Текст книги "Гроза тиранов"

4

Ей здесь определенно не нравилось.

Шутка ли – попасть в тело рабыни? Конечно, если присмотреться хорошо, тщательно и со старанием, это действительно не самый страшный вариант. В конце концов, хозяева кормят, поят, одевают и не слишком спрашивают за не самую сложную работу… Но ведь могла же попасть в тело принцессы, графини… Хотя бы дворянки…

Нелли представила себя в платье на балу. Этакая Наташа Ростова – рюшечки, кружева, туфельки из Парижа. Она посмотрелась в медный поднос, начищенный до зеркального блеска. Носик пуговкой, поблескивают черненькие глаза, протертый в нескольких местах старый халат лишь подчеркивает безысходность. Никаких перспектив!

Девушка вернулась к работе – натиранию хозяйской посуды. Угораздило же ее попасть именно сюда?! Как это объяснить?

Рок?!

Она быстрее заелозила по подносу. На начищенную поверхность упала крупная тень, тут же спину ожег удар половой тряпки. Нелли вскочила, как подброшенная пружиной, поднос сам собой прыгнул в руки, взлетая для ответного удара.

В последнюю секунду девушка сдержалась.

Напротив ее замерла грузная туша старшей жены хозяина дома. Зухра, видимо, опешила от такой реакции безответной рабыни и теперь не могла определиться, как реагировать на вспышку.

Поднос, занесенный для удара, бессильно опустился на пол, и старшая жена перешла в атаку:

– Ты что, совсем обезумела? Никак память не вернется? Ты зачем блюдом махаешь?

Она больно ухватила девушку за щеку. Та сжалась, скривилась, но не вырывалась и терпела.

– Может, думаешь, что до старости лет будешь углы околачивать и за спину Баби прятаться? – Зухра-ханум сменила тон с истерично-злобного на привычный менторский. – Когда же работать начнешь так, как надо? Мне и старушке, что души в тебе не чает, помощницей станешь?

Она покачала головой и глубоко вздохнула.

Глаза молодой невольницы недобро поблескивали, и старшая жена в очередной раз подумала, что с этой рабыней муж явно ошибся. Не получится толку от этакой необъезженной кобылки. Били бы больше в детстве, глядишь, что-то и выросло бы путное. А так…

Зухра-ханум сунула в руки Фирюзе сверток с ветошью и показала на потемневшую ручку на двери:

– Когда блюдо станет таким, чтобы в него я свои брови увидела, возьмешься за двери. Совсем они потемнели, а господин любит, чтобы все сверкало… – она двинулась к лестнице на второй этаж. – Пока не закончишь, чтобы на кухню ни ногой! Увижу – получишь плетей от Фатиха.

Заволюжная проводила толстую тушу своей госпожи долгим ненавидящим взглядом. Старая карга выщипывала брови, оставляя только узенькую малоразличимую полосочку. Да еще и зрение имела неважное. Зато к слугам была беспощадна, делая скидку только для любимой Баби. Сколько еще этот монстр в необъятной юбке будет измываться над ней?

Нелли вернулась к натиранию подноса. Близилось время обеда, кушать хотелось страшно. Но придеться терпеть. Ханум не даст спуска. Уж не в этот раз, когда рабыня чуть не подняла на нее руку.

Могла бы и сразу вызвать старого приживалку при доме, хромого Фатиха. Тот с большим удовольствием отхлестал бы молодую рабыню. Удовольствие он получает от этого… Как и сам хозяин.

Девушка закусила губу от нахлынувших мыслей.

А если это навсегда? Если она проживет всю жизнь здесь, рабыней при доме этого толстого турка и его сварливой жены?!

На глаза навернулись слезы отчаянья…

Тряпка быстрее заходила по полированной поверхности.

Нет уж! Дудки! Пусть кто другой здесь загибается! А она рождена не для такого!

Заволюжная украдкой, будто кто мог подслушать ее мысли, бросила взгляд на низкое оконце, прикрытое крепкими ставнями. Дерево было крепкое, выдержанное. Слуги каждую ночь запирали дом изнутри, выпуская во двор собак. Думают, что таким образом защищаются от воров. Глупцы!

Девушка еще раз оглянулась и подошла ко внутренней ставне. Дерево, конечно, еще долго послужит, зато все крепления поржавели и расшатались. Только подковырни, где надо.

Нелли подцепила краешек железной скобы припрятанным загодя ржавым гвоздем. Железо нехотя полезло из паза. На лице рабыни расплылась улыбка.

Ничего! Это только поначалу все так безысходно. Будет и на нашей улице праздник!

Девушка опустила руку в пояс, нащупывая огрызки лепешки, которыми она подкармливала местных волкодавов. Некоторые уже узнавали ее, радостно бежали на голос и норовили лизнуть в руку.

Заволюжная улыбнулась.

Ничего! Тут до Европы рукой подать. Спрятаться в трюме какого корабля, вылезти во Франции или Италии и прощай, гребаная Османская империя и доля рабыни при кухне! Она верила, что дальше, в «цивилизованных странах», все пойдет не иначе, как в фильмах о приключениях Анжелики, маркизы ангелов.[36]36
  «Анжелика, маркиза ангелов» – один из французских фильмов-экранизаций многотомного романа Анн и Сержа Голон.


[Закрыть]

Девушка вернулась к натиранию подноса. Теперь на ее лице блуждала легкая, почти незаметная улыбка.

5

Через неделю, в пазар, в третий день месяца Раби-уль-ахир[37]37
  Турки использовали несколько календарей. Основным был лунный календарь хиджра. Он начинается с 16 июня 622 года с удалением (по-арабски – хиджра, «эмиграция») Мухаммеда в Ятриб (будущая Медина). Раби-уль-ахир – четвертый месяц мусульманского лунного года. Дата соответствует 3 сентября 1799года.


[Закрыть] 1214 года, в дверь дома палача Али Азика постучали. Кривой Йигит Туран, начальник портовой стражи, самолично пожаловал в гости к своему давнему другу.

Палач спешил. На днях нукеры Хасана доставили к нему двух полуживых горцев, и толстый дознаватель желал самолично выбить из умирающих все, что еще можно…

Но не уважить гостя не мог.

Пока оба приятеля обменялись приветствиями, выпили по чашечке кофе, расспрашивали друг друга о здоровье да делились новостями, солнце понемногу начало выходить в зенит.

Чем дольше беседовали турки, тем чаще по лицу хозяина дома пробегало непривычное облачко недовольства. Али торопился, но ни сказать, ни даже намекнуть об этом дорогому гостю не мог.

Наконец, Туран-эфенди сам перешел к тому, из-за чего поднялся в такую рань.

– Все ли твои домашние на месте, о друг мой? Рабы, рабыни, слуги, дети?

Али наполнил пиалу гостя и позвал топчущегося во дворе хромого Фатиха.

Тот заверил гостя, что все мужчины дома на месте.

– А женщины? – Туран медленно отхлебывал чай, промакивая лоснящиеся губы и пышные усы маленькой кружевной салфеткой, входившей в моду с подачи оставшихся в Боке венецианских купцов.

– Ханум! Уважаемая ханум, свет очей моих, услада моих дней?! – заревел Али.

Кричать было не обязательно. Старшая жена провела все это время за дверью, ведущей из хайата, комнаты для приемов, на женскую половину дома, и прекрасно слышала весь разговор. Когда Али желал действительно уединиться с гостем, он вел его на веранду или в беседку в саду.

– О Зухра, дома ли все женщины?

Жена отозвалась сразу.

– Конечно, господин… – она слегка замялась. – Лишь чертовка Фирюза вчера где-то объелась зеленых абрикосов. Она отпросилась с утра сходить на рынок, поискать себе трав для лечения… Верно, сейчас она дарит свое внимания очередной выгребной яме…

Али широко развел руками. Видишь…

Туран усмехнулся в густые усы.

– Эта Фирюза… Она невелика ростом, черноволоса, гибка, как кошка, и вздорна на язык?

Начальник портовой стражи спрашивал громко, чтобы старшей жене не пришлось переспрашивать. Али закивал. За дверью послышалось утвердительное бурчание.

– Тогда я разочарую тебя, светлейшая ханум… – Йигит-эфенди пригубил чая, оценивая удивленное лицо приятеля, и поспешил с разгадкой. – Ренато Сивелли… Ты же знаешь старика Ренато? Так вот… Его люди поутру нашли в своем трюме, кроме вчерашнего груза тканей, еще и небольшого подкидыша, вздорную девку лет пятнадцати. Эта дурочка завалила себя тюками, приволокла с собой мешок с сухарями и бурдюк с водой. Думала, что так и доберется до Италии… Может, и добралась бы… Да только при виде крысы, обычной корабельной серой подружки, не нашла ничего умнее, чем закричать.

Туран подхватил с блюда сладкий финик.

– Ей бы обещать прибежавшим морякам то, что каждая дева может подарить отвыкшему от женской ласки просоленному матросу, а она упрямиться начала, царапаться, вырываться, – турок отправил финик в рот и аккуратно вытер усы, отряхнул бороду. – Отличные финики! Где только тебе удается доставать такие?

Али выглядел слегка ошарашенным, но быстро собрался и с улыбкой ответил:

– Египет, дорогой друг. Это все – дары Нила.

Начальник портовой стражи удивленно закатил глаза и хлопнул себя по колену:

– Даже война не мешает тебе, о славный Али! Франки жгут и вырезают сада Александрии, инглизы блокируют южное побережье, а у тебя по-прежнему только египетские финики, груши из далекого Дамаска, изникские орехи!

Али смутился.

– Это местные орехи, да и груши – из Быстрицы.[38]38
  Город в центральной Сербии.


[Закрыть] А финики остались еще из старых запасов, – он спохватился. – Я прикажу доставить тебе корзину… И по десятку окка[39]39
  Окка – мера веса для пряностей и фруктов, в разное время в разных провинциях 1,28–1,4 кг.


[Закрыть] груш и орехов.

Туран взмахнул руками в притворном возражении.

– Что ты! Не надо!

– Уважь!

– У меня своих хватает…

Али склонил голову:

– Еще медре того славного напитка из Албании,[40]40
  Медре – мера объема, примерно 10,2л. Албания, Венгрия и Кипр славились вином. Его производили для проживающих на территории империи христиан.


[Закрыть] что пришелся тебе по вкусу.

Толстяк подмигнул, и на лице пышноусого начальника стражи расцвела улыбка.

– Если ты настаиваешь, – он начал собираться. – Знаю, что задержал тебя… Прости, уважаемый.

Туран поднялся.

Когда они уже спустились к выходу, Йигит-эфенди не удержался от совета:

– Я бы должен был наказать ее в пример остальным невольникам… Подрезать ноги или отхлестать кнутом до смерти… Да только решил, что ты, уважаемый, справишься с этим делом с большей… – он крутанул рукой в воздухе и подыскал нужное слово. – Фантазией… Лучше, нежели я… Хотя оттащить моих храбрецов от этой дуры было довольно сложно.

Девушку привезли через час.

6

Али хлестал кнутом привязанную к столбу рабыню. Бил с оттяжкой, зло, безжалостно. Чтобы последнему поваренку стало ясно, что ждет беглого. Чтобы поняли все: мужчины, женщины, дети.

Лупил до того самого момента, когда старая Баби, кормилица, на сказках которой маленький Али вырос в грозного и ужасного Азика-«развязывателя языков», не упала без сознания. Это отвлекло хозяина, заставило замереть его плеть, вернула белизну его залитым кровью гнева глазам.

Нелли давно уже потеряла сознание от боли.

Али шумно выдохнул, наблюдая, как присмиревшие женщины хлопочут над телом сомлевшей старухи, медленно смотал кнут, очищая его от лоскутков чужой плоти.

– Так будет с каждым.

Он произнес слова негромко, но услышали все.

Вечером очнувшаяся Баби-калфа умоляла своего хозяина оставить жизнь рабыне, которую считала своей внучкой. Азик слушал молча, угрюмо. Сама Зухра часом раньше просила супруга не казнить беглянку. Старуха не пережила бы смерть любимицы.

Но и оставлять у себя своенравную рабыню ханум не советовала.

– Слушай меня, кормилица.

Баби замолчала.

Азик говорил медленно, вдумчиво. Каждое слово он уже взвесил и оценил:

– Твоя воспитанница – чирей и у тебя, и у меня… Бить ее уже поздно, убивать – тебе портить кровь, оставлять – мне…

Когда толстяк желал успокоиться, он всегда перебирал четки. Вот и сейчас мясистые пальцы быстро щелкали костяшками, отвлекая собеседника и давая возможность подбирать слова и не спешить с фразами.

– Я продам ее…

Баби открыла рот, но под пристальным взглядом господина осеклась и послушно склонила голову. Али продолжил:

– Я продам ее… Далеко, в Стамбул или даже дальше… Чтобы память о ней выветрилась из твоей головы, старая…

– Позволь мне, хотя бы, выходить ее. Она же умрет в пути!

Али причмокнул губами.

– Аллах милосерден. Захочет он – выживет. Нет – значит, нет.

Баби заскулила. Палач поднялся.

– Я сказал, женщина. Уходи, не испытывай терпения. Завтра, на рассвете, ее заберут… Хочешь – прощайся с этой неблагодарной, нет – так выбрось ее из головы!

Баби вскинулась, согнулась в поклоне, и, зажав краем платка готовый вырваться изо рта плач, опрометью бросилась из комнаты.

7

Купец Айхан, приобретший умирающую рабыню у палача Херцег-Нови, не слишком тешил себя надеждой довезти покупку до невольничьего рынка. Если бы продавцом был кто другой, а не влиятельный дознаватель и палач «Кровавого» Хасана, торговец бы отказался…

Но, на удивление, полуживая Фирюза сносно перенесла морскую дорогу до близкой Доброты.[41]41
  Город-порт в Бока-Которской бухте.


[Закрыть] Перенесла и два дня торговли, но покупателей на сильно попорченное тело молодой рабыни так и не нашлось. Даже содержатели домов терпимости, основные покупатели молодых невольниц, лишь недовольно морщились и отворачивались при виде кровавой коросты на плечах и спине.

Пришлось тащиться на рынок в Котор.

Дорога занимала несколько часов. Большинство путников предпочло бы нанять лодку или заплатить за перевозку хозяевам курсирующих легких фелук. Но Айхан не желал вкладывать в лежалый товар ни одного пиастра. Мул, повозка, двое подручных – и пара невольниц, Фирюза и кривоногая рябая Ливка, отправились в путь по узкой дороге, вьющейся над тихой водой бухты.

Еще месяц назад окрестные горы кишели разбойниками, однако буквально на днях янычары Тургера устроили засаду на местных уголовников. Прикинувшись торговцами, османские солдаты вырезали банду гайдуков, несколько человек пленили, многих убили и скинули в море. Нынешний хозяин Фирюзы был одним из тех, кто участвовал в рейде. Пускай и в качестве приманки, но ведь – причастен. Купец страшно гордился этим.

И потому настоял, чтобы его люди двинулись в Котор именно сухим путем.

Подручные торговца, толстый Исмаил и маленький ушастый Иззет, уверенности патрона не разделяли. Половину пути они держались за ручки выданных им сабель, на каждом привале проверяли порох на полке старинного мушкета, часто останавливались и подолгу совещались. К их радости, окружающие заросли пока не несли ничего опасного.

…Когда караван завернул за очередной выступ скалы, турки слегка расслабились. Здесь дорога шла через ровную, лишенную растительности проплешину среди утесов. Устроить засаду было негде, подозрительных повозок и людей тоже не наблюдалось. Лишь пара запыленных путешественников вяло брела им навстречу. Маленький мальчик подгонял мерно трусившего лопоухого ишака, на котором сидел завернутый в плащ старик. То ли отец, то ли дед мальчонки сильно горбился, ноги его почти касались земли.

Иззет положил мушкет на повозку, Исмаил полез за баклажкой с водой.

Пока турки освежались, парочка путников подъехала поближе.

Мальчик и старик поздоровались, охранники ответили тем же.

– Куда собрался, хаджи?[42]42
  Титул мусульманина, совершившего паломничество, хадж, в Мекку и Медину. Отличительной чертой таких людей был белый тюрбан.


[Закрыть] – Исмаил заметил белый тюрбан и не удержался от вопроса.

Ишак остановился. Старик зашамкал седой бородой.

– Еду долг забрать у одного человека, меч веры. Есть в Дороте купец, которому я ссудил кое-что… Пришло время забрать свое.

Охранник на такое обращение приосанился. Сбоку вылез Иззет.

– И кто же задолжал такому почтенному человеку? Да еще и не спешит с отдачей?

Хаджи вытер рукавом халата запыленное лицо, отряхнул бороду.

– Айхан… Айхан Озтюрк… Может, слышали?

Исмаил всплеснул руками.

– Ай, что ты! Не просто слышали – работаем на него, уважаемый!

Глаза старика блеснули.

– Вот оно как…

Иззет поддакнул:

– Вот. Товар его на рынок в Котор везем, – он похлопал по борту повозки. – Только зря ты, старик, едешь. Даже если и должен тебе господин Айхан, то получить это в Доброте не сможешь – хозяин в Рисан отправился. Туда тебе надо!

– Ой, спасибо! Дай тебе Аллах долгой жизни, сынок! – старик тяжело слез с ишака и поклонился толстому охраннику.

Исмаил смущенно промямлил «Защити тебя Аллах» и хлопнул мула. Пора было двигаться дальше.

Но уйти сразу не получилось. Старик, ступив на землю, загородил неширокую тропу и теперь, не обращая внимания на остальных, ковырялся в тюке, притороченном на боку своего ишака. При этом он пользовался исключительно правой рукой. Левая кисть была завернута в обрывки старого плаща и подвешена у пояса. Видимо, годы иссушили плоть.

– Посторонись, хаджи, сделай милость.

Дедок закачал седой бородой.

– Ай-я. Только седжаде[43]43
  Седжаде – коврик для молитвы. На нем выткан михраб, ниша в мечетях, указывающая направление на Мекку.


[Закрыть] достану… Я уже не так молод. Раз слез, то придется егле[44]44
  Егле – полуденная молитва, читается после перехода солнцем зенита.


[Закрыть] отчитать, пока солнце совсем на убыль не пошло.

Оба турка переглянулись.

– Да и вам бы не мешало к Аллаху обратиться. Всевышний помнит о тех, кто чтит его, и гневается на тех, кто им пренебрегает…

Старик вытянул из недр мешка потертый коврик и начал расстилать его. Рядом пристроился малец.

Иззет почесал вспотевшее ухо и полез в повозку. Проверил хорошо ли привязаны невольницы, поискал что-нибудь подходившее под подстилку. Седжаде ни он, ни Исмаил не взяли.

Когда правоверные уже совершили ритуальные омовения и приступили к молитвам и рекатам,[45]45
  Рекат – земной поклон.


[Закрыть] за спиной мусульман послышалось негромкое покашливание. Оба охранника вскинулись и тут же осели на землю.

Вокруг повозки стояло, по крайней мере, полтора десятка заросших до бровей гайдуков. Среди бандитов выделялся их предводитель, высокий, одетый во все черное мужчина средних лет. Арамбаши поигрывал посеребренной рукояткой длинноствольного пистолета и нервно теребил пояс.

Охранники даже не пробовали сопротивляться. Их схватили за руки, ноги и быстро перепеленали веревками.

Атаман подошел к неторопливо отбивающему земные поклоны хаджи и хмуро спросил:

– Ну и зачем ты это устроил?

Хаджи все также неторопливо поднялся с колен, отряхнулся. Спина мнимого старца распрямилась, перестали дрожать руки. Исмаил и Иззет испуганно затрясли головами. Как они умудрились принять этого еще крепкого парня за разбитого годами старца?

– Ты ищешь мудака, который тебя подставил? Я иду в Доброту, где меня никто не видел, чтобы отыскать Айхана? Так вот тебе его люди, которые лучше знают, где может пребывать их господин.

Карабарис удивленно уставился на турок.

– Это?! Люди Айхана?

Исмаил кивнул. Иззет только испуганно молился, оглядываясь на своих нахмуренных стражей.

– Кто из вас был в повозке, когда моих людей порешили?! – заревел Барис Джанкович.

Оба охранника затрясли головами.

– Мы – из торговцев… Только за товаром смотреть…

– Врет! – голос из повозки принадлежал рябой Ливке. – Этот толстый был! Исмаил хвастался, что самолично зарубил раненого гайдука.

Не успело эхо девичьего голоса затихнуть, как Исмаила крепко растянули за плечи, руки и волосы. Кивок вождя, и на пыль дороги хлынула яркая кровь из перерезанного горла.

– А второй?

Карабарис спросил высунувшуюся было из повозки рабыню, но та уже юркнула обратно. От вида убийства и запаха крови ее замутило.

– Второй тоже хвастался? – арамбаши настаивал на ответе.

Ливка пискнула, что не слышала такого.

Сам Иззет лишь скулил что-то нечленораздельное.

– Говоришь, знают, где Айхан? – медленно уточнил старший Джанкович.

– Да! Да, господин! Знаю! В Рисане хозяин, но завтра в Котор пожалует. Будет невольниц продавать, да к завезенному товару прицениваться. Он собирался…

Карабарис прервал пленника. Кивок, и второй поток алой крови хлынул на пыль у ног.

На удивленный взгляд брата арамбаши лишь пожал плечами.

– Он тебя видел… И эта тоже…

Джанкович указал рукой на повозку. Один из гайдуков, осклабившись, достал нож и потянул на себя ветхую занавеску.

– Погоди!

То, что из-за него сейчас отправят на тот свет беззащитную девушку, взволновало Алексея.

– Погоди, брат. Она-то кто?

Карабарис пожал плечами.

– Рабыня. Невольница. Может, наложница. Тебе какое дело? Она видела тебя. Может описать, выдать…

Из-за занавески донесся всхлип и искренне-негодующие:

– Мы? Никогда!

Потемкин заступил дорогу гайдуку.

– Стой… Сколько вас там?

Ближайший разбойник отдернул занавеску.

В углу повозки скрутилась разговорчивая рыжая девушка, выдавшая Исмаила. Теперь она не казалась бойкой. В глазах пленницы застыл ужас, руки тряслись, взгляд метался между обступившими кочи[46]46
  Кочи – вид повозки венгерского происхождения. Был широко распространен в балканской части Порты.


[Закрыть] разбойниками. На дне повозки лежала совсем юная черноволосая смуглянка. Казалось, что девушка спит, но наметанный на страдания глаз заметил испарину на лбу, запекшиеся губы и неестественную позу.

– А с этой что?

Ливка, начавшая уже читать молитву, осеклась:

– Отходит… Ее предыдущий хозяин отхлестал до полусмерти. Айхану отдал, когда понял, что рабыня помрет.

Алекс всмотрелся в курносое полудетское лицо:

– За что?

– Говорят, бежать хотела… Дурочка.

Последнее слово было лишним. Потемкин нехорошо зыркнул на болтушку, та осеклась и закрыла ладошкой рот.

– Они тебя видели… – напомнил Петр.

– Я в гриме. Бороду поменяю, халат и не узнает никто.

Подписывать приговор двум беззащитным созданиям не хотелось.

– Как знаешь, – неожиданно легко согласился Карабарис. – Если уж на то пошло, то тебе сейчас не за чем уже идти в город. Мы знаем, где будет этот скобленный потрох завтра, там и порешим.

Он обернулся к бормочущей молитву девчушке.

– Сама откуда?

– Ливка я… Из Гловатичей… Это там, – она махнула в сторону моря.

– Знаю… – Карабарис думал. – Как в неволю попала?

– За недостачу деревни по жребию община отдала.

Петр хмурился.

– А не знаешь ли такого Пешту?

– Это из Мийовичей? Как же! Он мне двоюродным дедом приходится… – Ливка понемногу избавлялась от душившего страха.

– Все такой же рыжий?

– Да что ты! Он же седой, как лунь. Давно уже на седьмой десяток перевалил.

Карабарис кивнул удовлетворенно.

– С лодкой справишься?

Ливка подползла поближе.

– Отец – рыбак. Дед – рыбак. Не перевернусь.

– Вот и ладно, – арамбаши повернулся к пожилому гайдуку. – Бранислав тебя через горы проведет, даст лодку. Как-нибудь до своих доберешься.

Джанкович бросил на подол девушки пару серебряных кругляшей.

– Скажешь семье, что хороший человек выкупил. Да туркам не показывайся.

Глаза Ливки разгорелись. Она всхлипнула, кивнула и начала тараторить слова благодарности, но арамбаши уже шел прочь от повозки.

– А со второй что? – не понял Алексей.

– Все равно… Эта уже не жилец, – тихо буркнул брат.

Видно было, что дальше развивать тему ему наскучило.

Потемкин опрометью вернулся к кочи. В подол рыжеволосой девушки полетела еще несколько пазванчети.[47]47
  Пазванчети – серебряная монета, ходившая в то время по Сербии.


[Закрыть]

– Возьми ее с собой и постарайся выходить, – он указал на осунувшиеся лицо второй невольницы.

Ливка кивнула и прибрала монеты.

– Смотри, не обмани! Приеду – проверю!

Бранислав уже тянул мула вниз по дороге.

Алекс перевел взгляд с окровавленных скрюченных тел турок на отброшенную занавеску повозки, на сияющие глаза бывшей рабыни, на заостренный носик второй спасенной и улыбнулся. На душе стало легче. Будто вместо отобранных жизней подарил кому-то второй шанс.

Он смутился, поддел носком камешек на обочине и зафутболил его в зев обрыва.

Внизу искрилось и переливалось лазурное море, заросли кустарника в темной низине казались мехом какого-то сказочного зверя, нестерпимо ярко жарило полуденное солнце.

– Солнышко, солнышко жгучее. Колючки, колючки колючие, – промурлыкал он, круто развернулся и пошагал вослед уходящим в горы товарищам.

Потемкин не заметил, как при его словах дернулись плечи и задрожали веки избитой смуглянки.