Текст книги "Возвращение чувств. Машина."

Проезжая под громадой нависающих камней сторожевой башни, она испытывала невероятное волнение. Сколько раз в той, другой, жизни, она мечтала о Париже. И вот она здесь. Да ещё при каких обстоятельствах! Полнота ощущений: от вида столичного города, усталости от долгой тряски, острого запаха пота, дыма, пыли.

Беспокойства о возможной погоне…

Пока основным её чувством была отнюдь не радость, а самый обычный страх – страх, который охватывает перед важным экзаменом. Страх перед встречей с матерью.

Матерью Катарины.

Теперь они ехали по самому городу.

Расчёты вполне оправдались, въехали они спокойно. Да и теперь, среди пёстрой толпы разносчиков, крестьян, торговцев, других всадников, мальчишек в отрепьях, слуг и служанок, спешащих по своим делам, на них практически никто не обращал внимания.

Они продвигались примерно на юго-восток. Пулен уверенно лавировал в гуще извилистых улочек и переулков. Сена, спокойно текущая серая лента, оставалась теперь справа, иногда мелькая среди улиц и домов, или открываясь с набережных в полном великолепии. По ней уже вовсю сновали лодочки и шаланды покрупней, с товарами.

Однако пробираться по городу, конечно, оказалось гораздо трудней, чем по пыльным, но пустым, сельским дорогам. Узкие, кривоватые и бугристые, словно лабиринт, запутанные и все время меняющие направление и ширину, улочки, почти сходящиеся наверху, на уровне третьих этажей, создавали внизу, у земли, полумрак, мешавший разглядеть, куда же они едут, и что находится вокруг. Мостовая – если можно так назвать поверхность, которую ещё не замостили – вся в рытвинах, колдобинах и ямах. В таких стояли лужи грязной вонючей воды: сюда, похоже, сливали все помои, нечистоты, и ссыпали весь мусор, от которого жители окружающих домов хотели избавиться.

Интересно, как они обходятся без канализации… Впрочем, есть же какие-то золотари.

Кажется, они орудовали именно в эту эпоху. То есть, хоть выгребные-то ямы при домах есть…

Однако вонища стояла страшная. Чего удивляться, что здесь вспыхивают всякие эпидемии. Вот уж антисанитария и экзотика средневековья в чистом виде. Без, так сказать, «романтических прикрас» писателей и художников. Ну правильно: в фильме вонь и грязь не покажешь! Смотреть не будут.

Хорошо, что она на коне! Наступать на такую мостовую было бы не только противно, но и опасно – ещё подцепишь какую-нибудь заразу… Народ, между тем, несмотря на ранний час, бодро сновал с деловым видом, даже успевая ругнуть их нехорошим словом, когда их кони вынуждали пешеходов (если так их можно называть) шарахаться в сторону, чтобы пропустить Пулена, даже не думавшего сворачивать, когда кто-нибудь возникал перед мордой его коня. Правда, она не поручилась бы, что он вёл бы себя лучше в не-загипнотизированном состоянии… Скорее всего – нет. Пропасть между ним и «быдлом» слишком велика.

Ароматы, стоявшие вокруг, невольно напомнили её гнилое подземелье.

И только теперь, когда адреналин бешеной скачки остался позади, она приказала себе серьезно задуматься – что и как делать дальше. Нет, план у неё был, и вполне конкретный. Но как она сможет увязать его с жёсткой действительностью? Да и сможет ли?

Слишком многое невозможно предвидеть или просчитать заранее. Слишком многое зависит от других людей – от её матери в первую очередь.

Знание языка, это, конечно, хорошо. Но ведь у каждого человека, кроме языка, есть ещё огромный жизненный багаж: семья, история жизни, привычки, друзья, навыки общения, элементарные знания о своей эпохе, манера одеваться, наконец.

Она читала в свое время романы – фантастические романы! – о том, как из ее, или примерно её, эпохи, люди – ну, разумеется, крепкие, и много всего полезного знающие мужчины! – попадают в древние века и разные страны… Кажется, эти романы так и назывались – «про попаданцев». Но там…

Только полный идиот, или восторженный подросток не заметил бы наигранности и неправдоподобности ситуации. Особенно сказочки про то, как такой «крутой» становится Королем… И вершит историю с большой буквы.

Здесь – все реально! Зримо! Весомо! (А особенно нервирует все-таки вездесущий запах банального дерьма!..)

Сможет ли она, заброшенная сюда из другого времени, из другой страны, из другого социального строя, наконец, действительно, а не так, как в дурацких книжках и фильмах, приспособиться здесь, где она никого, даже собственную мать, не знает?!

Впрочем, нет – так не годится. Опять негативное мышление.

Она-то сможет. Она смогла и не такое… Вопрос только в способе.

Захочет ли мать помочь ей, если узнает, что телом её дочери завладела наглая самозванка?

Нужно ли рассказать её матери ВСЁ? Или – не всё, а часть… правды?

Да и какой правды?!

Опять ей предстояло то, что пугало её – решать новые проблемы на новом месте, и по мере их возникновения.

Улочки чередовались с небольшими площадями, на которых размещались микрорынки, перекрёстками, пустырями с остатками рухнувших домов, другими улочками – уже с лавками и пекарнями.

Ну и ароматы! Да, конечно, здесь всё ещё пахло и конским потом, и гниющими отбросами, и кожей, и – человеческими нечистотами…

Но в то же время и – молоком, дымом, свежеиспечённой сдобой, благовониями, в зависимости от того, мимо чего они проезжали: здесь располагались на первых и в полуподвальных этажах и булочные, и сапожные мастерские, и кузницы, и даже лавки с восточными коврами, пряностями и благовониями, – вот, запах ладана не спутать ни с чем.

Ходу мыслей вся эта пахучая, красочная и шумная экзотика не мешала.

Нет, разумеется, она довольно успешно сдала первый жизненный «экзамен» – её не казнят послезавтра на Гревской площади, где кончают жизнь все преступники из благородных. Она и дальше изо всех сил и любым способом намерена защищать, сохранять и бороться за существование в этом чудесном, невероятном даре Небес – молодом и здоровом теле. Да ещё – благородных кровей. Да, за него она готова на всё! На всё!..

Но, конечно, хотелось бы не всегда только бороться и выживать – хотелось бы иметь, всё-таки, и спокойные минуты. Для нормальной личной жизни. Для отдыха. Для изучения этого мира.

Значит, придётся выдерживать и другие экзамены: приспособиться к общению с людьми любого круга, научиться одеваться, интриговать, находить союзников. Убивать, или… нейтрализовывать врагов.

Возможно, придётся на время сменить, насколько возможно, внешность, взять другое имя. С документами, кажется, здесь проблем не будет – их попросту нет.

Ни паспортов, ни свидетельств о рождении, ни водительских прав, или всего такого…

А с внешностью тоже, наверное, трудностей не будет – хотя пластической хирургии и нет, элементарные приёмы, типа – грима, париков, мужской одежды и проч. уже точно есть.

Да, «будем решать проблемы по мере их возникновения» – снова приказала она себе.

Сейчас главное – встреча с матерью. Как же ей вести себя – ей, сорокалетней женщине двадцать первого века? Пока ничего толкового и конкретного в голову не приходило. Значит нужно, как всегда, предоставить событиям развиваться так, как будет угодно Господу, и надеяться на лучшее, наметив лишь «Генеральную линию». Как там было сказано во «Влюблённом Шекспире»?

Всё решится само собой!..

Чем не план? Не хуже любого другого.

От матери ей нужны две вещи. Деньги (о, деньги спасают жизни во все времена!). И – хорошо бы информацию о том, где можно спрятаться, пока не утихнут страсти вокруг неё и её побега. Всё-таки она сейчас действует наперекор официальной власти – власти короля.

Получит ли она такую поддержку от матери, если та узнает, кто она?

Хм-м, вопрос, конечно, интересный…

Но ведь даже в этом случае тело её дочери остаётся телом её дочери!

И это именно она вытащила сейчас это тело из тюрьмы, и спасла от очень «непрестижной» смерти – на плахе. И она вовсе не должна кому-то другому (кроме матери) признаваться в подмене…

Для всего остального света она продолжает оставаться Катариной-Изабеллой! И если удастся доказать свою невиновность, её могут даже восстановить во всех правах и вернуть конфискованную собственность… Явятся ли такие соображения аргументом для пожилой женщины четырнадцатого века, да ещё потерявшей дочь, зятя, и часть имущества?

Поживём – увидим. В любом случае, её путь проходит через дом матери. Значит, вперёд.

Отступать некуда.

Проехав через очередную маленькую рыночную площадь, и продравшись сквозь очередные торговые ряды, выбрались на более обширное пространство, в центре которого был установлен широкий и высокий – более двух метров – помост из досок. Посередине помоста угрожающе возвышалось заляпанное омерзительными бурыми потёками колесо, на высоте в полметра. Тут же торчали жутко выглядевшие, острые побуревшие колья.

Несмотря на то, что она никогда не была здесь, сердце внезапно мучительно сжалось, словно раньше своей новой хозяйки поняло, что это такое.

У неё возникло ощущение, словно что-то плохое, необратимое, вот-вот должно случиться, а она не в силах помешать, или предотвратить – как в кошмарном сне.

Огромные жирные мясные мухи и стая ворон, чинно разгуливающих по помосту, делали её вопрос бессмысленным – она и так знала ответ. Всё же, переборов подступивший отвратительным комком к горлу страх, и внезапную слабость, она задала вопрос невозмутимому проводнику-провожатому.

– Это – Гревская площадь, – ответил он, словно речь шла о реке, или лесе, – здесь и должны были через два дня вас казнить.

Перед тем, как они углубились в очередной проулок, она вполне отчётливо и во всех омерзительных подробностях рассмотрела всё: и почерневшие колья для голов, и брусья виселицы с лоснящимися верёвками, и огромное колесо на подставке, облитое чёрными теперь потёками. И несколько прилипших к ободу волос, развевавшихся на ветру.

Почему-то последняя подробность запечатлелась в памяти лучше всего…

Вот, значит, какая судьба была ей здесь уготована, если бы не жажда жизни и кое-какие знания! Недаром это тело инстинктивно откликнулось столь диким ужасом.

Наверное, это всё же жест Провидения – что она здесь. Но, к счастью, совершенно при других обстоятельствах, чем могло бы быть, упади она духом, сдайся на милость обстоятельствам, или… Сотвори какую-нибудь глупость.

Она жива и свободна – вот лучшее доказательство того, что можно и нужно бороться даже в, казалось бы, совершенно безвыходных ситуациях. Бороться, невзирая на века и страны… Не считать себя умнее людей (наоборот, люди этой эпохи, похоже, ещё хитрее и прагматичней, чем её современники), а использовать их слабости, пороки… Возможно, и благородные качества. Словом, всё, что может быть использовано – для её блага.

Ладно, подумала она, отворачиваясь от страшного напоминания, будем считать, что этот урок усвоен. И не забудется до самой смерти. Желательно – смерти от старости.

Поплутав ещё несколько минут по чуть менее оживлённым и тесным, чем до этого, улицам, они выехали на огромную набережную. Здесь красовался длинный, и довольно невыразительный королевский дворец.

На её вопрос Пулен ответил и показал (Пальцем! Ну так – культурный же!..) Лувр, оказавшийся низким и маленьким, и новый дворец – Ситэ, по имени которого назывался и весь прилегающий район, больше напоминавший из-за больших торговых рядов, муравейник: площадь заполняла огромная толпа крикливых торговцев, стоявших за прилавками лавок, очень даже похожих на современные ларьки, или снующих – с уже портативными лотками на пузе. Хватало и неторопливо, с чувством собственной значимости и достоинства, движущихся, и не стыдящихся отчаянно торговаться, покупателей.

Она отметила, что покупатели – большей частью из благородных и обеспеченных: они выделялись яркими и явно дорогими нарядами и горделивой осанкой. Мужчины ходили вразвалку, женщины странно горбились – возможно, из-за непрактичного, но, похоже, модного покроя длинных платьев до пола. Глядя на эти платья, можно было сразу понять: благородные и высокородные дамы… Вынуждены терпеть значительные неудобства. Только бы не походить «фасоном» на простолюдинок…

Разумеется, и здания, окружавшие это место, выглядели куда шикарней, чем домики обывателей, встречавшиеся им до сих пор. Сразу чувствовался центр города – престижный район знати.

Огромный белый костёл, обнесённый с задней стороны лесами, своими очертаниями показался странно знаком – и точно, это оказался тот самый Нотр Дам!

Его всё ещё достраивали. Грязь и время ещё не успели испачкать стройные стены серой коркой. Ничего не скажешь – впечатление он производил просто потрясающее.

Однако рассматривать что-либо подробно не пришлось, а пришлось, поминутно отбиваясь от назойливых разносчиков, лоточников и обтрёпанных нищих, прокладывать себе дорогу в этом сумасшедшем доме, следя, чтоб не отстать от Пулена, которого настырные торговцы и завзятые нищие почему-то не одолевали. А может, их пугало выражение его лица?

Она имела полную возможность оценить Парижский «Привоз»: товаров, и со всего света, действительно было много – от драгоценных украшений, до роскошных туалетов. Ткани на любой вкус, по-видимому, в-основном шерстяные, льняные и шёлковые – самые дорогие (наверное, дорого обходится перевоз с востока). Оружие, портупея, сладости, кружева, ковры, посуда, колбасы, сыр и другие деликатесы. Средневековый элитный рынок, похоже, давал очень богатый выбор!

Ничуть не хуже, чем любой современный базар.

Запахи от разных пирожков, вафель и специй напомнили ей, что она со вчерашнего обеда ничего не ела, опасаясь медленного яда от своего «хитрого» напарника. Ничего, бережённого Бог бережёт… Без пищи можно прожить. А вот с отравой в теле…

Впрочем, кроме серебряного ливра, который она решила сохранить на память, у неё не было ни гроша. Не страшно – она потерпит и без еды, лишь бы выжить.

Продравшись, наконец, сквозь всё это разнообразие, они двинулись вдоль Сены по одной из параллельных ей улочек, и вскоре свернули налево – на улицу Сен-Поль.

Проехали по ней с километр, повернули направо.

И вот она у цели: улица Сен-Клод, массивные почерневшие дубовые ворота небольшого двухэтажного особняка, которому явно не повредил бы ремонт. Похоже, с деньгами здесь… напряжённо.

Выпрямившись в седле, и отмахнувшись от разных дурацких сомнений и переживаний, она велела Пулену погромче стучать железным кольцом, укреплённым на створке высотой метра в три. Впрочем, здесь имелась и небольшая калитка в одной из створок.

Не прошло и десяти секунд, как в этой калитке открылось окошко, в которое высунулось сердитое бородатое мужское лицо. Не давая незнакомцу вылить поток явно нехороших слов из открывшегося уже рта, она, повысив голос, не терпящим возражений тоном, приказала:

– Немедленно открывай!

Рот закрылся, зато выпучились глаза. Её, несомненно, узнали, несмотря на маскарад – скорее всего, по голосу. Моментально окошко захлопнулось, и загремели засовы.

Створка ворот легко отъехала в сторону, и Пулен, повинуясь её приказу, въехал во двор.

Последовав за ним, она повернулась к открывшему – крепкому, довольно симпатичному мужчине, с виду лет сорока пяти, одетому почти как солдат, только без полос на камзоле. Взгляд, в котором ещё сквозило удивление, был умным и настороженным.

– Запри ворота, и не открывай больше никому, хотя бы сюда ломилась вся армия королевства! И никого на улицу тоже не выпускай – без моего приказа!

– Слушаюсь, сударыня! – точно, её узнали. Голос серьёзный и радостный.

Ворота оказались почти мгновенно захлопнуты, и он загремел засовами, которых, судя по всему, имелось много – и претяжёлых. (а времена-то, похоже, неспокойные…)

Вот она и «дома».

Из бокового крыла, кажется, недавно пристроенного к дому, выскочила невысокая женщина, тоже лет сорока пяти, и кинулась прямо к ней. Вид у женщины был… своеобразный: она то ли смеялась, то ли плакала.

Тут же выяснилось, что она делала и то и другое одновременно:

– Господи-Иисусе, сударыня! Да вы ли это? Вы-вы! Да что же это делается -то!.. А я голос услыхала, думаю – не может быть! Матерь Божья, а уж я-то по вас все глаза повыплакала! Вот радость-то! Да как же… Как же вы здесь-то оказались?! Что случилось? Неужто его Величество вас помиловал?!.. Ведь суд-то этот – чтоб этим скотам всем провалиться… они хуже бандитов! Ах, Матерь Божья, Пресвятая Богородица! Вот матушка-то ваша обрадуется! – буквально уливаясь слезами, но улыбаясь, женщина заключила, наконец, в объятия слезшую, наконец, с коня Катарину, и вертела её во все стороны неожиданно сильными руками, то кидаясь к ней на грудь, (так как была почти на голову ниже), то отстраняя её, чтоб взглянуть искрящимися глазами на всю неё – сверху донизу.

– Но что же это с вами, сударыня?! Почему вы так одеты? Ведь это не положено вашей милости! Ох, сударыня, да что же случилось-то?! Уж вы бы…

– Хватит! – решительно пресекла Катарина поток вопросов и причитаний, – Вот, подержи коня! – передав ей уздечку, которую ещё не выпускала из рук, она глубоко вздохнула, отгоняя нахлынувшие было эмоции. Некогда!

В наступившей тишине, она произнесла, стараясь говорить мягко, но убедительно:

– Я тоже ужасно рада видеть тебя! И я рада тому, что я здесь, и жива. Ты хочешь, чтобы я и дальше была жива? – она подождала, пока в заплаканных глазах радость сменилась испугом – значит, смысл её слов дошёл до женщины – и продолжила, – Времени терять нельзя! Помоги мне!

– Так вы, сударыня… Вы…

– Ну да, я сбежала! – она произнесла это шепотом, – Теперь я – беглая преступница. Ты поможешь мне?

К чести женщины, которую Катарина видела в первый раз в жизни, нужно сказать, что та не колебалась ни одного мгновения, шире распахнув глаза, и быстро закивав:

– И она еще спрашивает! Да, да, да! Всё, что смогу! Всё, что вы скажете!.. Да как же я не помогу своей Беллочке, кровинушке своей ненаглядной! Господи, да я за вас, сударыня, душу свою отдам, а если надо будет, и глотку кому-нибудь перегрызу!

Уж не кормилица ли это Катарины-Изабеллы?! Или няня?

Это было бы прекрасно. С одной стороны. С другой – уж она-то точно сможет понять, кто перед ней на самом деле. Но это – дело будущего. Сейчас главное – мать!

– Спасибо, няня! – она тряхнула головой, отгоняя непрошенную слезу, и концентрируясь, – Тогда распорядись скорей, чтобы приготовили четырёх свежих коней, а этих, – она кивнула на взмыленных животных, – нужно немедленно куда-нибудь убрать, продать, или ещё что… Чтоб их здесь не было!.. Если через полчаса я не уеду отсюда, меня могут догнать и снова схватить!

– Пулен! – повернулась она к своему невольному соучастнику, всё это время с тем же отсутствующим видом сидевшем на коне посреди двора, – Слезай с коня, и отведи коней в конюшню! – покажи ему, – обернулась она снова к своей предполагаемой кормилице, – а потом покорми его и своди в туалет. Нет, не удивляйся, он будет слушаться тебя, словно малый ребёнок – что прикажешь, то и сделает. – она кивнула в ответ на немой вопрос. – Он будет слушаться! И помни: через полчаса он должен быть готов ехать дальше, и ехать далеко.

– Пулен! – она вновь обращалась к нему с повелительными интонациями, как бы показывая няне, как это делать, – Во всём слушайся эту женщину! Что прикажет – выполняй! Ты понял? – да, он понял. При звуке безжизненного голоса няня удивлённо сморщилась, однако ничего больше не спросила. Удивительно. Но – молодец.

Посчитав необходимым всё же дать хоть какие-то объяснения, она сказала:

– Он помог мне выбраться. Зовут его Николя Пулен. Разговаривай с ним поменьше – он… болен. Сделай, как я просила. Пожалуйста, быстрей! Помни – полчаса! Сделаешь?

Её собеседница, вначале несколько опешившая от такого оборота дела, теперь, похоже, вполне очнулась, и торопливо закивала:

– Да-да, сударыня, я всё поняла, всё сделаю! Четыре свежие лошади. От этих двух быстро избавиться. Покормить и сводить в туалет Николя. Уж будьте уверены – я всё сделаю! И – хотите вы, или не хотите, я и сама соберусь – я не оставлю вас в такой момент! Поеду с вами, хоть на край света!

Слёзы как-то сами брызнули-таки у Катарины из глаз, и она не заметила, как вновь очутилась в объятиях этой, так странно ей преданной женщины. А ведь она даже имени её не знает!..

Кое-как высвободившись, она пробормотала, чувствуя себя последней свиньёй:

– Спасибо тебе! Я буду рада, если ты будешь со мной! Но я должна бежать. Мне нужно увидеться с матерью. Где она сейчас?

Женщина, казалось, несколько опешившая от такого вопроса (да, по-идее она-то должна знать, где комната матери!), показала рукой на парадное и вверх, сказав только:

– Справа… – как она уже бежала, перескакивая через ступеньки – благо, штаны позволяли, а задержалась она куда больше, чем могла себе позволить.

Сейчас ей было плевать на пропотевший пыльный камзол, каску, и, наверное, размазавшиеся усы и бороду. Стыдно, конечно, не ориентироваться в отчем доме, но не это сейчас главная проблема. Тем более что в этом доме она теперь неизвестно когда побывает в следующий раз…

Как же примет её мать? И примет ли? Вот и узнаем. Вперёд!

11

Взбежав на второй этаж, она сразу кинулась к дверям справа. Но ей всё же пришлось открыть две двери. За третьей она обнаружила то, что искала.

На роскошной, резного дуба огромной кровати, под балдахином, на ослепительно белых простынях и подушках полусидела-полулежала благородного вида пожилая, но ещё очень привлекательная женщина. Взгляд её не был удивлённым – скорее, ожидающим. Наверное, у неё отличный слух, и она слышала всё, что только что произошло во дворе.

Ворвавшись в комнату, Катарина автоматически захлопнула за собой дверь, и, задыхаясь, прислонилась к ней спиной, на секунду застыв у входа. Она взглянула в глаза матери.

Что-то защемило у неё в сердце (или это было сердце другой Катарины?!), и она, больше не сдерживаясь, кинулась прямо на грудь молчавшей женщины.

Всё мучительное напряжение, волнение и страх этих дней прорвались, наконец, наружу: она бурно и громко разрыдалась, уткнувшись грязным лицом прямо в дряблую грудь под накрахмаленными простынями и кружевной сорочкой.

Несколько минут она ничего не могла сказать. Женщина тоже молчала.

Но её мягкие заботливые руки спокойно, не торопясь, сняли с Катарины каску – она непроизвольно тряхнула головой, откидывая назад пучок грязных, липших к лицу, волос.

Руки матери тем временем так же спокойно и бережно, словно фарфоровую вазу, положили каску на кружевную атласную подушку. Затем они, действуя как бы сами по себе, гладили её по голове и плечам, мягко и нежно прижимали к груди.

А затем эти руки так же мягко приподняли её подбородок, и её залитые слезами глаза встретились с приветливым, но как-то странно спокойным взглядом.

Приятно-певучий (ох, как похож на её – в смысле, Катарины!) тихий голос нарушил, наконец, несколько затянувшееся молчание:

– Значит, ты всё-таки бежала?

– Да, да, мама! Сама не знаю как, но мне это удалось! – она приподнялась из неудобной позы, в которой полулежала-полустояла на коленях – на простынях осталось безобразное грязно-мокрое пятно – и присела на край постели вполоборота к матери, – Теперь мне надо где-нибудь скрыться и переждать хоть какое-то время!

Словно не слыша конца фразы, женщина, опиравшаяся на подушки, умным и цепким взглядом смотрела не отрываясь прямо ей в глаза. Катарина ощутила озноб. Страх усилился.

Эта женщина что-то чует. Чует, что перед ней самозванка.

После ещё одной довольно неуютной паузы, мать всё так же спокойно спросила:

– И как же ты сделала это?

Да, она была уверена – эта женщина всё поняла. Вот только когда – сейчас, или…

Значит, нужно сказать ей правду – так говорил её инстинкт. А ему-то можно доверять. Всё-таки, с Пуленом, и со всем остальным он не подвёл…

– Я… заколдовала самого коменданта крепости Понтуаз. Что-то внутри меня помогло мне сделать так, что он стал подчиняться мне, даже не зная об этом.

С его помощью я достала одежду, и выбралась наружу. Потом я побоялась отпустить его, и привезла сюда, чтоб не оставлять следов…

– Ты всё сделала правильно, его нельзя сейчас отпускать, – похоже, эту женщину упоминание о «колдовстве»-гипнозе нисколько не удивило, – Но скажи, что помогло тебе? Это… внутри тебя… Что – это?.. Или – кто это?

– Да, да! Это – внутри меня… Я… Я не знаю точно, что…вернее, кто это – внутри меня, но она говорила мне, что нужно делать, а я делала. Делала всё…

Снова повисло напряжённое молчание.

Пронзительные глаза не отрываясь глядели ей в глаза, казалось, проникая прямо в душу, прямо в самую потаённую глубину, где она была собой – всего лишь смертельно напуганная, чужая всем здесь женщина.

Странница, ищущая помощи и защиты.

Вдруг женщина, как бы отвечая на её сметённые скачущие мысли, взяв её руки в свои, мягко произнесла:

– Во вранье ты не сильна. Но во многом другом – да…

Я помогу тебе, незнакомка, кто бы ты ни была.

Да, – мягкий кивок, – Я вижу – я вижу тебя там, внутри. Внутри тела моей дочери.

Ты очень сильно отличаешься от неё. И, может, это прозвучит странно, тебя сейчас я понимаю лучше, чем понимала её. Может, это оттого, что ты сильней… Сильней чувствуешь. Сильней хочешь… И – знаешь, чего хочешь…

Она не договорила, но Ирина, ставшая за эти краткие мгновения снова Ириной, сразу поняла, что она имеет ввиду – жить. Да, жить. Это правда – она очень хочет! Жить…

Женщина замолчала. Выражение её глаз теперь было немного другим: в них отразилась и боль разочарования, и горе, и, как ни странно, сочувствие.

Не в силах выдержать этот мистический миг единения, когда, кажется, они составили одно целое, Катарина отняла свои руки из бледных и морщинистых рук матери, и закрыла лицо, глухо застонав.

Господи, в ужасе подумала она – да она же телепатка! Конечно, она видит меня насквозь, как и всех других – ведь она может читать мысли, и чует эмоции!

Вся тяжесть её положения ужасным грузом легла ей на плечи, столь быстрое разоблачение окончательно добило её. Ей просто нечего было сказать. Помощь?

Какая помощь ей – чужой и незнакомой? Отчаяние и разочарование стальной рукой сжали её сердце. Ей некуда идти. Она никому не нужна. Она – чужая! Даже матери – чужая…

Хватит рассиживаться – надо бежать. Здесь ей никто не поможет. Здесь она – отрезанный ломоть, незнакомка-узурпаторша.

Наверное, нужно попросить прощения, и попрощаться с несчастной мужественной женщиной, потерявшей дочь. Дальше придётся действовать самой. Хотя без той поддержки и знаний, на которые она так наивно, но всё же надеялась, будет в десять раз тяжелей…

– Простите. Хотя… Не знаю, можно ли простить такое… Я… Не имела права влезать в тело вашей дочери… И уж тем более – приходить сюда! Я… Прощайте. – она попыталась двинуться к двери, все ещё не смея взглянуть в эти глаза….

Но что это? Мать Катарины, снова взяв её руки в свои, отняла их от её пылающего лица, и снова смотрит на неё.

– Вы… поняли всё, как только я вошла? – выдавила она сквозь рыдания.

– Нет, я узнала ещё позавчера. Я это почувствовала. Я всегда знаю и чувствую такое – когда кто-то из моих кровных родственников, как бы далеко он не был – умирает.

Это – фамильный дар. Он никогда не подводит, и не обманывает.

Позавчера я почувствовала – моя дочь умерла.

Её не убили, нет. Она сама захотела умереть. И умерла. Я очень хотела проститься с её телом, надеялась, что теперь мне его выдадут. И оно избежит позора. – она помолчала, и тоже вздохнула.

– Но ты сделала лучше – принесла его прямо сюда. Не знаю, как ты оказалась в теле моей дочери, но – на всё воля Божья. Раз тебе удалось то, что не удалось всем нам, значит ты женщина сильная и волевая. Думаю, вернее, вижу – ты не сдаёшься без борьбы до последнего вздоха…

И раз уж так получилось, скажи – кто ты?

Несчастная мать! Сможет ли она понять, поверить, что она старше её на семь веков!..

– А вы… уверены, что действительно хотите это знать? – Ирина, сдержав рыдания, пристально посмотрела в подёрнутые печалью, глаза матери.

После ещё одной паузы, мать Катарины с горечью произнесла:

– Ты права. Это только усилит моё горе. И может помешать мне помочь тебе. Ведь я обещала. Пусть только для себя – для себя я буду знать, что Беллы больше нет.

Но ты – ты в её теле – живи. Живи! Я… если можно так сказать, разрешаю тебе это.

Вот благословить – не могу. Всё же я – мать. Пусть благословит тот, кто помог тебе занять это тело, и сохранить ему жизнь. Но – не я. И ты поймёшь – это слишком тяжело для матери…

Но в другом ты права – для окружающих я не могу ставить под сомнение то, что ты – моя дочь. Это будет глупо. И несправедливо по отношению к тебе – я должна быть благодарна хотя бы за то, что ты сохранила это тело живым.

И поэтому я помогу тебе. Помогу спасти хотя бы эту телесную оболочку – моей дочери. Впрочем, – она вымучено и криво улыбнулась, – я думаю, ты и сама будешь стараться её беречь. Может, когда-то, в будущем, вы будете счастливы…

– Спасибо… спасибо вам! После всего происшедшего… Я и надеяться не смела, что вы… Так… Я благодарю вас!

– Не благодари. Во-первых, для матери естественно помочь своему ребёнку – это для окружающих. А во-вторых…

Во-вторых, для себя самой – это как бы тоже знак моей благодарности. Мой долг перед тобой – уже тобой. За то, что спасла его от позора казни, и позволила проститься с… хотя бы с телом моей дочки, а не сбежала, куда глаза глядят! Хотя, наверное, было страшно…

– О, да… Куда страшней, чем сам побег… – сквозь слёзы она попыталась улыбнуться.

– Всё верно, я – знаю… Ну, и немаловажно, что теперь ты – ты! – можешь хотя бы попытаться обелить наш род, наше доброе имя, и может, со временем, тебе удастся и…

– Вы… вы так спокойно об этом говорите! Вы знаете всё, но… Простите, Бога ради, но наверное, другая женщина на вашем месте… Ох! – она покачала головой.

– Что, закатила бы истерику? Или… ещё хуже? – не стесняйся, додумывай – спятила бы.

Возможно. Но у меня было почти двое суток, чтобы смириться, всё обдумать… Нет, вчера, конечно, мне было тяжелей… Ладно, в моём теперешнем положении, – она, мрачно усмехнувшись, оглядела себя, – чертовски мало найдётся вещей, способных меня… Хм. Шокировать.

– Так вы… парализованы?! – догадалась наконец Катарина.

– Да, уже пять лет. И здесь мой дар не помог мне.

– Какой дар? – Катарина, вспыхнув, вспомнила о своём выдуманном даре. Ну, выдуманный, невыдуманный, а освободиться помог… – Простите!..

– Нет, ничего. Я о том даре, за который здесь и сейчас сжигают на костре. Тот самый, что я получила от матери, а та – от своей. И тот, который почему-то не перешёл к Белле.

Этот дар позволяет быть сильной в самых трудных и опасных жизненных ситуациях, и не сдаваться никогда… Другая часть этого дара позволяет, как в открытой книге читать в сердцах и умах других людей, видеть их подлинные, самые сокровенные помыслы и желания.