Текст книги "А как же наши куры?"

Андрей Неклюдов
А как же наши куры?

– Я сразу говорил: я за ней ухаживать отказываюсь!

Игорь нервно прошелся по комнате и остановился возле кровати, на которой неподвижно лежала под одеялом старушка, уставив мутно-серые, ничего не выражающие глаза в потолок.

– Извини, Семёновна, но на такие подвиги я неспособен. Да и ты, полагаю, вряд ли отдалась бы в руки зятя. Учитывая нашу с тобой взаимную любовь.

При звучании своего имени старушка приподнимает вопросительно жиденькие белесые брови и снова опускает. Это единственное движение на ее лице.

– Какое значение сейчас имеют ваши прежние отношения?! – вскинула голову жена Игоря Татьяна, сидящая у постели больной. – Перед тобой беспомощный несчастный человек, а ты вспоминаешь прошлые обиды. Да и чем она так уж тебе досадила, не пойму.

– Как это – чем! Да она невзлюбила меня с самого начала! Ты прекрасно знаешь. Даже обращалась только через тебя: «Скажи своему…» Это как?

– А ты к ней как обращался? «Тёща». Ну, иногда, редко – «Семёновна». А за глаза так вообще – «Мозоль».

Игорь фыркнул:

– Мозоль и есть. Постоянно мозги тебе мозолила: дескать, я мало зарабатываю, мало по дому делаю и вообще я не тот, за кого тебе следовало выйти.

– Ей от тебя больше доставалось. Вспомни, как ты ее за дверь выставил.

– И правильно сделал! Приехала и давай зудеть: почему это некоторые на работу не ходят, как все нормальные люди, а сидят дома с компьютером играют? Не по-людски! – Игорь зримо увидел осуждающее, с поджатыми губами лицо прежней тещи, и в нем запузырилась былая враждебность. – Сама всю жизнь на одном предприятии отбарабанила от звонка до звонка, и другие так же должны…

– Между прочим, она считалась на предприятии лучшей работницей.

– Ну конечно! Передовица! Она передовица, а остальные, значит, – прохиндеи и тунеядцы. А то, что мои переводы… что я делаю полезное людям дело…

– Всё, хватит! Вы оба хороши. И давай не будем, Игорь, при ней сейчас всё это трясти, прошу тебя.

– «При ней»… Как будто она что-то понимает. Семеновна-а-а! – противным голосом пропел зять, склонившись к самому лицу больной, так что та зажмурилась. – Ку-ку! Тё-ёща-а! Ты хоть помнишь, сударыня, кто я такой? Ну-ка посмотри: кто я? А?

Старушка приоткрывает робко глаза и пристально всматривается в говорящего. Потом беспомощно переводит взгляд на дочь, на окно, за которым бойко каплет с крыши.

– Ну, кто я, скажи!

– Отстань от нее! – требуетжена.

– Нет, пусть скажет! Так кто же я, Семеновна?

Старушка снова глядит.

– Мужчина, – впавший рот слегка растягивается в подобии улыбки, губы поплясывают.

– Мужчина, – повторил Игорь саркастически. – И больше тебе сказать нечего. Ладно. А это кто? – указал он на жену. – Кто эта женщина?

– Мама, кто я? – дрогнувшим голосом спрашивает и Татьяна. – Как меня звать?

– Танюша? – после минутного напряженного раздумья не совсем уверенно произносит испытуемая.

– Вот видишь: меня она узнаёт! – Татьяна порывисто стиснула руку матери в своих ладонях – худую, как плеть, дряблую руку с висящими мешочками кожи. – Мамочка, это я, твоя дочь. Ты ведь меня узнаёшь?

Больная слабо кивает увязшей в подушке маленькой головой с белым пушком на макушке, сквозь который проглядывает розоватая кожа.

– Бедная моя, – ласково провела Татьяна ладонью по этому жидкому пушку. – Что нам с тобой делать? Два месяца уже лежишь. Скажи, родная: ты поправишься?

Но лежащая уже вновь глядит отрешенно в потолок, словно речь идет не о ней.

– Тань, ну ты же помнишь, что сказала врач, – скептически скривил Игорь губы. – «В таком возрасте шансов практически нет». У нее на участке десяток таких послеинсультных, и ни один из них не поднялся. Пора перестать себя обманывать.

– А еще врач сказала: постарайтесь скрасить ее существование.

– Скрасить, – повторил Игорь. – Такое существование может скрасить разве что цианистый калий.

– Знаешь что?! Мама была права: не за того я вышла! – Татьяна решительно встала и отошла к окну. «Теща даже теперь умудряется нас ссорить», – проворчал про себя Игорь.

– Я не про нее конкретно, – поправился он. – Я и для себя в подобном состоянии предпочел бы…

– Прекрати! – резко повернулась к нему жена. – Хочешь, чтобы я опять рыдала? Игорь, я же не могу разорваться! Два месяца от нее не отхожу. Еще один отпуск мне никто не даст. И за свой счет также. Или мне что? совсем бросить работу и сидеть с ней? Ты дома работаешь, тебе не составило бы труда покормить-попоить ее…

– И задницу помыть, – добавил Игорь мрачно. – Нет уж, увольте!

– Хотя бы просто сменил два раза памперс, а вечером я бы уже помыла.

– Тань, о чем ты?! Да я рядом находиться не могу – такой от нее дух! А чтобы еще с этими гадостными памперсами возиться… После того как столько лет она меня в упор не замечала. Нет, пусть сама за собой ходит.

– Ты ерунду говоришь, Игорь. Или специально меня доводишь. Посмотри на нее: она даже нос себе почесать не может – не попадает рукой.

– А я что, виноват в этом?

– И она не виновата! Никто не виноват, что так получилось. Но страдать она не должна. Я же предлагала нанять сиделку, но ты тоже против.

– Ага. Чтобы чужая тетка полдня торчала у меня перед глазами! Она мне работать не даст. А между тем, у тебя имеется еще сестра и два брата. Почему всё на нас?

– Странный вопрос. Они в других городах. Ты предлагаешь везти маму к ним?..

Игорь хмуро промолчал.

– А работать ты мог бы в Машиной комнате. Перенеси туда компьютер.

– Маша со школы приходит рано, ей стол нужен. Тоже не выход.

– Значит, пусть лежит старушка, мокрая, весь день?! – голос жены задрожал. – Опревает, загнаивается! Ты этого добиваешься? В отместку за ее прошлое к тебе отношение?

– Ничего я не добиваюсь. Просто не могу и все! Физически. Мне-то за что такое наказание? Игорь спорил, негодовал, но подспудно уже знал, чем все закончится.

– Кстати! – ухватился он за «соломинку». – А Маша? Машка почему в стороне? Маша, иди-ка сюда на минуту! – прокричал он в дверь.

– Ты как маленький. Ничего Маша не станет делать.

На пороге комнаты возникла девочка-подросток с распущенными по плечам светлыми волосами и кислым выражением лица.

– Маша, мама завтра выходит на работу, – произнес Игорь с расстановкой. – Надо, чтобы кто-то заботился о бабушке.

– А я при чем?

– Давай хотя бы с тобой по очереди.

– Мне уроки надо делать, – надула губы Маша.

– А мне тексты переводить.

– Хотите, чтобы я двойки получала?

– А ты хочешь, чтобы я деньги не зарабатывал?

– Ты и так почти ничего не зарабатываешь.

– Вот так заявочки! Сижу не вставая, как проклятый, и вот благодарность! Ладно, сейчас речь не обо мне, а о бабушке. Твоя же бабушка! Бабулю родную тебе не жалко?!

– Что я, виновата, что она лежит?

– Все, хватит! – возмутилась Татьяна. – Вы меня оба достали! Маша, иди к себе. Но Маши и так уже нет в дверях.

– Очень хорошо! Иди к себе – вот и весь спрос, – проворчал Игорь.

– Она говорит то же, что и ты. Вы оба готовы взвалить всё на меня. Черт с вами. В данную минуту ты можешь помочь мне сменить памперс? Приподнять ее за ноги, а я поменяю и помою ее.

– До сих пор ты как-то сама управлялась…

– Сейчас ты рядом, вдвоем быстрее и сподручнее. Не будь таким вредным – помоги.

Игорь держал в приподнятом состоянии костлявые желтоватые ноги тещи, пока жена разворачивала и вытаскивала из-под нее набрякший пожелтевший памперс. Едко пахнуло старушечьей мочой. Игорь, как мог, отворачивался, дышал едва-едва, самыми верхушками легких, и шепотом поругивался.

– Видишь, какие у нее тут опрелости, – сокрушалась жена (Игорь предпочел не разглядывать). – Если не мыть каждый раз – болячки образуются до мяса. Подержи еще – я ополосну и смажу.

Старуха тихонько охала, пока дочь, подложив клеенку, обмывала ее бледно-лиловым раствором марганца.

Игорь смотрел на мятый домашний халат и кое-как заколотые волосы жены, и чувство безнадежности и тоски овладевало им.

– Вот ты вспоминаешь про нее только плохое, – говорила тем временем супруга. – А вспомни, как она сидела возле больной Маши три ночи подряд, чтобы мы с тобой могли выспаться и пойти на работу. А ведь мы ее об этом даже не просили.

Игорь мысленно признал: действительно сидела три ночи. Но вслух он произнес запальчиво:

– Ну и что?! Ей же на работу не надо было.

– Даже если бы и надо было… – Татьяна не договорила. – Мама, отпусти! – полусердито-полужалобно вскричала она. – Отпусти меня! Ты мне делаешь больно! Мешаешь мне! Отпусти!

Оказалось, больная поймала действующей правой рукой руку дочери и крепко за нее ухватилась. Насилу оторвали вдвоем. Заправили новый памперс, распрямили ноги, укрыли.

– Ну что, душа, довольна? – ехидным тоном спросил Игорь у парализованной. – Обихаживаем вот тебя. – Обращаясь к теще, Игорь употреблял деревенские словечки, якобы более близкие Семеновне, на самом деле в деревне не жившей, разве что в глубоком детстве.

Та перевела на него тусклые глаза и прошамкала невнятно:

– Снесите меня… пу-му-му…

– Мама, что? – склонилась к ней ухом дочь.

– Снесите меня… на помойку.

– Что ты такое говоришь! – сжала себе виски Татьяна.

– Нет уж! Никаких помоек! И не проси! Будем лечить до упора, – шутливо погрозил пальцем Игорь, но внутри у него словно кольнуло: неужто она сознает свое положение? Хотя бы смутно? Или это просто случайно попавшие на язык слова?

Ночью Игорю пригрезилось, будто теща встала. Это было даже неприятнее, чем когда он впервые увидел ее обездвиженной, с перекошенным лицом (позднее лицо выправилось).

Во сне она шла на него на атрофированных тощих, с большими круглыми коленками ногах, как клешню, вытянув перед собой одну руку.

– Ты что, Семеновна? – испуганно бормотал Игорь. – Ты не должна вставать. Это и врачи говорили. Ложись, пожалуйста, не хулигань.

Он попытался вернуть «хулиганку» на место, но сухие жесткие пальцы мертво впились в его запястье.

– Отпусти! Больно же!

Игорь попробовал высвободиться, но ничего не вышло: его собственные руки не действовали. Каким-то загадочным образом больная перекинула на него свою немочь. И пока он отчаянно дергался, не сдвигаясь практически ни на миллиметр, теща обернулась и прокричала кому-то в пространство:

– Скажи своему, что задницу мыть ему я не стану!

Игорь проснулся, высвободил из-под себя бесчувственную, как будто ампутированную руку и услышал жалобные повторяющиеся звуки. Скулила невидимая в темноте Семеновна. Он потряс за плечо жену.

– А? Что? – подняла та голову, слепо озираясь.

– Опять, – мрачно сообщил муж.

– Господи. Только уснула… – обреченно простонала женщина.

– Какое – только? Уж полночи прошло.

Татьяна поднялась, в длинной ночной сорочке похожая на утопленницу, включила свет.

– Ну что, моя родная, болит? – присела она на край соседней кровати. – Ноет нога? Ну давай будем массировать. Если не поможет, поставим укол обезболивающий.

Завернув одеяло, она выдавила на ладонь лепешечку мази и принялась растирать недвижимую ногу матери – восково-желтую, с голубовато-серыми переплетениями вен.

– Ой-ой-ой, – жалобно причитала та.

Игорь знал, что эти, как он называл, «стагнации» будут продолжаться и после растираний, а примерно через час жена попросит его поставить-таки укол.

Хотел было предложить заклеить теще рот скотчем, но решил, что вряд ли сейчас жена оценит подобный юмор.

Он лежал с открытыми глазами и мысленно клял судьбу, преподнесшую им такой «сюрприз». Почему им? За что?

Жужжал монотонно насос, подкачивая противопролежневый матрас. Матрасом Семеновну облагодетельствовало государство как блокадницу и ветерана труда. Выдали еще и простынь-ванну, но залив водой весь пол в комнате, Игорь с Татьяной от этого чудесного изобретения отказались.

Слушая жужжание прибора и бередящие душу всхлипы Семеновны, Игорь искренне желал, чтобы разбитая инсультом теща скорее отмучилась сама и освободила их от этих бессмысленных забот. Ведь ясно же, что она обречена, и теперешняя ее жизнь – и не жизнь вовсе, а так… жалкое растительное существование. Так к чему этот извращенный гуманизм! Ни для себя, ни для кого-либо из близких Игорь такого «гуманизма» не пожелал бы.

Уже третий месяц в квартире неистребимо пахло лекарствами, уриной, старческим дряхлым телом, бинтами и гноем: нагнаивались пролежни, несмотря на хитроумный китайский матрас, на то, что Игорь в течение дня раз пять, точно бревно, перекатывал больную с боку на бок, на повязки с мазями и примочки.

Да, в конце концов он сдался. Согласился до прихода жены один раз менять памперс и два раза поить парализованную морсом. А что ему оставалось? Не сиделку же в самом деле нанимать, на которую будут уходить все его гонорары переводчика. И он все-таки не изверг, чтобы спокойно смотреть, как человек страдает, кто бы он ни был. А раз выхода нет – надо действовать и стараться ни о чем не думать.

– Ну что, Семеновна, памперс будем менять?! – восклицал он громким задорным голосом. Засучивал рукава, надевал резиновые перчатки и решительно откидывал одеяло.

– Ну-у-у, сегодня у нас большой праздник! – сразу же догадывался он по запаху. – Что ж, отметим его с помпой. Повеселимся-я-я-я!

С отнюдь не веселым, а перекошенным от омерзения лицом он приносил таз с водой, губку, мыло, со звоном распахивал форточку. Почти с ненавистью разворачивал памперс. Действовать надо было быстро. Одной рукой он приподнимал лежащую под колени, другой подтирал, мылил.

– Ой, – скулила теща.

– Нет уж, дорогуша, веселиться, так веселиться. И нечего ойкать. Я вот не ойкаю. Бери с меня пример. Так, еще чуть-чуть, и опять будешь красавицей! – вновь приободрялся он к концу процедуры. Распаковывал свежий памперс. – Повезло тебе, Семеновна. Смотри-ка: счастье подвалило! Новый памперс сейчас тебе нацеплю. Гляди – какой!

Лежащая слегка скашивала глаза.

– Видала? Чистейший! Модный! – он прикладывал развернутое изделие к своим бедрам. – Эх, себе бы надел, но нет, удержусь: всё для тебя, голуба!

– Спа…сибо, – шевельнулся запавший блеклый рот.

– Не стоит благодарности, мадам. Ведь для меня нет большего счастья, как тебя оби-ха-жи-вать, Се-ме-но-вна! – кричал он ей в самое ухо, заставляя ее скукоживать лицо.

Наконец выходил из комнаты, падал на стул в кухне и минут пять сидел, запрокинув голову, отдышиваясь. И на сером, утомленном лице его не было и следа недавней наигранной бодрости.

«Изобретатели ада были, оказывается, альтруистами, – подумал он однажды. – Дальше огня неугасимого и смолы кипящей не заходили».

На ночь он делал Семеновне укол с лекарством, призванным улучшать кровоснабжение мозга.

– Ну что, больная? – тоном видавшего виды, но сохранившего нерушимый оптимизм доктора восклицал он, профессионально пощелкивая пальцем по шприцу. – Готовьтесь, будем ставить укольчик. – И, нагнувшись к самому лицу тещи, выпятив нижнюю губу, тянул: – Поле-е-езны-ы-ый!

Вдвоем с женой они вспоминали, в которую ягодицу кололи в прошлый раз, укладывали больную на нужный бок.

Игорь делал уколы мастерски – научился еще когда их дочь была маленькой и хворала. Семеновна даже голоса не подавала. Опасался лишь, как бы не воткнуть иглу в кость – так мало осталось мякоти и так остро выступали по бокам тазовые кости.

– Ну вот, поправляйтесь, больная, – энергично тер он место укола проспиртованным комком ваты. – Еще неделька-другая – и будешь порхать. На танцы побежишь, Семеновна! Всех старичков там охмуришь!

– Знаешь, что она сказала, когда ты вышел? – сообщила Татьяна Игорю на кухне. – Какой, говорит, хороший доктор.

Игорь усмехнулся и с того дня стал нарочно разыгрывать из себя врача.

– Ну, как себя чувствует пациентка? Как наши дела? – входил он в комнату. – Есть ли жалобы? Как медсестра за вами ухаживает? Не обижает? – кивал он на Татьяну.

«Пациентка» слабо качала головой: нет, мол, не обижает.

– А вот и младшая медсестра, – подводил он к кровати пришедшую с улицы Машу. – Сейчас она будет тебя о-би-ха-жи-вать! – и добавлял вполголоса дочери: – Маш, попои ее, а то я уже скоро взвою. Ма-ша, – гнусил он, – полей бабушку.

Маша хмуро брала стакан и присаживалась на корточки у изголовья.

– Больная, посмотрите, кто это?! – восклицал Игорь через некоторое время, указывая на Татьяну. – А, Семеновна? Что это за женщина тут бродит? Забыла? Эх ты! Это же стар-шая мед-се-стра. Поняла?

Семеновна легонько кивала.

– Усвоила? Молодец. А вот это мла-а-адшая медсестра. Младшая, покажись пациентке. Так, сейчас проверим. Семеновна, кто это? Не помнишь? Плохо. Совсем плохо твои мозги работают.

– Ты ей вовсе голову задурил, – с легким укором говорила жена. Она старалась не ссориться с мужем, разделившим с ней выпавшие тяготы.

– Задурить ее невозможно, – возражал Игорь. – Потому что дурнее ей уже не стать.

Оставаясь с утра с тещей один на один, Игорь как мог скрашивал ее и свое положение. Например, показывал ей лист журнала с изображением черного губастого негра и спрашивал строго, как на допросе:

– Больная, вы узнаёте, кто это?

Семеновна долго внимательно глядит на картинку, переводит вяло-вопросительный взгляд на «доктора».

– Не узнала? Ну ты даешь! Да это же твоя внучка – Маша! – радостно восклицал он.

У экзаменуемой брови ползли на лоб.

– Внучку не узнала! Родную вну-че-чку! – стыдил он тещу. – Да, это внучка твоя. Негр! Но ничего, зато родная, верно? Любишь ее? Ну, признайся, любишь маленькую внучку-негрика?

Следовал слабый кивок: любит.

– Семеновна, смотри сюда! – собрался вечером продемонстрировать Игорь своей номер жене и дочке. – Кто это на картинке? – сунул он теще под нос журнал с негром. – Ну?! Узнала? Кто это? Э-э-э-это…

– Стар-шая мед-се-стра, – прошептала больная.

– «Старшая медсестра»! – хохотал Игорь. – Ну, Семеновна! Ну насмешила! Ладно, – согласился он. – Будем считать: почти угадала.

«Медсестры» почему-то не смеялись.

Примерно раз в неделю больную мыли в ванной.

Она потешно морщила лицо и крепко зажмуривалась, когда Татьяна омывала ей голову из ковшика. Игорь поддерживал старушку одной рукой под шею, а во вторую его руку крепко впивались костлявые старушечьи пальцы.

Груди старой женщины расплывались в воде, точно блины, но соски торчали на удивление бодрые и розовые. «Была в молодости привлекательной», – подумалось Игорю. Еще он подумал: «Надо же: этими иссохшими сейчас грудями она вскормила четверых детей. И мою Татьяну, самую младшую. А у нас одна Маша, и то нам кажется, что это величайший труд – вырастить ее».

Он вспомнил, как они с женой, так же вдвоем, купали в теплой голубоватой воде грудную Машу. Кажется, не так давно это было. Конечно, нечего и сравнивать: там маленький, полный жизни человечек, нежно-розовый, упругий, тут – изношенное, морщинистое, серо-желтое тело старухи. Хотя… тело еще довольно крепкое и сильное, судя по сжатию пальцев. Еще пожила бы активной жизнью, если бы не это… не этот сбой…

Прямо из воды, мокрую, Игорь перенес на руках купальщицу в кровать, на раскинутую заранее чистую простынь.

Обтерли, надели свежую рубаху, Татьяна даже волоски жидкие на голове расчесала.

– Лежит – ну прямо ангелочек! – заметила она.

– Но есть существенное отличие, – по обыкновению съязвил Игорь. – Ангелочки под себя не «ходят». Насколько мне известно.

– Ничего, Семеновна, скоро поправишься, – привычно приговаривал Игорь, поднося теще в ложечке с водой растолченную таблетку. – Поправишься и…

Он задумался. А что – и? Ну, поправится и что? (Если и вправду вдруг поправится.) Что, собственно, ее ждет? В чем для нее стимул выздороветь? Ну, будет опять сидеть в своей коммуналке у телевизора – сериалы тошнотворные смотреть, натирать мазями больные ноги, кряхтеть… Вот и вся жизнь. Их она навещала нечасто, опять же из-за не очень теплых отношений с зятем. Дочь визитами ее также не баловала: работа, дома дел по горло. Внучка – тем более. Остальные ее дети далеко. Какие радости ее ждали после гипотетического выздоровления? Если уж честно – никакие. Желала ли она чего-то, мечтала ли о чем? Тоже навряд ли. А впрочем…

Как-то при нем Семеновна поделилась, что ей тяжело в городе и что она хотела бы пожить где-нибудь в деревеньке, на чистом воздухе, в покое. Вспомнила деревню, в которой она родилась, как, маленькой девочкой, кормила кур. Игорь с Татьяной тогда смолчали, сознавая рискованность темы. Ведь, по идее, теща могла бы продать свою комнату и приобрести вполне приличный домик в сельской местности. Они же видели эту комнату в перспективе за Машей. Но напрасно тревожились: жилье свое Семеновна продавать не стала, наоборот – оформила (вовремя!) дарственную на внучку. Как чувствовала…

Теперь, вспомнив неосуществленную тещину мечту, Игорь оживился:

– Вот поправишься, голубушка, поедешь наконец в деревню, в свой домик. Или ты про него уже забыла? Дом, Семеновна! И хозяйство там у тебя: куры, утки. Помнишь про них? А ну-ка скажи: сколько у тебя кур? Запамятовала? Эх ты. Сто кур, Семеновна!

Теща удивленно вытянула лицо.

– А уток сколько? Двадцать! Двадцать уток у тебя! И три козы. И все они скучают по тебе, Се-ме-но-вна. Брошенные. Во-оют! Пора тебе к ним. Опять же – огород, цветник. Семеновна! Весна на носу – сажать пора. А вспомни, как там хорошо весной. Ручейки журчат, солнышко светит, травкой молодой пахнет, листочками. А?!

Игорь так вдохновенно фантазировал, что и сам явственно представил себе домик, озаренный солнцем, кур, беспечно капающихся в огороде, порывы душистого влажного ветерка.

– Куры квохчут, птички щебечут, – продолжал он, – синицы, зяблики и всякие там… дятлы. Ты только послушай, Семеновна!

Старуха подняла к потолку глаза, и бледные сморщенные губы ее расправились в чуть заметной улыбке. И даже глаза как будто прояснели, появилась в них какая-то осмысленность.

– Ну, вот видишь! – подхватил Игорь. – Вспомнила. Давай, Семеновна, хватит валяться. Вставай уже – и на простор, на воздух, на солнце! В де-ре-вню, Семеновна!

Старушка натужилась, явно пытаясь приподняться – чуть-чуть даже отделила голову от подушки.

– Эх, Иисуса на тебя нет, дорогая, – шутливо посетовал Игорь. – А то бы он сказал: встань, возьми постель свою и иди. Ты взяла бы под мышку кровать и пошла.

Отныне мифическое хозяйство и домик стали основной темой их бесед. Если можно назвать беседой преувеличенно восторженные монологи Игоря и слабые движения головой, помыкивания больной.

– Ну что, Семеновна, когда уже в деревню? – восклицал он, подходя утром к ее кровати. – Куры, Семеновна! Козы! А ну: сколько у тебя кур? Сто штук!

Через неделю Семеновна начинала улыбаться при первых упоминаниях о деревне. И однажды на вопрос: «Сколько, Семеновна, у тебя кур? А?! Опять забыла?» – она, разлепив рот, проговорила едва слышно:

– Двадцать.

– Двадцать! Молодец! Умница! Но не кур, а уток. У-ток, Семеновна! А кур сто. А еще огород, козы, цветник. Видишь, какое у тебя хозяйство! Зять твой любимый приедет – чем угощать будешь?

– Чем-нибудь, – прошептала та.

– Как это – чем-нибудь? Любимого-то зятя? Не-е-ет. Ты уж яичко свари домашнее, блинчиков сделай, горшочек сметанки подай.

– Сме…танки, – повторила парализованная.

– Во! А я тебе из города пряников привезу, селедочки. Селедку-то ведь не разводишь?

Теща серьезно покачала головой: не разводит селедку.

– Дочка твоя с внучечкой приедут в гости – коз пасти будут, пятки тебе натирать на ночь…

Порой он так увлекался, расписывая деревенскую жизнь – хлопотливую, природную, миротворную – что просиживал рядом с больной по часу, забыв про свои переводы.

– Нашел себе развлекуху, – неодобрительно покачивала головой жена, слушая краем уха небылицы про кур и уток.

– А что – лучше, если я буду кормить ее или менять памперс молчком, с похоронным видом?

– Что у нее в голове будет, подумай! Полная неразбериха.

– Пусть хоть что-то, чем ничего, – возразил Игорь. – Хоть что-то светлое. Я в нее, можно сказать, жажду жизни вдыхаю! Видишь: она поживее в последнее время стала, откликается, улыбается даже, а то молчала, как колода.

– А почему ты не допускаешь, что это лекарства помогают? – предположила Татьяна.

– Да уж… От них-то явно проку мало. Три месяца впустую пичкаем. Верно, Семеновна? Тебе твоя деревня помогает. Куры, утки. Сколько у тебя кур?

Семеновна расплылась в улыбке: – Две.

– Се-ме-но-вна! У тебя что, склероз разыгрался? Не расстраивай меня. Сто! Сто кур! Запомни. Свое хозяйство надо знать.

Бывало, он вбегал в комнату дурашливо взбудораженный:

– Семеновна! Ты что лежишь?! Вставай скорее: козы не доены!

Больная напрягалась изо всех сил, тщась подняться.

– Давай-давай, Семеновна! Старайся. Еще чуть-чуть – и будешь вставать, бегать будешь, как фурия. Зятя любимого блинчиками угощать. А я тебе скворечников новых прилажу к березе – птички чтобы селились. Помнишь березу-то свою раскидистую за домом? А рябину молоденькую у крыльца? Чудная рябина!

– Я…блонька, – тихо проговорила та.

– Точно! И яблонька. Вот видишь: начинаешь-таки вспоминать.

Старушка с тихой улыбкой смотрела куда-то вдаль, как будто и впрямь видела там яблоню.

Игорь же только теперь обратил внимание, что, похудевшая за последние месяцы, Семеновна стала, как никогда прежде, похожа на свою дочь. «Такой будет моя Таня, когда постареет», – подумалось ему с грустью.

Когда в очередной раз купали больную в ванне, Игорь и тут не оставлял излюбленную тему.

– Семеновна, где ты сейчас плещешься? А, голуба? В речке, милушка, в деревне. Ну как тебе водичка? Хороша? Чистая, травой пахнет. Песочек по берегам, кустики. Хорошо тебе, тещичка?

Больная подняла глаза на лампочку над зеркалом и прошептала умиленно: – Хорошо. Солнышко…

– Совсем старушке мозги заморочил, – вздохнула Татьяна. – Может, тебе самому надо в деревню?

– Нет, только с тещей. Она меня блинчиками будет потчевать, творожниками, а я ей – с огородом помогать, с курами. Так ведь, Семеновна? Дружно заживем!

– Двадцать кур, – неожиданно промолвила та, приоткрыв рот и тряся подбородком в беззвучном смехе.

Уже в постели, разомлевшая после ванны и сразу было задремавшая, Семеновна в какой-то момент встрепенулась и стала озираться.

– Что, мама? – склонилась над ней Татьяна. – Что такое?

– Домой, – отчетливо произнесла та.

– Домой, конечно, обязательно домой. Только сначала надо поправиться.

Семеновна глядела на льющее свет дня окно, и взгляд ее как будто тянулся туда, бежал туда из недвижного, приросшего к постели тела.

Игорь проснулся посреди ночи в каком-то тревожном смятении: что-то произошло.

Он приподнялся на локте, повернул голову и обмер. Семеновна сидела на своей кровати. Спустив сухие палочки-ноги, она сидела, судорожно держась одной рукой за край матраса и покачиваясь. Пушок на ее голове серебрился в бледном свете окна. Это было сравнимо с тем, как если бы из гроба поднялся покойник.

С гулко стучащим сердцем Игорь тихо сполз с постели и приблизился к этому призраку.

– Семеновна, – прошептал он. – Ты можешь уже садиться? Как тебе удалось? Ты же голову не поднимала. Не пугай меня, Семеновна!

– Куры, – глядя прямо перед собой, пробормотала немощная.

– Какие куры? Где? – в первую секунду не сообразил Игорь. – Ах, куры! Куры в деревне. Точно! Ждут они тебя, душечка, ждут не дождутся. Домик ждет, огород, береза твоя…

– Яблонька, – добавила теща.

Игорь разбудил жену. Зажгли свет, Маша прибежала на шум из своей комнаты. Все окружили сидящую, покачивающуюся Семеновну, ощупывали ее, словно не веря в ее материальность.

– Неужели?! – повторяла Татьяна прыгающим голосом. – Неужели? Мамочка! – страстно чмокнула она мать в дряблую щеку.

Видимо, ослабленные мышцы не могли долго поддерживать больную в таком положении, она стала медленно крениться вбок. Ее бережно уложили, разжав вцепившиеся в матрас пальцы, Маша сбегала в кухню и, вернувшись с кружкой, сама попоила бабушку компотом. Пожелали скорейшей поправки.

Улеглись наконец сами, но еще долго не могли заснуть.

Игорь с Татьяной вполголоса переговаривались:

– А еще уверяют: в таком возрасте не восстанавливаются…

– А я все равно верила. Ни на секунду не переставала верить. Мама, наверное, это чувствовала, и ей это помогало.

– А я думаю: у нее появилась мотивация – деревня. Если поправится – надо и вправду в деревню ее.

– Игорь… Какая деревня? Ты уже и себе голову фантазиями задурил.

– Ну снять для нее какой-нибудь домик. Пусть не рядом с городом, где цены безумные, пусть подальше… будем ездить… И надо, чтобы на участке обязательно росли береза и рябина. И яблони. И кур ей надо купить хоть с десяток.

– Она же никогда не занималась сельским хозяйством.

– Но ведь хотела! Значит, освоит. Что, это такая уж сложная наука – кур держать?

– Господи, только бы поправилась!

– Ну что, Семеновна, готовься, скоро узлы паковать! – приветствовал утром тещу Игорь. – В деревню подашься, в домик свой. Сколько у тебя кур, помнишь?

– Сто кур, – ответила та без запинки.

– Ну! Вот молодчина! – Игорь обрадовался, как радовался, бывало, первым школьным успехам дочки. – Всё, процесс пошел!

Ему было отрадно сознавать, что к этому процессу выздоровления каким-то образом причастен и он.

Управлялся он теперь с подопечной еще ловчее и задорнее, чем обычно. И уже не так противно было ему видеть, как мусолит она во рту протертое яблоко, так что пузырем при каждом движении рта выпирают губы и щеки. Уже и набрякший памперс не вызывал рвотных спазмов. Приятного мало, разумеется, но не смертельно, все-таки не ад.

– Вот, Семеновна, смотри, какой тебе сейчас памперс поставлю. Новый! Модный! Памперс от любимого зятя.

Лежащая медленно повела глазами на памперс, затем – на зятя.

– Спасибо тебе, – и в глазах ее ему почудилась вполне осознанная благодарность. Игорь даже немного смутился.

– Спасибом не отделаешься, дорогуша, – отшутился он. – Будешь меня в деревне обихаживать, как я тебя обихаживал. Блинчиками зятька угощать со сметанкой.

– Яичком, – тихо добавила теща.

– Точно. И яичками домашними. Вот, а я тебе сейчас для настроения кое-что поставлю. Специально для тебя раздобыл…

С этими словами Игорь вложил в проигрыватель компакт-диск и нажал кнопку.

Зазвучал голос Сергея Захарова, любимого (как Игорь выяснил у жены) певца Семеновны.

Больная, словно в удивлении, широко раскрыла глаза. Однако постепенно глаза ее наполнились слезами. Впервые за свою долгую болезнь она плакала.

Не зная, хорошо это или плохо, Игорь на всякий случай музыку выключил.

Вечером Маша, которая также в последнее время не чуралась ухаживать за бабушкой, смазывала ей десны гелем от стоматита. Процедура была болезненной и всегда сопровождалась «стагнациями». Сейчас Семеновна отвела руку внучки и внятно произнесла:

– Зять пускай.

И когда взялся за дело Игорь, она притихла и уже без стонов сносила боль.

Являлся ли он для нее тем прежним зятем, с которым она не ладила, или кем-то другим, новым, сказать было трудно. Но еще труднее было бы, глядя со стороны, предположить, что теща и зять когда-то враждовали.