоть как-то скрасить научное фиаско, академик-генерал решил на худой конец блеснуть политической «правильностью»:

– Вот видите, как трудно живется трудовому народу за рубежом. Никакой медицинской помощи! Ахмед, скажи нам, ты ведь из бедняцкого сословия?

Ахмет непонимающе хлопал глазами. Академик упростил вопрос:

– Ну кем твой папа работает?

На этот раз до Ахмета дошло, о чём его спрашивают. Он вздохнул и, обречённо махнув рукой, ответил:

– Царёй!