Текст книги "Книга о счастье"

Времена не выбирают

Многие сейчас говорят, что мы живем в какое-то особо сложное для психики время. Перенасыщенный информацией человек несется на работу, а вечером, приходя домой, не может успокоиться, продолжает барахтаться в информационном потоке, пока, наконец, не заснет, уронив голову на клавиатуру. В таких условиях разве не труднее обнаружить в себе счастье?

Нет, я считаю, что ощутить себя счастливым во все времена было возможно и во все времена было непросто. Не думаю, что наше время чем-то принципиально отличается в этом смысле: оно по-своему сложно, но по-своему просто. Даже в наше время не все люди живут в такой безумной суете. Мы говорим о горожанах, о Москве прежде всего. Но это, как известно, не все человечество и даже не вся Россия. Хотя и в Москве есть много людей, которые живут тихо, медленно, спокойно и без избытка информации. Знаю людей, которые ходят на работу, и работа у них не особенно напряженная, возвращаются домой и ложатся спать. У них ничего не происходит и никакого перенасыщения впечатлениями и информацией нет. Просто все выбирают подходящий образ жизни: кому-то нравится беготня, суета и переизбыток информации, а кому-то комфортно в неспешности и покое. Ведь человек живет, в конечном итоге, так, как хочет.

Правда, некоторые так себя загоняют, что теряют ориентиры и плохо понимают, что соответствует их ритму, их темпераменту. Например, флегматик может ринуться в активную деятельность, и ему сначала даже покажется, что он – как рыба в воде. Но не заставят себя ждать вспышки раздражения, внезапный упадок сил, а потом – ощущение опустошенности. Хорошо, если человек понимает, что он просто оказался не на своей волне, сам с собой не совпадает. Тогда он может сменить сферу деятельности, например, перестать бегать и работать из дома через интернет, и все постепенно придет в норму.

Еще такой загнанный, вечно спешащий горожанин пытается справиться со стрессом, регулировать свое эмоциональное состояние с помощью разных «технических средств», например, откликается на объявление о занятиях йогой. Можно ли таким образом преодолеть невротические, психотические состояния, найти в себе некую тишину, покой? Наверное, да. Но только к счастью это не имеет отношения. Поэтому познание себя – это очень важно. Построить свою жизнь без самопознания невозможно.

Страдания не больше жизни

Всякие модные нынче психотехники, околовосточные и парарелигиозные практики настраивают человека на то, чтобы избежать страдания. В христианстве подход принципиально иной.

Христиане считают, что счастье произрастает из глубины души, где живет фундаментальное духовное ощущение бытия: «я есть». Это не телесное, не физиологическое, не психологическое, а именно духовное ощущение, переживание своего бытия. И оно в своей силе, в своем первоисточнике настолько сильное, что его не может победить совокупность всех страданий. Но и это не предел. За ощущением бытия стоит Господь, который дал человеку жизнь. И в этом ощущении, в этом созерцании сотворенный Богом человек не ограничен. Как говорят святые отцы, в этом созерцании человек не знает границ и мер, они ему не открыты. И при этом святые отцы своим опытом свидетельствовали, что сначала – жизнь, а потом ее страдания. Если нет жизни, не будет страдания, а если страдание есть, значит, жизнь есть!

Нередко мне приходится сталкиваться с «неисцеленными страданиями». Мать плачет о погибшем сыне, или вдова оплакивает свое горе. Но оплакивание становится постоянным, «неисцелимым». Кажется, что сила горя настолько велика, что выплакать его нельзя. Но это не так. Сила горя всегда меньше жизни, в которой приключилось горе. Человек может избрать «горевание» своим смыслом жизни, своей главной задачей. Это эмоциональное застревание, фиксация на одной эмоции, когда все остальные чувства подавлены или сведены на нет. Такое упорствование в горе есть род зависимости, способ обретения себя, вывернутый наизнанку, проще говоря – извращение. Горе как способ не жить в жизни.

Помочь таким людям крайне сложно, потому что они закрыты в своем горе, как в скафандре, как в скорлупе, и выходить оттуда не желают. Кроме того, такое горевание зачастую расценивается как нравственный «подвиг», имеет нравственное оправдание, а это – подмена духовной жизни. Горюющая мать или вдова мнят, что они служат таким образом преданности и верности усопшим. А на самом деле – ублажают себя, удовлетворяют свою потребность в эмоциональной близости с личностью усопшего, не отпускают его в мир иной. Им кажется, что, если отпустят близкого от своего сердца, жизнь их окажется пустыней. Вот и берегут свое горе как смысл жизни. А ведь душа их не пустыня, она – рай, оазис, но они не знают об этом, не знают себя.

Мне приходит на ум диалог из «Расторжения брака» К.С. Льюиса: там райское существо объясняет даме из ада, что она своей скорбью по умершему сыну, своими показными страданиями терроризировала всю семью, лишая их жизни. Адама твердит, что материнская любовь – это святое!

Святость и счастье: эти два понятия как будто из разных миропонимании, но они оба о человеке. Человек верующий стремится к святости; человек неверующий стремится к счастью. Два вектора, два пути. Пересекаются ли они? Уверен – пересекаются! Пересекаются в сердце человека. Если сердце чисто и настроено на Божий «камертон», оно не может не быть блаженным. «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5: 8).

АСКЕЗА И ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ

Христиан часто укоряют в том, что они в большинстве своем – ханжи, а простые люди, мол, в этическом отношении бывают гораздо лучше их. И действительно, тому, кто считает себя христианином, нужно понять: а стал ли ты человеком, скажем, хотя бы в античном представлении? Греки называли четыре добродетели, определяющих человека: рассудительность, мужество, умеренность и справедливость. Имеет ли смысл говорить о том, что человек должен увидеть в себе потенциал человеческого, прежде чем назваться христианином?

Естественная позитивность и сверхъестественная добродетель

Несомненно, это очень важно, так как связано с внутренней динамикой человека. В ней появляются отдельные течения, устремленные в целом к единой цели, но интеллектуальная и эмоциональная сферы внутри человеческой личности по-разному стремятся к счастью. Природные качества человека развиваются в нем, стремясь к логосу природы, как говорил преподобный Максим Исповедник. То есть человек стремится достичь определенной максимы, в нем естественным путем развиваются осознанность, разумность, справедливость, сострадание – формируется человечность. У того, кто трудится над своим характером, усиливается творческое начало, утверждается целеустремленность. Но, конечно же, без мужества человек достичь никогда и ничего не

сумеет. Но это еще не добродетели в христианском понимании – это естественная позитивность, соответствующая природе человека. Ведь в полноте достичь позитивности, т. е. естественного движения к добру, может лишь преображенная природа.

Если же мы говорим о природе, искаженной грехом (а именно таковой обладает весь без исключения людской род), тогда мы вынуждены учесть два противоположных импульса внутри человека. С одной стороны, это наше стремление к положительному, к добру, а с другой стороны – неприятная особенность, постоянно препятствующая развитию природных качеств – наша расположенность к греху. Но человеческая природа не полностью искажена грехом, а лишь частично, и вследствие этого одновременно действуют и природное стремление к совершенству, и обратный вектор, влекущий ко греху. Получается, что естественная человеческая позитивность натыкается на такую же греховную человеческую негативность, и эти два начала в человеке присутствуют всегда. Не совсем точно будет сказать, что в формировании характера эти два начала постоянно друг с другом борются. Скорее, человек учится разумно существовать вместе с ними.

Но когда мы говорим о добродетели в христианском представлении, мы имеем в виду сверхприродные качества, а они сами по себе в нас не проявляются. Именно на эти добродетели нацелена христианская нравственность. Почему так трудно принять евангельские добродетели, основанные на заповедях блаженств Нагорной проповеди? Что значит, например, «блаженны нищие духом»? Или «блаженны плачущие» – разве будет кто-то стремиться к этому, следуя естественным склонностям?

Конечно же, здесь нет соответствия природным человеческим качествам, поэтому «естественным путем», без усилия, эти добродетели принять не получится. Кстати, ничего подобного в античном понимании нравственности, конечно же, не звучало.

Вместо человечности – к высотам Духа?

Следует ли из этого, что христианство отрицает природу человека и его естественных добродетелей? Конечно же, нет.

Но мы знаем, что подвижники ради сверхъестественных добродетелей отказывались от своих естественных стремлений. Это парадоксально, но тем не менее это так: на вершинах созерцания Бога природная данность становится помехой. Поэтому не без оснований считают, что высшая аскетика в какой-то степени может противоречить естественной человечности.

Однако свойства высшей аскетики заключаются в том, что ее невозможно популяризировать, упростить, спустив «уровнем ниже». Высшая аскетика возможна исключительно для тех, кто огромным духовным трудом и благодатью Божьей достиг высот духовной жизни, и никак иначе. Беда современного православия заключается в том, что эту высшую аскетику люди «спустили в подвал», приспособили к обыденной жизни, а это невозможно, как говорится, по определению. Именно поэтому высший аскетизм человеческого духа стал антитезой естественной человечности в быту, в семье, в труде, в социальных отношениях. Возникла странная карикатура – опрощение глубоко духовной православной аскезы, произошедшее в результате того, что об открытиях духа стало известно огромному числу неподготовленных людей. Вот так и получилось, что, с точки зрения обывателя, высшая аскетика выглядит античеловечной, и не только она, но и вообще христианство в целом.

Например, известно, что некоторые подвижники в тяжелой болезни отказывались от лечения, от облегчения своих страданий, позволяли болезни мучить тело. Такой поступок кажется противоречащим здравому смыслу: жизнь стремится к исцелению – подвижник отказывается от него, жизнь не терпит страданий – подвижник стремится к ним. Для обычных людей это выглядит странным. Но на высотах духа многое кажется противоречивым, и понять смысл добровольных страданий подвижника очень трудно.

Однако то, что для подвижника осмысленно, для христианина начинающего или обычного мирянина невозможно и небезопасно. Подвиг – он не для каждого.

Средневековье, например, стремилось очень четко разделить религиозные уровни человеческого бытия, не перемешивая их. При этом всякое, конечно, случалось, но было понимание необходимости такого разделения. Отрешившись от мирской жизни, монахи занимались духовным деланием, стремились к обожению посредством непрестанной молитвы и высшей аскетики. А мирской человек никогда не углублялся в учение об Иисусовой молитве, он не размышлял о высоких добродетелях смирения, послушания и отречения от своей воли. Все это справедливо почиталось уделом аскетов. Обычный же христианин честно занимался своим делом, чаще исходя из логики человеческой прагматики, и его христианское делание было направлено на исполнение десяти заповедей Моисеевых, как раз и выражающих возможности развития естественных позитивных человеческих качеств, и на исполнение заповедей Евангелия, выражающих нечто большее. Евангельская заповедь Христа о любви воспринималась семейными людьми в первую очередь как призыв быть более человечными, милосердными и внимательными к окружающим.

Если аскетику вынести на площадь

Но в какой-то период все стало смешиваться. Произошло это, видимо, в XIX столетии, когда слова преподобного Серафима Саровского, что целью христианской жизни является стяжание даров Святого Духа, были «вынесены на площадь». Тогда же простолюдин – герой знаменитых «Откровенных рассказов странника своему духовному отцу» начинает рассуждать о плодах Иисусовой молитвы, будучи к этому вовсе не подготовленным. Автор этих рассказов не понимал, что такое созерцание и молитва с точки зрения богословия и всей предшествующей святоотеческой традиции – той самой традиции, которая, вместе с действием Божественной благодати, привела к исихазму преподобных Нила Сорского, Паи сия Величковского и Серафима Саровского. Но когда высоты их духа были приспособлены, «адаптированы» обывателем к светской жизни, вышла настоящая пародия. «Рассказы странника», а позже объемные издания Сергея Нилуса, став популярными, вносили диссонанс в понимание христианской нравственности. Ну а после семидесяти лет атеизма в России, после упразднения сословий и разрыва церковной традиции репринты книг подобного рода наполнили церковные лавки, и, будучи изданными до революции, они уже поэтому считались «самыми правильными».

Вместо даров Духа – клиника неврозов

Вспомните наших подвижников веры: преподобные Серафим Саровский и Силуан Афонский, архимандрит Софроний (Сахаров), владыка Антоний (Блум). Их опыт аскезы наполнен радостью и слезами умиления, любовью к людям. Вот это, я думаю, плоды предельной аскетики, которая позволяет человеку выйти на вершины бытия. И мы, подражая им, можем избрать девизом для себя Серафимовское: «Христос воскресе, радость моя!» А можем избрать и это: «Мир во зле лежит». Все зависит от вашего выбора: какую веру выбираете, такой она и будет.

Но к концу XX века о стяжании Святого Духа стал рассуждать человек, ничего не понимавший не только в исихазме, но и в самом христианстве. О дарах Святого Духа заговорили так, словно это получение прибавки к пенсии, которую можно заслужить с помощью определенной технологии. Аскетика стала восприниматься как набор определенных инструментов, правильно используя которые, можно преодолеть грех и приблизиться к блаженству. То, что для подвижника было ожиданием милости Божьей, стало «технологией». И вместо исполнения заповедей Божьих, вместо человечности русский православный человек стал стремиться к стяжанию даров Святого Духа через те добродетели, основ которых он не понимал и, кстати, понимать не особенно-то и хотел. И получилось, что христианство в России в своих запутанных выражениях стало противоречить нормальной человечности.

В действительности в самом православном Предании никакого противоречия нет, просто это разные этажи одного и того же здания. И невозможно верхний уровень здания построить на зияющей пустоте; прежде должны быть готовы первый, второй, третий этаж… А строить их тяжело, это требует ежедневных усилий воли. Нижними этажами заниматься человеку «высокодуховному» неинтересно – результаты ожидаются не столь впечатляющие. Другое дело – дары Святого Духа, созерцание, тонкая молитва! Так вот, сразу. Но часто, к сожалению, подобное стремление приводит в клинику неврозов, принося вместо даров психозы и галлюцинации.

Но даже если «высокое духовное делание» не заканчивается столь плачевно, в человеке поглощается стремление к естественной позитивной человечности, к тому самому природному логосу, выражающемуся в трудолюбии, отзывчивости, доброжелательности, мужестве, справедливости, тех качествах, о которых мы говорили вначале. Прежде не развив в себе человечности, конечно, человек никогда и не сможет встать на путь христианской аскезы, особенно если совершает он этот путь не в монастыре или в затворе, а в светском обществе. Это внутриличностное противоречие всегда будет ощущаться как болевая точка, что, конечно, не даст ощущения счастья.

Аскетика, которая ведет человека своим путем к полноте счастья, – это отдельный разговор. Но важно

понять, что в высшей своей форме аскетика далеко не для всех доступна. Сама по себе она не является гарантированной дорожкой к бессмертию, потому что источник счастья – в Христовой победе над смертью, а вовсе не в инструментарии.

Миссия жизни

Идеология выживания

То, что произошло с нашим народом в XX веке, это огромная трагедия, результатом которой является духовная катастрофа. Дух людей не умер, но он оказался на грани исчезновения и поэтому приобрел особую форму – форму выживания. Эпиграфом к этой духовной трагедии можно взять слова игумена Никона (Воробьева): «Нам осталось только покаяние». И для многих поколений священников и мирян уже в наше время эти слова стали лейтмотивом их жизни и деятельности.

Это можно понять, если вспомнить, что в советские годы христианам запрещалось социальное служение, миссионерство, катехизация, воскресные школы, проповедь, помощь бедным и больным и так далее. Оставались только исповедь и причастие. Можно было рано утром потихонечку прийти в храм, покаяться, помолиться, причаститься – и раствориться в толпе. Проповедь запрещена, никаких обсуждений, бесед со священником, чаепитий после службы – ничего нельзя. Вот как, допустим, 7 ноября, в день Октябрьской революции, мы служили до перестройки? Нам приходила строгая инструкция от райисполкома (на самом деле из КГБ, но транслировал ее райисполком): «Чтобы у вас в 8 часов утра двери, ворота и калитка ограды были закрыты и на территории больше ничего не происходило». Мы должны были служить так, чтобы никто нас не видел и не слышал, и быстро разойтись. И приходилось исполнять: настоятель давал распоряжения клиру, часы читали в полшестого, в 6.10 начинали литургию так, чтобы в 7.15 причастились все, потом молебен быстро, и всё – закрыли. Кто-то не слушался, но общий настрой был таков.

За несколько десятилетий все привыкли жить в таких условиях, многие выросли с этим посланием: «Нам осталось только покаяние». И для старшего поколения духовенства и архиереев это до сих пор остается настоящей православной программной деятельностью. Я помню, еще в 1990-е годы, когда уже настало время религиозной свободы, мы говорили про воскресные школы, про катехизацию взрослых, а старшие священники реагировали с подозрением: «Чего это вы выдумали? Это какой-то баптизм». Кстати, справедливости ради надо сказать, что баптисты, несмотря на все запреты советской власти, продолжали заниматься христианским просвещением. Им в 1960-е годы доставалось больше, чем православным; их сажали, но они не сдавались, ходили по домам и предлагали христианскую литературу.

А уж когда кто-то из священников в 1990 —2000-е годы ходил с миссионерским словом на рок-концерты, это вообще воспринималось старшими как ужас и мракобесие. Как будто этого никогда в Церкви не было! Как будто все забыли, как, например, священномученик Вениамин, митрополит Петроградский и Гдовский, ходил на заводы, к рабочим. Большевики призывали к забастовке, организации красных дружин, а он проповедовал о том, что надо позаботиться о больных рабочих, о вдовах, которые остались без кормильцев, создать профсоюзные кассы и так далее, то есть владыка вошел в самую гущу социальной жизни и проповедовал там Христа.

Вот с этим девизом: «Нам оставлено только покаяние» – мы, священнослужители, подошли к временам религиозной свободы. Очень медленно, с большим трудом Церковь начинает ощущать, что наша прежняя идеология, идеология выживания, нас давит, тормозит, не пускает в будущее. Разумеется, речь не идет о том, чтобы забыть покаяние – основу христианской жизни, но о том, чтобы переместить акценты, убрав это «только».

«Жизнь жительствует»

Новая полоса в нашей жизни требует уже другого церковного вектора, который можно было бы определить словами святого Иоанна Златоуста: «Жизнь жительствует». Это означает, на мой взгляд, что Православие должно нести людям свет жизни во всем многообразии, как понимает это Церковь. А утверждение жизни – это значит утверждение любви, брака, многочадия, утверждение достатка, строительство домов, расширение профессиональной сферы, активное участие православных христиан в разных областях жизни общества, в том числе в государственном управлении, политике и бизнесе. С бизнесом, к слову, у нас получается как-то странно: с одной стороны, священнослужители хотят, чтобы бизнесмены стали православными и жертвовали на благотворительность, с другой – мы не хотим, чтобы православные стали бизнесменами.

Мы должны отчетливо осознавать, что у Русской Церкви никогда не было столько свободы, как сейчас. Но воспользоваться ею она полностью еще не может. У нас, скажем, пока нет перспективной программы развития

Церкви, нам кажется, что Церковь сейчас должна быть примерно такой, как при царе Алексее Михайловиче (как мы это представляем). Но тратить силы на реконструкцию не имеет смысла, надо строить новую жизнь в условиях свободы. Обратите внимание: то, чему посвящает всю свою жизнь Патриарх Кирилл, направлено, по сути дела, на новую Церковь. Понятно, что речь не идет о нарушении церковной традиции, апостольского преемства. Но посмотрите – все новые документы, которые Церковь приняла: о социальной концепции, о правах и достоинстве человека, об инославных и многие другие, – все эти соборные постановления были бы немыслимы в дореволюционной Церкви. И тон этим документам задан даже не Патриархом Кириллом и не его духовным наставником митрополитом Никодимом (Ротовым); он задан Поместным собором нашей Церкви 1917–1918 годов. В то время это был пик развития свободы Церкви. Важно сегодня продолжить эту линию. Мне кажется, что в первую очередь надо позаботиться об образовательной программе для подготовки нового духовенства, которое должно быть миссионерски настроено, которое бы более всего думало о том, как донести Евангельскую весть до самых разных людей – молодежи, школьников, рабочих, чиновников, врачей, учителей. Пока этого, к сожалению, еще нет; пока мы живем так, как будто «нам осталось только покаяние».

Ведь если так, то тогда не нужно думать о любви, незачем вступать в брак, думать о богословии семьи, богословии интимных отношений, богословии воспитания и так далее. Если нам осталось только покаяние, тогда нам не нужны многочадные семьи. Ведь Церковь с амвона и с общественных трибун призывает: «Рожайте больше детей!» А зачем? Если Церковь живет в последние времена, тогда не нужно ни в брак вступать, ни детей рожать. Остается просто переждать это время с тем, чтобы встретить конец света. Ведь что сейчас часто слышишь от молодых? «Ну я приду в храм, мне скажут: "Этого нельзя, того нельзя"». Таким молодой человек зачастую видит лицо Церкви. С таким подходом нам не стоит рассчитывать на церковную миссию. Мы, конечно, привлечем таким образом некоторых людей, которые согласятся на то, чтобы все время переживать чувство вины, усердно каяться и т. д. А большинство не пойдут, скажут: «Ну да, мы верим в Бога. Мы даже считаем себя христианами. Но все эти запреты в вашей Церкви, постоянная аскеза и самобичевание – не для нас».

Если же мы проповедуем любовь к Церкви, к семье, к детям и так далее, тогда давайте ориентироваться на другой взгляд. Тогда должно быть православие радости, православие любви и счастья… А может ли вообще быть православие счастья? Это не ересь? Смотря как понимать счастье. Если ожидать, что все будет хорошо (знаете, как девушки говорят: «Ну скажи, что все будет хорошо!»), то это миф. И Православие, конечно, дело иметь с ним не будет.