Текст книги "Унция"

– А я давно соскучился по маме. Если хочешь, можешь разочароваться прямо сейчас, я с радостью уеду в деревню.

– И не мечтай, – председатель на ходу разматывал платок. – Уедешь, когда я прикажу.

Они нырнули в заросли, где под кучей мусора был спрятан люк тайного хода.

– Как придём в канцелярию, зови этих бездельников, – Карафа зажёг свечу. – Похоже, наша фокусница опять что-то задумала!

Трепещущий огонёк поплыл по подземному коридору, и в узком проходе, следом за звуками шагов, сомкнулась чернильная мгла.

– Это галлюцинации на нервной почве, – заключила Амма, выслушав рассказ мужа. – Ты слишком сильно переживаешь за мальчика.

– Да, нет же! Мой тромбон перестал играть. А ещё тот бурдюк потребовал радугу, словно мы торгуем явлениями природы!

– Радугу? – женщина, краем уха слышавшая сплетни на работе, насторожилась. – Какую радугу?

– Ну, какая бывает радуга, любимая? Вероятно, ту, что на небе!

Дверь медленно открылась, и в кухню вошла Септима в платье с собственноручно вышитым одноногим фламинго.

– А я знаю, о какой радуге речь, – тоже встала на одну ногу.

– Подслушивать нехорошо, доченька, – повернулся к ней Гракх.

– Если скучно, займись вышиванием, – Амма колдовала у плиты. – А то твой фламинго – инвалид.

– Так я не одна, – Септима кивнула назад. – А она уже старая вышивать!

Следом вошла Терция, с подозрением взглянувшая на отца.

– Хорошо, – Гракх махнул рукой. – Что тебе известно?

Девочка только открыла рот, как появились старшие Прима и Секунда, и стали отпрашиваться в кино на последний сеанс.

– Прима, подожди секундочку! – отец поднял ладонь.

– А что мне её ждать? – Прима поглядела на сестру. – Её на свидание не приглашали.

– А вот и приглашали! – отрезала Секунда. – Только меня пригласил не матрос, а мичман.

– Так, звучит секундаккорд! – Гракх, по старой музыкальной привычке, руководил детьми, исходя из теории сольфеджио. – Идём от большего интервала к меньшему: говори ты, Септима, а Прима выскажется позже.

– Но я ведь старше! – попыталась возразить Прима.

– Да, но септима больше примы на шесть ступеней, – он сделал знак, чтобы Септима продолжала.

– В общем, – девочка не преминула показать старшей сестре язык, – эта радуга совсем не такая, как все. Она появилась, когда дождя и в помине не было!

– И где ты её видела? – Гракх посмотрел на жену.

– Когда провожали брата, и ты сказал, чтобы мы не вздумали плакать хором, а то случится, как тогда в музыкальной школе, когда нам выставили счёт, и мы решили дойти до Зелёной башни. Так вот, как только корабль отплыл, радуга и появилась!

– И что же тут необычного? Дождь мог пройти над океаном, – резонно заметил Гракх.

– Необычное было то… – Септима сделала паузу, предвкушая лавры первооткрывательницы.

– Что радуга шла из амбразуры! – выпалила Секста, тотчас огласив кухню хорошо поставленным сопрано, – Септима вцепилась ей в косу.

– Ну, сколько вам лет? – Амма нахмурилась. – Замуж скоро, а всё как дети!

После такого замечания Секста сразу умолкла.

– Так откуда она шла? – переспросил Гракх.

– Из башни! – хором ответили Септима с Секстой, и он поморщился – в дуэте младших дочерей диссонансом прозвучали и прима, и секунда.

– Кино, па! Свидание, па! – старшие тут же окружили отца.

Он беспомощно махнул, и красавицы понеслись наряжаться. Секста и Септима побежали следом.

Гракх поглядел на Терцию, молча стоявшую в сторонке.

– А ты это чудо видела?

– Да, папа.

Терция была самой рассудительной из сестёр.

– И что думаешь?

– Это необычная радуга. Она была не из воды, а из огня.

Старик выставил указательный палец:

– И ты туда же? Радуги из огня не бывает!

– И ещё, – Терция пропустила замечание мимо ушей. – Я заметила её клочок на щеке брата в тот злополучный день.

Амма посмотрела на дочь, но ничего не сказала.

– А ведь когда бурдюк начал глотать пустоту, я почувствовал, что он ест не простую, а дорогую мне пустоту, – Гракх задумался. – След нашего мальчика…

– Какой бурдюк? – Терция села рядом с отцом.

– Помнишь, как я познакомился с твоей мамой? Я тогда увидел её сердце через тромбон. Так вот, того покупателя я тоже разглядел. Но лучше бы я этого не делал!

Амма вздохнула и вышла из комнаты.

– Так что же случилось, папа? – Терция смотрела с озабоченностью.

– Мой друг отравился тем сердцем и больше не играет! Там было что-то чёрное, липкое, огромное…

– Ты же так любил свой тромбон, папочка! – голос девушки дрогнул.

– Ну, ну, ты уже большая Терция, а не малая, – Гракх погладил дочь по голове. – Откуда минор?

Она вздохнула:

– Я чувствую, это не всё, что ты хотел сказать.

– Увы, я только сейчас понял, зачем приходил тот покупатель, – старый музыкант говорил шёпотом. – Если твой брат, правда, связан с какой-то необычной радугой, то…

– Что? – Терция всмотрелась в лучики морщин, уходящих к серебристым вискам.

– Тому чудовищу нужно какое-то необычное солнце!

Члены Высшего совета, спешно собравшиеся в Зале заседаний, могли не торопиться, ведь уже довольно долго все сидели в полной тишине. Дело обстояло именно так, как доложил младший советник Гамнета: двенадцать подносов с посудой скопились во тьме бастиона, ожидая, когда Ничто соизволит поесть.

Вероятно, следовало разобрать кирпичи и убедиться, что сама принцесса никуда не исчезала, а исчез только её аппетит. Но, если это какой-то очередной трюк, и хитрая фокусница сбежит, кто будет отвечать? А отвечать никому не хотелось.

Молчание длилось так долго, что дежурный секретарь, топтавшийся под дверью, поковырял пальцем в ухе. Тишина достигла наивысшего напряжения, когда мужчина ощутил на спине чей-то взгляд, такой тяжёлый, что заставил его ткнуться лбом в резной дуб двери. В таком скрюченном положении служащий развернулся и увидел пузатого незнакомца во фраке.

– Жак Жабон, – отрекомендовался тот тоненьким голоском. – Я к вашему главному.

Жабон посмотрел на пианино с крышкой, заколоченной гвоздями, и чмокнул.

– К самому Карафе? – шёпотом уточнил секретарь, отступая в сторону и оглядывая внушительную фигуру гостя: тот стоял на цыпочках, опираясь на трость, которой едва касался пола.

– Именно, именно к тому, что с бородой, – Жабон приподнял цилиндр, проветривая лысину, и трость, неплотно зажатая в лайковой перчатке, тоже приподнялась, словно была привязана к полям невидимой ниткой.

Дежурный посмотрел на цилиндр, потом на трость и распахнул перед посетителем дверь. Подслушивать дальше ему сразу расхотелось, и он сел за стол, вжавшись в угол.

Через короткое время в вестибюль высыпали советники, которые о чём-то спорили и пожимали плечами. Из разговоров секретарь понял, что Жабон предложил Карафе купить принцессу целиком – за слиток, равный фактическому весу девочки. Но в самый интересный момент председатель всех из зала выставил, сославшись на государственные интересы. При этом его младший брат остался, что других опекунов сильно расстроило.

Впрочем, вскоре дверь открылась, и Гамнета, понурив голову, присоединился к остальным. Все сразу оживились и, не дожидаясь конца переговоров, направились в буфет. В вестибюле остались только секретарь и младший советник.

– Бороде всё мало, – пожаловался тот. – Потребовал добавить ещё пару пудов за фокусы, которые Ничто выкинет в будущем. А этот Жабон так надул щёки, что я подумал, ночь наступила!

– Мне он тоже не понравился, – секретарь предусмотрительно опустил комментарий в адрес председателя. – А что делать с принцессой, вы решили?

– Ах, – Гамнета вспомнил, что ему было приказано. – Надо же отправить людей в башню, убедиться, что предмет сделки на месте!

– Вам ещё предстоит раздолбить кирпичи, – напомнил дежурный. – А где вы возьмёте инструменты?

Гамнета, который распоряжаться умел неважно, сам отправился искать кирку и лом, а уже потом пошёл за добровольцами в казарму.

В расположении части было двое дневальных, все остальные убыли на уборку урожая. Усатый, по прозвищу Кот, и Стопа, у которого одна нога была больше другой, играли в кости, сидя у распахнутой двери казармы.

– Кто хочет увидеть Ничто? – возник Гамнета с киркой и ломом. – Борода разрешил не завязывать глаза!

Солдаты, оторванные от своего занятия, смотрели мрачно.

– Бесплатно!

Никто из парочки желания не изъявил.

– Если добровольцев не будет, – продолжил Гамнета, – Борода обещал всех спустить к акулам.

Гвардейцы вздохнули и, приняв под роспись орудия труда, поплелись к башне.

– Для чего председателю понадобилось Ничто? – Стопа обернулся на дворец. – Жил без этого столько времени, а теперь надо ломать стену!

– Хотел же тот циркач Ничто купить, так он не продал, – Кот взял лом на плечо. – Продал бы тогда, жил себе спокойно и нас не тревожил.

– Он хотел купить только смех, а все слёзы оставить Бороде, да при этом ещё и поскупился! – напомнил Стопа.

Подойдя к Зелёной башне, они некоторое время исследовали замурованный вход и узкую щель у самой земли. Кот сунул в щель лом и повозил туда-сюда, прислушиваясь к жестяному звяканью в глубине. Сняв с себя ремни с флягами и подсумками, солдаты принялись за дело.

Кирпичи были уложены кое-как, и после пары хороших ударов кладка рассыпалась. Перешагнув кучу посуды, превратившейся в цветочные горшки, они остановились перед книжной горой.

– Эй! – крикнул Стопа. – Есть тут кто?

В башне было тихо, только с высоты доносилось хлопанье крыльев.

– Никого нет, – заключил он.

– А чего ты ждал? – Кот поглядел вверх, где светлело квадратное отверстие люка. – Может, вскарабкаемся по книгам? – предложил, оглядев ветхую лестницу.

– Ты что, это запрещённая литература! – Стопа отодвинул ногу от томика Шекспира. – К ней нельзя прикасаться.

– Так нам же разрешили не завязывать глаза! – возразил напарник.

– Не смешивай чудеса и политику, это сделают и без тебя.

– А если Ничто умерла?

– Ну и глупец же ты! Ничто не может умереть, потому что Ничто просто нет.

– А если Ничто нет, кто тогда не ел уже четыре дня? Ты же сам видишь, что пища не тронута!

Товарищ ничего не ответил, изучая пятно света на огромной высоте.

– Давай-ка выйдем наружу, – сказал, наконец. – Попробуем закинуть верёвку на пальму.

Выбравшись на свет, оба уставились на волосатый ствол, торчавший под сильным углом к югу.

– Можно залезть, цепляясь за кусты, – Кот прищурился на стену, покрытую растительностью.

– Точно, – согласился Стопа. – А я тебя подстрахую.

Недолго думая, усатый полез вверх. Отмахиваясь от потревоженных пеликанов, которые начали облёт башни, он добрался до её середины и оседлал кривую оливу, росшую из кладки.

Стопа отошёл, на случай если напарник всё же сорвётся. Но тот, передохнув, успешно преодолел остаток пути и выбрался на выступ.

Солдат отошёл ещё дальше, на этот раз, чтобы было лучше видно.

– А может, всё-таки наденешь повязку, прежде чем смотреть! – крикнул, складывая ладони рупором.

– Я уже об этом думал! – донеслось сверху. – Но тогда, боюсь, ни черта не увижу!

– Слушай, а точно! – спохватился Стопа. – Ты же можешь и без повязки ничего не увидеть, это же Ничто! Но я бы на твоём месте всё равно надел!

Кот ничего не ответил и обречённо, как под нож гильотины, сунул голову в амбразуру.

Картина, открывшаяся осторожному взору верхолаза, заставила его открыть рот так широко, что пеликан, сидевший у бойницы, вложил в него рыбку. Но солдат этого не заметил – никаких сил оторваться от удивительного зрелища у него не было. А увидел он следующее:

На ложе из древних фолиантов, в окружении стаи пеликанов, солнечных лучей и книжной пыли, лежала девочка небесной красоты, до подбородка накрытая разноцветным папирусом. Лицо, обрамлённое золотыми волосами, светилось лунным серебром, глаза были прикрыты, а на губах играла улыбка, чей радужный блеск, смешиваясь с лучами из бойниц, наполнял камеру ясной неземной безмятежностью.

Почти час гвардеец простоял неподвижно. Он не слышал криков и причитаний напарника, который расхаживал у подножия башни с толпой женщин, собравшихся послушать хоть что-то о счастливой жизни. Лишь когда стало трудно дышать, бедняга пришёл в себя.

– Есть! – крикнул, выплёвывая рыбу и утирая солёные слюни.

Стопа, уже потерявший надежду установить связь с верхушкой башни, встрепенулся.

– Так, быстро заткнули уши, опекунское дело! – приказал женщинам, тут же прикрывшим уши ладонями. – Я уже подумал, и ты стал невидимым! Так что есть?

– Ничто!

– И что? – Стопа развёл руками.

– Статуя, серебряная или золотая! – неуверенно прокричал Кот.

– А чья?

– Видать, какой-то богини!

– А ты внутрь пролезть пробовал?

– Амбразура, холера, узкая! Хочешь, лезь сам! – он призывно помахал рукой.

– Не, – отмахнулся Стопа. – Ты – Кот, ты и лазай!

Кое-как прикрыв камнями брешь, они вернулись во дворец и всё, как положено, доложили.

– Посуду собрали? – приняв рапорт, строго спросил председатель. – Подносы, тарелки, вилки-ложки целы? Кружки сосчитали? Всё сдать по описи!

Приказав солдатам молчать под страхом смерти, Карафа направился к покупателю, ожидавшему в отдельном кабинете.

– Предмет договора в наличии, – он сел напротив Жабона. – Вы свободны взвешивать!

– И где я могу это сделать? – поинтересовался тот.

– Да прямо в башне, – председатель ухмыльнулся в бороду, представляя толстяка, карабкающимся по канату. – Но если желаете, рассчитаемся на глаз, скажем, четыре пуда? – с обычной наглостью уставился на собеседника.

Гость, на его удивление, спорить не стал, только поинтересовался, когда можно забрать товар.

– Вы же понимаете, что свободу даёт не сама вещь, – Карафа говорил елейным голосом, – а сознание того, что она у вас есть. А свобода…

– Ах, ясно! – прервал его Жабон. – Я вам заплачу, а Ничто останется в башне, как в банке.

– Разумеется! – обрадовался председатель.

– А не отметить ли нам это знаменательное событие? – предложил Жабон. – Как-никак расстаётесь с целой эпохой! Счёт за банкет беру на себя, – добавил во всеуслышание, выйдя к ожидавшим их советникам. Те радостно переглянулись, – не заработать, так повеселиться за чужой счёт в этот вечер удавалось.

Карафа тем временем отвёл Гамнету в сторонку.

– Когда этот набитый мешок передаст золото, – зашептал ему на ухо, – возьмёшь людей и спустишь его акулам, пусть и у них будет праздничный ужин.

– Да, мне он тоже не понравился, – Гамнета поглядел, как гость распоряжается по поводу банкета. – Сам здоровенный, а голосочек тонюсенький: сразу видно, он что-то скрывает!

На дворцовой террасе с видом на океан поставили и накрыли столы. Появились разнообразные деликатесы и импортные напитки, зажглись свечи, шампанское заиграло в бокалах, чтобы тут же быть выпитым и снова заиграть, и все стали есть и пить за десятерых. Гамнета, улучив момент, побежал звонить ненаглядной, которая любила поесть и после захода солнца.

Было много тостов за новую эпоху и удачное капиталовложение, а когда в небе зажглись луна и звёзды, гость встал со своего места.

– Когда я смотрю на вас, господа, – начал он чрезвычайно пронзительно, – то отчего-то вижу ящеров! О, если бы вы знали, сколько времени я питался одними ящерами!

Опекуны продолжали подкладывать себе на тарелки, когда Жабон стал разевать рот, широко-широко, словно хотел зевнуть. А может, и зевнул, потому что, откуда ни возьмись, налетел ветер, погасивший свечи, а заодно и звёзды, погружая террасу и всех за столом в чернильную темноту.

Наутро по острову разнеслась весть, что весь Высший опекунский совет, включая председателя Карафу и его брата Гамнету, исчез без следа.

Дежурный секретарь, видевший начальство последним, предположил, что после застолья компания поехала кататься на яхте, а та перевернулась и затонула. В ту ночь над заливом сверкали молнии и были слышны раскаты грома.

И всё так и было – и гром, и молнии, но к непогоде это отношения не имело. Если бы кто-то находился в ту ночь около Зелёной башни, то увидел, как со стороны дворца, затмевая звёзды, подплывает туча, более тёмная, чем ночное небо. Зависнув над башней, туча послала побережью громовой раскат и усыпала небо зарницами, а из её брюха на крышу высадился пассажир в плаще-крылатке и с тростью. Он осмотрелся и принялся расхаживать туда-сюда, изредка топая ногой, словно проверяя бастион на прочность, потом взял трость в зубы и, обняв пальму, выдернул её с корнем и частью кладки.

Небо тут же озарилось волнами золотистого, радужного света, выплеснувшегося сквозь дыру. Пальма копьём улетела в океан, а Жак Жабон, а это был именно он, нырнул в брешь, заставив амбразуры дружно стрельнуть пеликанами.

Несколько мгновений пришелец стоял неподвижно, глядя на мерцающее лицо в солнечном ореоле волос. Потом медленно-медленно, выставив руки с шевелящимися тарантулами пальчиков, двинулся к книжному ложу.

По мере того, как он приближался к принцессе, её лицо сияло всё ярче, пока не загорелось так ослепительно, что свет хлынул из бойниц, превращая башню в баснословный факельный маяк. Но как только тарантулы добрались до золотых локонов, тело под папирусной картой вспыхнуло и стало таять, исчезая с глаз, словно само было Атлантидой, уходящей на дно океана.

Жабон издал пронзительный вопль, похожий на крик чайки, и попытался обнять ложе, плавающее в волнах звёздного, тающего света. Он царапал воздух, пытаясь отменить факт исчезновения, комкая папирус, но через мгновение всё было кончено. Тогда, хватая книги, на которых ещё жили остатки радужного сияния, он стал запихивать их в широкий, как погреб, рот.

Уничтожив ложе, Жабон перешёл к книжным колоннам, за которыми последовали стол, сервант и шкаф. Когда на голом полу остался только люк с ржавым железным кольцом, он вылетел обратно на крышу, где зорко всмотрелся в горизонт с едва заметной радужной полоской.

Отсалютовав кому-то невидимому тростью, Жабон, словно факир-шпагоглотатель, уронил её себе в глотку. В ту же секунду пошла реакция: наверху снова сгустилась, заклубилась грозовая мгла, из которой вытянулась спираль чернильного вихря. Нащупав хозяина, спираль, словно хобот гигантского вороного слона, подхватила его и, завернув в крылатку, утащила наверх.

В брюхе тучи сверкнуло, послышался новый громовой раскат, и она налилась свинцовыми чернилами. Уплотнившись до дюралевой оболочки, чернила изобразили дирижабль, который понёсся за гаснущим клочком радуги.

Унция хоть и тосковала по Октавиану, но на одиночество пожаловаться не могла: жители окрестностей, узнав, что хозяйке нужна помощь, дружно взялись за работу. Особенно старались рыцари, до этого слонявшиеся без дела, и которых набралось целое войско. Оксфорд выполнял роль распорядителя, и скоро на холме вырос амфитеатр, о котором говорила Птица.

Строили цирк по чертежам древнеримского Колизея, только без коридоров для прохода гладиаторов и механизмов, поднимающих наверх платформы со слонами и клетки со львами и медведями – сердцу принцессы была чужда жестокость.

Унция трудилась вместе со всеми, помогая стройке голосом, и то и дело какой-нибудь доблестный кавалер, передав мастерок оруженосцу, подходил и предлагал спеть дуэтом. Но она отказывалась, поскольку решила сделать это впервые с Октавианом.

Пока голос отдыхал, певица гуляла вокруг амфитеатра, присматривая места для скульптур своего милого друга, изваять которые взялся один античный художник, украсивший статуями героев-олимпийцев половину Древней Греции.

Каждый раз, выходя к публике, Унция не могла скрыть радостного волнения, и пространство вокруг тоже шло волнами, нёсшимися через весь звёздный океан. В такие минуты Октавиан чувствовал прилив вдохновения и моментально покрывал нотами салфетку. Он появлялся перед клиентами точно в срок, объявляя готовое блюдо, и посетители «Вкусного Одеона» аплодировали стоя и не знали, откуда у мальчишки берутся такие гениальные экспромты.

Гости принцессы тоже устраивали овации своей героине и несли её на руках через весь холм, туда, где широкая аллея становилась тропинкой и сбегала к дому певицы, стоявшему на краю лавандового поля. Построенный почитателями её таланта дом был копией виллы «Ротонды» Андреа Палладио. Сразу за полем начинался лес, а оттуда было рукой подать до озера тайных слёз. И, оставаясь одна, она подолгу сидела у воды, по-прежнему уносящей её отражение.

Унция с нетерпением ждала Птицу, чтобы сообщить, что наказ исполнен, и теперь им можно видеться чаще. Также ей хотелось спросить, что за удивительное солнце греет и освещает её царство, не отдыхая даже ночью. Иногда с его лучами приплывали ароматы готовящейся еды, и она точно знала – корицей, мускатом или перечной мятой пахнут ладони Октавиана, а также, в какой тональности будет его следующий этюд. Может, они незаметно стали одним аккордом, ведь октава – интервал, включающий в себя все другие, меньшие.

Ещё ей не терпелось узнать, если согласится ждать три года, узнает ли её друг, не забудет ли за это время, ведь три года – огромный срок для простого желания, а для любви – целая вечность.

Птица появилась неожиданно, словно вынырнула из мерцающей воды, и искры капали с кончиков её крыльев.

– Твой Колизей даже больше, чем у Флавиев, – сказала она вместо приветствия. – В округе говорят, взошла новая звезда. И правда, слышно тебя издалека!

Унцию такие слова обрадовали, но Птица, как мудрый учитель, только начала с похвалы.

– Голос у тебя приятный, но о гармонии ты имеешь не вполне внятное представление.

В тот же миг озеро и лес унеслись вниз, и сады потекли пёстрой лентой, и коробки домов поплыли стадами, как пасущиеся прямоугольные коровки.

«Наверно, это царство – моё, потому что я рождена принцессой», – подумала Унция, и тут же услышала мелодичный смех.

– Вот и нет, – Птица заговорила серьёзным тоном. – Любая та, что царственна душою, своей страной волшебной обладает!

– Мечта в её сияющих границах прекрасное творит и созидает, – на лету подхватила Унция.

Поля и леса уплыли, скрываясь в перламутровом тумане, и под ними вспенилась, задышала тёмно-фиолетовая, почти чёрная океанская пучина.

– Да, не всё грёзы пусты, – заметила наставница. – Но начнём урок, пройдёмся по гамме сверху вниз!

Они вошли в пике, и Унция сжалась в комок, ожидая удар. Но вместо этого ощутила внутри плавное движение, словно скрипка, подхватившая колебание струн.

– Это «си», – пропела Птица тёмно-фиолетовым голосом, и нота, заполнив всё вокруг, окрасила принцессу в тёмно-фиолетовый цвет.

Новая волна пробежала по туловищу, и пучина, с высоты казавшаяся морем, стала небом над головой, а внизу заплясали волны, уже – синие.

– Это «ля»! – смычок одел её в синий цвет.

И опять море внизу стало небом наверху, меняясь на светло-голубое, а потом на изумрудное. И ноты «соль» и «фа» закачались внутри, и Унция светлела одновременно с чудесными морями, тут же превращавшимися в небеса.

Жёлтое нахлынуло нотой «ми», оранжевое вспенилось «ре», красное искупало в «до». Последнее из морей наполнило всё вокруг снежной, звенящей тишиной и так же беззвучно растаяло. Уходя, его волна обнажила узорчатое полотно, сотканное из бессчётных сияющих нитей, и Унция ощутила себя одной из них – натянутой на неведомую глубину мира. А краски волшебных морей, бродя внутри, уже складывались в гармонию незнакомой и, вместе с тем, родной мелодии.

– Это рождается твоя Песня! – голос Птицы звенел и близко, и далеко, словно жил на этих нитях-струнах. – У вас обеих теперь абсолютное звучание, и вы можете различить любой неверный звук! Эти фальшивые ноты – чьи-то боль и страх, гнев и разочарование. И пока у вас с Песней есть силы, не оставляйте такие ноты без внимания, исправляйте их, и мир будет звучать чище и светлее!

Они устремились дальше, и струны вздрогнули, зазвенели, а прозрачная ткань ожила, выпуская навстречу крылатых рыб и зверей с человеческими лицами.

– Африка! – пропела Птица. – Вот где много твоих родственников. Здесь живут мечты о себе самих, – пояснила она.

Фантастические существа пронеслись мимо, смешались с волнами Индийского океана. Выступил берег, усеянный изумрудными звёздами пальм, взметнулось пламя костров, вокруг которых раскатисто и неровно зачастили барабаны.

Принцесса почувствовала, что струн касаются, но не так бережно, как это делали волны семи морей. Сейчас они вибрировали нервно, подобно звучанию барабанов. И почти сразу в прозрачном полотне появился кривой стежок – неверная нота кольнула и, словно иголка нить, потянула её за собой.

Птица расправила крылья, останавливая полёт, и пространство вздулось пузырём, приближая происходящее у костров до расстояния вытянутой руки. Замелькали лица, покрытые пепельным пунктиром татуировок, сверкнули белки с плывущими зрачками. Болезненная нота вновь пронзила, дёрнула, притягивая Унцию к человеку, лежавшему на спине в круге танцоров. Но, опередив её протянутую руку, к несчастному устремилась Песня.

В следующее мгновение мускулы, сведённые в гримасу муки, разгладились, и человек сел на песке. Не спуская глаз с лица принцессы, он затянул что-то пронзительное и одновременно весёлое. И это была её мелодия!

Пространство вокруг вновь звучало чисто – вредная нота растворилась без следа.

– Хорошо, очень хорошо! – похвалила Птица. – С первого раза так вселить надежду!

– Неверный интервал был совсем небольшим, – Унция почувствовала, как её тянет уже в другую сторону.

На какое-то время всё заволокло непроницаемой облачной пеленой, но нить внутри продолжала дёргаться и дрожать, безошибочно указывая путь. И, когда пелена рассеялась, под ними был большой город у реки. Мелькнули башни высокого собора, подплыла площадь, полная людей. Разноголосый гул нахлынул со всех сторон, но призыв о помощи звучал отчётливо, высоко над толпой.

Присмотревшись, принцесса заметила крошечную фигурку, медленно, словно божья коровка по стеблю, двигавшуюся по канату. Она не видела лица канатоходца, но слышала, что это ещё совсем мальчишка. Страх, время от времени сжимавший его сердце, отдавался в ней мутными всплесками.

«Мне нельзя упасть, никак нельзя упасть! – звучало на молящей, постоянно повторяющейся нотке. – Если я упаду, некому будет заботиться о моих младших сёстрах и матери, которой сейчас так тяжело. Будь у меня отец или старший брат, я бы мог упасть. Но их нет, и мне нельзя упасть, никак нельзя упасть!»

Коротенькими шажками он скользил по верёвке, которая вибрировала и раскачивалась всё сильнее. Толпа внизу тоже качалась, расступаясь там, где скрещивались в высоте канат и шест.

– Ты не упадёшь, – подпела Унция в такт его шагам. – Ты совсем мальчишка, но уже такой смелый!

– Да, я смелый! – повторил он, продолжая идти вперёд.

Песня принцессы расстелилась прозрачным полотном поверх каната, и как раз вовремя, – налетевший ветер накренил шест, и нога канатоходца соскользнула с верёвки.

В толпе раздался отчаянный женский крик, и мелькнуло совершенно белое лицо. Но мальчик, найдя опору, уже сыграл шестом, восстанавливая равновесие. Зрители на площади зашумели, захлопали, раздался одобрительный свист.

Он шёл, считая шаги и чувствуя, как в него вселяется удивительная, незнакомая уверенность. Виски и лоб стали горячими, словно голова погрузилась в чудесное, солнечное облако, державшее его на весу. Тяжёлый шест в его руках стал крыльями, и, оттолкнувшись от каната, он сделал кувырок через голову.

Такого здесь ещё не видели, и городская площадь разразилась криками восторга: маленький трюкач плыл над верёвкой, едва касаясь её ступнями.

Унция слушала, как сердце мальчика освобождается от страха, способного столкнуть его вниз. Она не отставала ни на шаг, пока весь путь до карниза не был пройден.

Песня, снявшись с каната, вернулась к хозяйке, и они поплыли прочь от шумного ликования толпы.

– Вот опять ты меня порадовала, – сказала Птица весело. – Скоро твоя Песня сможет летать сама, без нашей помощи.

– Ой, я снова что-то слышу! – воскликнула Унция вместо благодарности. – Это совсем близко!

Новый сигнал заставил их снизиться, и они поплыли над широким бульваром, путешествуя сквозь пешеходов и оставляя на их лицах ясное выражение мечтательности.

Нотка колола сильнее и сильнее, и скоро источник беспокойства стал очевиден. На тротуаре перед ухоженным господином стояла худенькая женщина в стареньком дождевике. Она то и дело наклонялась, пытаясь поймать его руку, и каждое движение её головы, и каждый манёвр пухлого запястья посылали кривые стежки, нарушающие гармонию пространства.

Птица повисла над лысиной, блестевшей на солнце, и Унция прислушалась к беседе.

– Понимаете, – проникновенно говорила женщина, играя в догонялки с рукой важного господина, – нам сейчас совсем некуда идти. Подождите хотя бы до весны, когда старший сын вернётся из армии.

Домовладелец кривил губы и хмурил брови.

– Ну, послушайте, я не знаю, что мне сделать… – женщина опустилась на корточки и вцепилась в начищенный ботинок.

Мужчина поморщился, дёргая ногой, и Унция получила новый укол под ребро.

Тут Птица уселась прямо господину на макушку, и принцессе волей-неволей пришлось обхватить лысину.

– Ну что вы, милочка! – бархатно, с неожиданным чувством воскликнул он. – Выселить вас с детьми? Да живите, ради Бога!

Унция, боясь соскользнуть, сжала его голову сильней.

– О квартплате тоже можете забыть. Должен же хоть кто-то в этом городе заботиться о бедных детях!

Женщина, не веря своим ушам, подняла голову и встретилась взглядом с принцессой.

– Спасибо, – в её глазах светилась благодарная улыбка.

– Не за что, не за что, – откланялся господин.

Унция смотрела, как он уходит, и Песня, отражаясь в витринах радужными бликами, провожает его до перекрёстка.

Птица уже расправила крылья, когда в воздухе повисла новая сомнительная нотка.

«И как это я так? – думал мужчина. – Что это вдруг на меня нашло?»

Птица, Песня и Унция задержались.

«Хотя, не за горами Рождество, пусть себе живут!» – он кашлянул в кулак и пошёл дальше, с удовольствием отмечая, что и погода, и самочувствие стали значительно лучше.

Прозрачные нити натянулись, пустили солнечных зайчиков по оконным стёклам, певучая ткань побежала гладко, блестящей жемчужиной включая лысину в свой узор.

– Ах, я чуть не упала, когда схватилась за ту скользкую голову! – призналась принцесса, когда они летели над морем.

– Делая доброе дело, упасть невозможно, – сказала Птица. – Это один из главных законов мира!

Унция изо всех сил прислушивалась, не появится ли сигнал от Октавиана.

– По другому закону, – наставница слышала все её мысли, – чем люди дальше друг от друга, тем их сердца ближе.

– Но меня так мучает, что я не могу быть рядом с моим другом! – воскликнула принцесса. – Как он там один, без меня?

– А ты отправь к нему свою Песню, – посоветовала Птица. – Она его найдёт и будет во всём помогать.

– Но как моя Песня узнает, куда ей лететь? Этот мир такой огромный! – в её голосе задрожали слёзы.