Текст книги "Унция"

– Поверь, она не ошибётся, – Птица звучала убедительно. – Это как радуга: цвета на одном конце те же, что на другом.

Она понеслась с необыкновенной быстротой, словно хотела развеять все сомнения ученицы.

– А-а-ай! – от бесчисленных, сияющих звуков у принцессы захватило дух.

– О-о-о, да-а! – подпела Птица.

– А-а-ай-о-о-да-а! – зазвучало вокруг их голосами, – Ай-о-да! – отдалось эхом в неведомой дали.

Звёзды потянулись навстречу трепетными лучами, превращаясь в искры на глади озера тайных слёз. И Унция распростёрлась на его берегу, раскинув руки и отпуская Песню на волю.

Октавиан взмахнул смычком, завершая стремительный экспромт «Акулий плавник со шпинатом», и зал взорвался возгласами восторга и аплодисментами. Особенно горячо хлопала рыжеволосая девочка в старинном музейном платье. На её плече сидел красивый, словно с картинки, тукан. Девочка и птица появились неожиданно – ещё минуту назад за столиком у сцены их не было.

Раскланявшись, шеф-маэстро подошёл к новым гостям.

– Я хотела поблагодарить вас от имени музыки, – незнакомка сделала книксен, и птица качнула разноцветным клювом. – Моё имя – Айода.

Октавиан всмотрелся в ямочки на её щеках:

– А мы не встречались? Ваше лицо кажется мне знакомым.

– Мне ваше – тоже, – девочка села, и тукан спорхнул на столешницу.

– Вы из этого города? – он сел рядом.

– Нет, я приехала издалека, – Айода расправила салфетку, исписанную нотами.

– Позвольте, – Октавиан пробежал глазами несколько тактов, напевая про себя. – Кажется, я это уже где-то слышал. Вы учитесь музыке?

– В общем, да, – Айода смотрела ему в глаза.

– И где же?

– Ой, всюду! – она рассмеялась.

– Удивительно, и голос ваш мне знаком. А вы петь не пробовали?

Гостья потупила взгляд:

– Сказать по-честному, я сюда за этим и пришла. Когда я о вас услышала, то подумала, что буду полезна… Это даже не мысль была, а такая уверенность. Знаете, когда я не пою, кажется, меня и нет вовсе. И я бы спела прямо сейчас, но лучше, если никого кроме нас, – она огляделась по сторонам, – не будет.

То, что у новой знакомой есть голос, Октавиан каким-то образом знал и так. Но то, что услышал, когда все посетители и служащие разошлись, стало для него настоящим откровением.

Как только Айода запела, внутренности «Вкусного Одеона» поблекли, а потом и вовсе перестали существовать. Хрустальные люстры, бра, разноцветные панно, белоснежные скатерти – всё смешалось в однородную массу и расползлось по углам, становясь орнаментом необыкновенной картины. А голос девочки, словно кисть гениального Магрита, заново рисовал пространство вокруг, приглашая в зал потоки чудного света. И Октавиану открылась дворцовая площадь Родного острова, так, будто он смотрел на неё с высоты птичьего полёта. Ему стали видны и парусники в бухте, и махина эсминца на рейде, и лодчонки торговцев и ловцов жемчуга.

В песне Айоды не было слов, но её звуки сами складывались в стихи, зазвучавшие у него внутри:

 
Оживлял занавески с мифической флорой
Лёгкий ветер, колдуя над старым дворцом,
И стояла в окне, обнимая просторы,
Златовласая девочка с лунным лицом.
 
 
А напротив окна – высоко, через площадь,
Две сусальные змейки на башне часов,
Новый полдень свивая, неслышно, на ощупь,
В пустоте открывали прозрачный засов.
 
 
И увидела девочка в радужном шаре,
Что вдруг застил и небо, и землю, и змей,
Взгляд, ей тронувший сердце волшебной кифарой,
И услышала Голос – всех песен сильней!
 
 
Перед ней разошлась голубиная стая,
И застыла она, над землёю паря,
Как лесной мотылёк, сквозь века пролетая,
В затвердевшей на солнце смоле янтаря.
 
 
Голос звал, Взгляд сиял, и упасть не давая,
Об участии тайных друзей говорил,
Что людей оступившихся вновь поднимают
Напряжением светлых и праведных сил.
 
 
И в обнявшем её неизбывном том Взгляде
Мир смотрел мириадами звёздных очей;
В сердце лиру чудесную Голос наладил
И понёс на натянутых струнах лучей…
 

Песня лилась, и подхваченный потоками света Октавиан потерял пол под ногами и поплыл, поплыл, уходя в пепельно-жемчужную дымку, а та, рассеявшись, открыла взгляду сказочный лес и озеро, вода которого была полна живых огней.

А голос Айоды уже вёл по тропинке к цветочному полю, над которым возвышался холм, обсыпанный золотым звездопадом, и что-то нестерпимо яркое сияло на самой его вершине. Но он не успел зажмуриться – мелодия уже несла дальше – над разноцветными морями, в стремительном чередовании ставшими широкой радугой, и Октавиан увидел зверей с человеческими лицами и людей с крыльями птиц, мчащих наперегонки друг с другом.

А затем послышался шелест других крыльев, и на него взглянули глаза такой красоты, что он перестал ощущать руки и ноги, словно стал нотой, сыгранной и повисшей в пустоте.

Но голос Айоды не дал упасть, подхватил, увлекая выше – над гигантским хрустальным амфитеатром, к самому блеску звёзд, и он несколько незабываемых мгновений внимал их величественному и торжественному звучанию. А потом мелодия плавно потекла к финалу, и последние звуки бережно вернули его на место.

Когда Октавиан, потрясённый, лишённый дара речи, вышел на улицу следом за волшебной певицей, то увидел, что люди на тротуаре стоят без движения, а птицы замерли в небе, каждая на своём месте. Айода вздохнула, и все задвигались, направляясь дальше по своим делам. Но сам шеф-маэстро так в себя и не пришёл. О, если бы он знал, что то, что произойдёт в следующую минуту, будет им обоим во благо!

– Вам понравилось, как я пела? – Айода смотрела с надеждой.

Он хотел сказать, что никогда в жизни не слышал ничего подобного, но язык отказался повиноваться, а мышцы лица свелись в совершенно неуместную гримасу, и Октавиан промычал что-то невнятное, отворачиваясь и стыдясь этого нелепого выражения.

Айода ещё несколько мгновений искала его взгляд, но потом искры в её глазах погасли.

– Я отчего-то очень этого боялась, – произнесла чуть слышно, – что не буду вам нужна…

Она развернулась и пошла по улице, постепенно ускоряя шаг, а Октавиан, всё ещё лишённый дара речи, стоял и беспомощно смотрел ей вслед. Когда же вновь ощутил руки-ноги, девочка и птица уже исчезли в сумерках.

Как ни старался, он не мог себе объяснить, что вдруг на него нашло. Может, внезапное оцепенение и немота уравновешивали в мире ту стремительную, разноголосую картину, свидетелем которой стал? Пожалуй, впервые ему довелось узнать, что такое настоящая Музыка, увидеть силу, способную оживлять пустоту. И как же нелепо он упустил это чудо, эту небывалую, неслыханную красоту!

Всю следующую неделю шеф-маэстро ходил мрачнее тучи. В понедельник и вторник блюда во «Вкусном Одеоне» выходили только в натуральном миноре. В среду и четверг – в гармоническом, и лишь в пятницу зазвучали в мелодическом, но до мажора не дотягивали, – туча никак не хотела рассеиваться. И он совсем не удивился, когда та самая туча материализовалась в одном из поздних субботних посетителей.

Несмотря на то, что все столики были заняты или заказаны, гость всё равно вошёл, раздвинув швейцаров животом. Хотели звать полицию, но Октавиан распорядился нарушителя пропустить.

– Ага, пахнет густо! – заметил тот, останавливаясь у столика, где неделю назад сидела Айода.

– Да, очень грустно, – согласно вздохнул наш знакомый. – Но в миноре всё обычно деликатнее и трогательнее.

– Вот и славно, – гость положил тросточку на стул и уселся сверху. – Тогда я вашу музыку потрогаю.

– Извольте, – без задней мысли ответил мальчик.

Клиент пролистал меню:

– Вы сочиняете любое блюдо?

– Совершенно любое.

– Тогда изобразите радугу, маэстро. И приправьте лимонным соком.

Октавиан заторопился с заказом на кухню, где его догнал Бебио, первая скрипка оркестра.

– Что это он имел в виду? – музыкант был озадачен.

– Да, как это мы исполним радугу? – тут же возник и Пепио, близнец Бебио, тоже иногда первая скрипка.

– Видно, иностранец и имел в виду радужную форель, – успокоил их шеф-маэстро.

Быстро набросав тему блюда, он добавил фортепианное соло за счёт заведения и поспешил обратно на сцену – клиент должен был остаться довольным.

Пока еда готовилась, незнакомец слушал фокстрот «Фрикасе из кролика на волшебных роликах», изредка разевая рот, словно зевая. И Октавиан, дирижируя оркестром, уловил, что звучание инструментов стало как-то неравномерно распределяться по залу – оно уже не било в своды с упругой полнотой, а утекало к столику у сцены – только громыхание ударных в целости и сохранности уходило к морю, сгоняя чаек с парапета.

Когда пьеса была доиграна до конца, толстяк громко выпустил воздух и промокнул губы салфеткой. Раздались жидкие, непривычные для заведения аплодисменты, а кто-то из компании, которой предназначался заказ, громко пожаловался, что они ждали фрикасе из африканского кролика, а получили одни ролики.

Октавиан тут же спустился к столику гостя.

– У нас не принято есть музыку в прямом смысле, – сказал он. – Но раз уж вы решили это сделать, учтите, что находитесь ближе всех к оркестру, и с вашим аппетитом другим ничего не достанется.

– А как же маракасы? – подмигнул толстяк, расправляя салфетку поверх манишки. – И маримба?

В тот же момент на сцену вышел конферансье:

– «Крошка форель в море лимонов», – торжественно объявил новое блюдо. – Жаркое-ванстеп!

На блестящем подносе внесли серебряный сотейник, весь в завихрениях аппетитных ароматов, которые тут же, сверкнув, подхватили саксофоны. Пианист налёг на клавиши, ударник врезал по барабанам, тромбоны и трубы взревели, жаря ванстеп, а клиент с недоумением уставился в блюдо с рыбой. Некоторое время он задумчиво ковырял форель вилкой, нанизывая и рассматривая в свете люстр, потом промокнул глаз салфеткой и встал из-за стола.

Музыканты увлечённо дёргали струны, пиликали и дудели, особенно старался пижон за барабанами, зажмурившийся от блаженства.

– Я протестую! – вдруг запищал пузан. – Это не мой заказ!

Он замахал салфеткой, пытаясь привлечь к себе внимание.

– Что, слишком горячо? – повернул голову Октавиан.

– Нет!

– Громко?

– Нет!

– Тогда подождите, сейчас будет фортепианное соло – подарок от заведения!

– Какое соло?! – посетитель ещё раз оглядел сцену и вдруг легко, словно мячик, подлетел в воздух, приземляясь рядом с роялем. Не обращая внимания на аплодисменты и одобрительный свист, он снова замахал салфеткой, но музыканты от своих нотных салфеток так и не отвлеклись.

В зале уже начали посмеиваться, когда гость выкинул следующую штуку: ухватил рояль за фигурную ножку и одной рукой задрал в воздух так, словно тот был сделан из папье-маше. При этом на гладком лоснящемся лице не дрогнул ни один мускул.

Пианист, продолжив пассаж, поразил аккордами пустоту и едва не упал, совершив на вращающемся табурете полный оборот. Вонзившись в пол носками туфель, он с недоумением уставился на голую сцену.

Оркестр, за исключением барабанщика, дружно смолк, и все, кто ужинали за столиками «Вкусного Одеона», перестали жевать и замерли со ртами, полными пищи. Только весёлая компания в дальнем углу засвистела и захлопала в ладоши.

– Я заказывал радугу! – пузан вопил пронзительно, как полицейская сирена. – А мне принесли какую-то селёдку и хотят всучить соло! Это подлог!

Вздёрнув рояль ещё выше, он повернулся к нему щекой, словно хотел побриться перед зеркальным лаковым бортом. А потом, неимоверно разинув рот к ужасу и одновременно восторгу присутствующих, принялся заглатывать фортепиано целиком, как удав ягнёнка. При этом его фигура, словно гуттаперчевая, приобретала очертания рояльного корпуса.

Оркестранты врассыпную брызнули со сцены, один только ударник, по прежнему игравший с закрытыми глазами, осуществлял вполне цирковой аккомпанемент необъявленному трюку.

Люди в зале, не в силах оторваться от немыслимого зрелища, оцепенело наблюдали, как незнакомец сам превращается в рояль, стоящий вертикально на овальном хвосте, ножками вперёд.

Покачавшись туда-сюда, человек-рояль с грохотом встал на колёсики, являя онемевшей аудитории резиновое лицо с выкаченными на фигурный пюпитр глазами.

– Маэстро, туш! – тренькнул он, являя все семь октав безупречно белых зубов, после чего устремился со сцены в зал, сея среди отдыхающих панику и давку. Крышка клавиатуры, клацая, открывалась и закрывалась, а глаза на пюпитре бегали туда-сюда, словно выбирали жертву.

Тут уж все, сдвигая столы, опрокидывая стулья и громко визжа, бросились наутёк. Лишь Октавиан и ударник, молотивший почём зря, остались на месте.

Зверский рояль, до смерти напугав и выгнав из зала всех клиентов, попытался продолжить погоню в фойе, но не прошёл в дверь, разбив зеркало. Тогда он встал на бок, но снова проскочить не вышло.

Внутри человека-рояля что-то хрустнуло, послышались звуки срываемых с колков струн, и посетитель предстал в своём прежнем облике.

– Этот торжественный фон, – воскликнул, направляясь к сцене, – напомнил мне ритуальные барабаны ацтеков, когда я…

Неожиданно, неизвестно откуда, в зале появился тукан. Пронесшись на бреющем полёте, он клюнул незнакомца в голову и вылетел через дверь. Раздался свист проколотого баллона, а гость залепил макушку ладонью и, фехтуя тростью, выбежал следом.

Тут и барабанщик, выбив оглушительную дробь, врезал по тарелкам и замер, вытаращившись на полный разгром.

Наутро Октавиан почувствовал удивительное облегчение – будто всю неделю на нём ездил человек-рояль, который сейчас, в конце концов, спрыгнул. Перемену в настроении он понял не сразу, а только после того как умылся и почистил зубы. Тогда и стало ясно, какого несчастья удалось избежать. Выйди вчера на сцену Айода, её волшебная Песня непременно была бы съедена.

Хорошее расположение духа не покидало его, даже несмотря на то, что «Вкусный Одеон» на время пришлось закрыть – в оркестре никто, кроме барабанщика, на работу не вышел. До позднего вечера музыкальный ресторан осаждали журналисты, а по городу расползались слухи об ужасной фоноле-людоедке, разгромившей самое популярное заведение Европы.

Оставшись один, Октавиан бесцельно слонялся по залу, а потом, спохватившись, бросился к скрипке и попытался подобрать мелодию, которую пела Айода. Он ловил её отблески в памяти, но безуспешно – смычок будто гонялся за солнечным зайчиком, петляющим по стенам и потолку.

Тут мальчика снова осенило, и он побежал в бельевую, где, покопавшись в тюках со скатертями и салфетками для прачечной, нашёл ту самую, исписанную нотами Айоды.

Пристроив салфетку на пюпитр, он снова взял скрипку и начал играть с листа. И едва первые звуки вышли из-под смычка, стены дрогнули и расступились, впуская полосы необыкновенного света. Закудрявилась, нахлынула зелень сказочного леса, простёрлась гладь озера, полная живых огней.

Когда же, доиграв до конца, он опустил смычок, то внизу у сцены вновь увидел Айоду. Девочка была в том же самом музейном платье, только без своей птицы, и выглядела удивлённой, словно её внезапно окликнули.

Октавиан замер, не веря глазам, но лишь на мгновение. Держа скрипку и смычок, всё ещё мерцавшие в руках, он поспешил к ней.

Часть II

Профессор Пуп поставил точку в конце длинного, во всю стену, уравнения. Математическое обоснование проектора-рефлектора было готово. Здесь же он начертил схему устройства, способного воспроизводить эфирные объекты в материальном мире.

По замыслу учёного сигнал пустоскопа шёл к конвертеру, а от него – к чаше излучателя. Сама чаша крепилась на высоте, проецируя живое, объёмное изображение на всё пространство под собой. Изобретение чем-то напоминало синематограф, только не требовало экрана и аккомпанемента тапёра. Благодаря особой, лучистой амальгаме, волны зрительного и слухового диапазона шли прямиком на рецепторы людей, создавая впечатление полного присутствия.

Формулу амальгамы Якоб безукоризненно вывел на бумаге, но получить состав в лабораторных условиях ещё только предстояло.

Не стирая мела с пальцев, он сел за орган и заиграл ре-минорную токкату Баха, созвучную собственной глубокой озабоченности. Терзаемый ещё и сердечными переживаниями, Пуп давил на клавиши с мрачным упоением и не заметил, как в зале появился маг.

Некоторое время Иеронимус ходил вдоль стен, исписанных цифрами, латиницей и нотными знаками, потом встал позади органиста и стал слушать, изредка подрыгивая ногой.

– И что это за формула, профессор? – спросил он, когда гул органа стих. – Прокладываете маршрут к сердцу Венской классической школы?

– О, в этом нет необходимости, – Якоб вскочил, – оно само летит к нам уже триста лет, словно сияние матери-Венеры! Рад, что вы вернулись.

– Вернулся? – откинул голову маг.

Но изобретатель уже повлёк его к схеме, рассказывая об удивительных возможностях нового прибора.

Ногус слушал внимательно, некоторыми вопросами демонстрируя непривычную осведомлённость. Он тут же вызвался участвовать в эксперименте и управлять пустоскопом. И это было как нельзя кстати – Пуп физически не смог бы находиться и в шатре, возводимом для испытаний рефлектора, и в лаборатории.

Решение мага моментально повлекло лекцию о том, как правильно путешествовать по эфиру и ориентироваться в сердцах, висящих там, словно виноградные гроздья в южном саду.

– Любое сердце, – Якоб ласкал пальцами воздух, – обладает своим неповторимым звучанием и уникальной частотой, потому ошибиться в выборе объекта невозможно. Однако, в полёте следует избегать доминант, субдоминант, а также синкоп, – наставлял он. – И держитесь мажора, мажор придаст гондоле устойчивость! – ведь «durus» на латыни…

– Однако, где мне её взять? – перебил его Иеронимус.

– Как и любой эфирный транспорт, гондола генерируется вашим звучанием и соответствует личному внутреннему аккорду.

– То есть на гондоле гения я не прокачусь? – холодно пошутил маг.

– Ваша собственная будет ничуть не хуже, – уверил его Пуп. – Но если гондола вам не по душе, соорудите себе ладью.

– А как звучит ладья?

Якоб что-то напел про себя:

– Не так плоско, как ялик, и не так глубоко, как фелюка.

– Скажите, профессор, – между делом поинтересовался Ногус, – а в ваше сердце я бы тоже мог попасть?

Пуп тут же сник.

– О, это совершенно запросто, – вздохнул он. – Уж куда-куда, а туда может попасть любой желающий!

– А вы сами-то там бывали?

– А на что мне это? – Якоб полез в книжный шкаф. – Мне о себе и так всё известно.

– Вы уверены? – маг поглядел в его широкую спину. – Я про себя такого сказать не могу.

– Ну, это чужая душа – потёмки, а своя… Хотя, мне следовало чаще заглядывать в себя, тогда бы я не сделал столько ошибок, – учёный протянул ему раскрытый «Атлас».

– Координаты вашего сердца? – Ногус всмотрелся в пунктиры меридианов и параллелей на карте. – Окраина эфирной Праги, гм… уж не та ли лужайка, где вы катались на пони?

Якоб согласно вздохнул.

Маг заложил страницу пальцем и тоже вздохнул.

– Вас что-то беспокоит? – спросил внимательный Пуп.

Ногус дрыгнул ногой, вытряхивая из брючины сплюснутый лимон.

– Что вы скажете на это, профессор?

– Браво!

Маг только фыркнул.

– Вам не кажется странным, что из меня сыплются фрукты? – спросил надменным тоном.

– А что же странного, вы же фокусник!

– Я не собирался показывать вам никакой фокус, – скривил губы маг. – Этот плод появился сам по себе, как только я подумал о вашем сердце.

– О моём сердце? – удивился профессор.

– А вы разве ничего не почувствовали?

– Было немного щекотно, – деликатно заметил Пуп. – Вы на него наступили? – поднял фрукт с пола.

– Нет, – маг одёрнул манжеты. – Этот лимон уже был выжат.

– А где же сок?

– Вот в этом и вопрос! – Ногус поморщился. – Где же сок! Знаете, я бы хотел, чтобы вы исследовали моё… внутреннее тело.

– На предмет чего, соковыжималки? – Пуп взвесил лимон на ладони. – Или хотите знать, кто пьёт ваши соки? – выразительно посмотрел на дверь.

Иеронимус не обратил на этот жест никакого внимания.

– О, я не шучу, профессор, – заметил мрачно. – Думаю, моими желаниями могут распорядиться не так, как я того хочу!

– Простите, – Якоб протянул фрукт хозяину. – Как вашими желаниями может распоряжаться кто-либо, кроме вас самого?

Маг отстранил лимон «Атласом», держа палец между страниц.

– Увы, увы, всем нам кажется, что мы себя знаем. Даже вы, профессор, с вашим опытом так говорите. Но иногда человек делает что-то, чего никогда бы не сделал, и потом не может это объяснить… – его голос сломался.

Пуп смотрел на бледную, впалую щёку артиста, на аккуратную щёточку усиков под длинным, крючковатым носом, чувствуя, что должен сказать что-то успокоительное и вместе с тем глубокомысленное.

– Мы часто относимся к нашим делам и словам не так, как относились бы к себе самим, – он протянул руку, но положить на плечо патрона не решился. – Мы относимся к ним, как к посторонним, забывая, что они – наши дети, доказательство нас самих в этой короткой жизни. Мы упускаем, что каждое дело, мысль и слово имеют место и время, а значит, и сердце, и судьбу. У них такое же право жить, как и у людей. Более того, некоторые слова и дела намного жизнеспособнее нас. Человека уже и в помине нет, а его дела и речи здравствуют и поныне, да ещё потомство приносят. Вот она – плодородная почва «пустоты», вот он – бессмертный невидимый мир! – произнёс с пафосом и тут же подумал, что мог ещё больше расстроить собеседника.

Но Иеронимус сам ободряюще хлопнул его по спине:

– Да, именно так. А вот вы, профессор, не могли бы слетать ко мне в сердце и посмотреть, всё ли там в порядке?

Пуп всплеснул ладонями:

– Помилуйте, я же не думал, что вы серьёзно! Это нарушает всякую научную этику, – заволновался он. – Посещая чьё-то сердце, я не имею права знать его хозяина, иначе это будет форменной слежкой, подглядыванием!

– А если я предоставлю нотариальную доверенность?

– Нет, и не просите, – упёрся учёный. – Это единственное, в чём я вынужден вам отказать. А во всём остальном – я к вашим услугам.

Маг задумался, обмахиваясь «Атласом».

Тут дверь без стука распахнулась, и в лабораторию, цокая каблучками, вбежала Медина с игуаной на руках.

– Ах, вот ты где, Иероша! – сказала, не замечая профессора. – То-то дирижабль на месте.

Пуп коротко поклонился и поспешил к шкафу пустоскопа, где и заперся.

Ногус несколько мгновений глядел отсутствующим взглядом на женщину и вдруг сорвался с места, направляясь к выходу. Медина недовольно хмыкнула и поспешила следом.

– Что-то ты частенько стал исчезать, – сказала капризно. – Тебя ждали в Америке – ты не появился. Ждали в Канаде – этих тоже прокатил! Что ты задумал? – она заметила «Атлас». – Что, готовишь новый аттракцион? – сменила тон.

Ногус вошёл в свой кабинет и стал торопливо доставать карандаши и листы кальки.

– Что-то грандиозное? – Медина забралась с ногами на диван.

– О, до тебя далеко, – он раскрыл «Атлас» и положил на карту лист кальки. – Кто ещё из ревности уничтожит целое королевство!

Красотка коротко хохотнула, а игуана в её руках зашипела, показав язык.

– Кстати, ты – последняя из Высшего совета. Не думаешь вернуться на родину?

– Это для чего?

– Там у вас настоящий рай… – он почесал кончик носа, – …для фруктов. Нельзя же упускать такой шанс!

– Ах, вот ты о чём, – Медина пустила ящерицу ковылять по полу. – Надеешься получить скидку?

Иеронимус ничего не ответил, усердно водя карандашом по кальке.

– Для меня шанс там, где я пожелаю! Захочу здесь и сейчас, так я твоим Альпам хребет сломаю, как этот… – она пощёлкала пальчиками, – пришёл, увидел, всех поставил на рога… как его, Македонский?

– Юлий Цезарь о победе над понтийским царём Фарнаком, – маг взглянул исподлобья. – С некоторыми неточностями, но в тебе звучит королева-завоевательница.

Медина присела на край стола:

– Что у тебя на уме?

– Есть кое-что. Если профессор не подведёт с амальгамой, из тебя, правда, можно будет сделать королеву.

– Неужели?

– Ты получишь горячую любовь новых подданных, – он тщательно очертил группу объектов на карте. – А мои плантации увеличатся ещё в энное число раз.

Женщина с сомнением взглянула на значки, которые выводил маг.

– У тебя уже есть прибыльное дельце, стоит ли рисковать?

– Я не коммерсант, – он поднял бровь. – Я – художник.

– О, вы все так говорите! – женщина расхохоталась. – А сами дурачите людей «музыкальными» лимонами.

– Мои лимоны правда музыкальные! – Ногус вскинул голову. – Я не виноват, что в тебе нет музыки.

– Да её во мне хоть отбавляй, это ты – неважный фокусник!

– Тогда тебе просто повезло. Ты не знаешь, что это такое – быть выжатым лимоном.

Медина соскочила со стола.

– Слушай, а зачем тебе этот помешанный профессор? – развернулась на каблуках. – И, вообще, благотворительность? Один ревущий кусок собора стоит целое состояние! Если так мешают лимоны…

– Не сомневаюсь. Но вряд ли ты поймёшь, зачем мне профессор: нет музыки – нет фантазии. – Он достал из ящика логарифмическую линейку. – Но ты права, наш гений – «с приветом»! – даже не удосужился запатентовать собственные изобретения.

– Так сделай это сам.

– Уже сделал.

Красотка снова хохотнула, обеими руками взбивая волосы:

– А он не догадывается?

– Сам попросил, мол, на кого патент – неважно, главное, чтобы служило людям.

Она подошла ближе:

– А знаешь, что профессор выкинул тогда в дирижабле? Тряс контрактом и говорил, что его подписывал какой-то Жабон!

Спина Ногуса напряглась, и он несколько мгновений сидел без движения, а когда повернулся, на его лице была растерянность.

– Жа-бон? – низкий голос мага дал петуха. – Пуп говорил о Жабоне?

– О Жаке или Жане, – женщина изучала его бескровное лицо, ставшее совершенной восковой маской.

– Всё-таки… встретились! – процедил он сквозь зубы.

– Что? – Медина заглянула сбоку. – Ещё один неудачный трюк?

Иеронимус встал и отошёл к окну, за которым темнела махина дирижабля.

– Когда же он успел? – приложил пальцы ко лбу. – Когда мы были в Берлине… или в Цюрихе? Нет, дьявол! Наверно, тогда в Праге…

– Да кто такой этот Жабон?

– Никто! – его голос натянулся, превращаясь из баса в тенор. – Моя бледная тень! Если… – он сжал кулачки и замолчал, двигая желваками.

– Что, что? – Медина смотрела с нескрываемым любопытством.

Ногус зашагал по кабинету, пиная что-то бесплотное.

– И что же это за человек такой, – она не сводила с него глаз, – что так досаждает нашей знаменитости?

Маг посмотрел отсутствующим взглядом.

– Это… н-не человек… – выдавил, опускаясь на диван.

– Вот так-так! А я всё думала, это ты не человек. То ты есть, то тебя нет, словно «Летучий гренландец». И откуда твой Жабон взялся? Ну же, расскажи свою историю!

Иеронимус глядел прямо перед собой.

– Кажется, – начал неровным голосом, – мы были знакомы ещё перинатально.

– Какая ещё Наталья? – красотка поморщилась.

– До рождения, Боже мой!

– Да как это может быть? – она подвинула стул, садясь напротив.

– Я же говорил, в тебе нет музыки, – пошутил маг мрачно. – Может, может быть ещё и не такое.

– Ну, и кто этот ужасный Жабон? Расскажи скорее!

– Мы… – он сглотнул, – вместе росли.

– Вы, что, жили по соседству? – Медина уставилась на капельку, выползшую на выпуклый, с глубокими залысинами, лоб.

– Нет, он… он… – первое слово прозвучало басом, второе тенором, третье дискантом. – Он… мой брат…

Маг поднялся, прошёл к столику с графинами, плеснул в стакан с толстым дном, но так и не тронул.

– Ты никогда не говорил, что у тебя есть брат, – Медина повернулась в пол-оборота.

– Сначала он был крохой, и я за ним ходил, как за своим младшим братом. Потом подрос, и я помогал ему во всём, а потом…

– Что, что потом?

– Он перерос меня и стал… старшим!

– Вот так номер! – усмехнулась красотка. – Что, родным?

– Да, – убито выдохнул Иеронимус. – Родным, родным, родным! – повторил с горечью.

– Но если вы родные братья, почему вас по-разному зовут?

Словно не слыша её слов, мужчина принялся ходить взад-вперёд по комнате, сжимая и разжимая худенькие кулачки.

– Стоит мне только подумать о чём-то, Жабон уже это делает! Стоит куда-то пойти, Жабон уже маячит впереди на дороге! Стоит услышать музыку, а она уже урчит у него в желудке! Найдёшь что-то новое – смеётся, что устарело… Всё стоящее тут же забирает, даже самый ничтожный огонёк, искорку, и ему всё мало, мало, мало!

Он запрокинул голову, его руки не находили себе места.

– Ну, ну, дальше, дальше! – Медина с наслаждением наблюдала, как патрон корячится, стоя перед ней.

Ногус с каким-то болезненным упоением продолжал свой монолог, где каждое слово играло в «классики» или скакало через ступеньку вверх-вниз, но до родного баса так и не опускалось.

– У него какой-то дьявольский нюх, которого у меня нет. То он внутри меня, будто я его проглотил, то пожирает со всеми потрохами!

– Ого, – Медина хохотнула. – Вы с вашим братцем прямо Отелло и… Клеопатра!

– Вертит мной, как вздумается, забирает всё по-настоящему ценное, а мне эти проклятые лимоны… Я уже смотреть на них не могу, меня от них воротит, а они всюду, всюду, всюду!

– А я думала, лимоны тебе нравятся, – в её голосе слышалось разочарование. – Да и кем бы ты без них был, кроликов из шляпы вытаскивал?

Иеронимус вспомнил, что он не один, – отвернулся к окну и застыл, устремив взгляд на дирижабль.

– Ну, удивил, Иероша! – Медина отцепила игуану от портьеры. – Давай, пожалуйся ещё, пусть мой малыш Карафа узнает, какой ты слизняк!

– Не-ет, – пробасил Ногус, сжимая кулачки. – Хватит!

– Ну и славно, – она прижалась к ящерице щекой. – Хоть голос к тебе вернулся.

Из лаборатории разнеслось переливчатое пение органа, приглушённое стенами и перекрытиями.

– О, Мальбрук в поход собрался! – красотка хохотнула. – Похоже, пора и мне отчаливать.

Мелодия, сыгранная профессором, ушла в пространство, прокладывая маршрут нового путешествия. Якоб стремился прочь от людских душ и наметил для визита область ненаселённую, далёкую, затерянную в волнах эфирного океана. Незамысловатые души моллюсков, рыб и кораллов были ему ближе, нежели изощрённые в интригах и обманах сердца людей.

Генератор случайных нот зажужжал, перемещая внутреннее тело профессора в первый слой «пустоты», и он помчался, наводя трепет на сказочных обитателей, спешивших укрыться по своим легендам и сагам.

В глубине эфирных вод Пуп искал успокоение среди промытых океаном фантазий морских обитателей. Прохладные, отливающие чешуёй сельдей стаи грёз напоминали ему серебряную сень над пещерами мудрых пустынников. Может, и ему следовало стать отшельником, удалиться от людей и не терзать себя напрасными надеждами.

Меняя фокусное расстояние и частоту видения, Якоб пронзал мириады рыбьих грёз, вдохновляясь их полным покоем и бесстрастной созерцательностью. Никакой научной пользы такие гонки не имели, но сердечную боль требовалось как-то заглушить. В очередной раз став жертвой собственных иллюзий, он ни за что не хотел разочаровываться в любви. Потерять такую надежду значило перестать искать чудесное, сияющее крыло.