Текст книги "Почтальон"

Глава 3

5 апреля 1918 года

Выборг

Паровоз Н2-293 был построен американской компанией «Ричмонд Локомотив» в 1900 году и мог тащить за собой восемь пассажирских вагонов и два почтовых. Именно на нём 7 октября 1917 года Владимир Ульянов-Ленин вернулся в Россию, чтобы руководить революцией. Вагоны, потрёпанные и теряющие лоск первого класса, пока ещё исправно служили новой власти, перевозя людей из Петрограда в Гельсингфорс и обратно, на Выборгский вокзал поезд прибывал в четверть третьего по вторникам и пятницам и стоял четверть часа.

За десять минут до отправления состава в сквере возле дома Пиетинена, что напротив здания вокзала, Сергей Травин держал за руки рыжеволосую девушку. Они смотрели друг другу в глаза, для этого девушке пришлось задрать голову. Пожилой мужчина в военном френче без знаков различия, стоящий неподалёку возле открытого авто, неодобрительно за ними наблюдал.

– Обещай, что будешь осторожной, – Сергей требовательно стиснул руку рыжеволосой, спохватился, прижал к губам. – Прости.

– За что? – девушка улыбнулась, спрятала голову у него на груди. – Это, напротив, хорошо, что ты очень большой и очень сильный. Конечно, я буду вести себя осторожно до твоего приезда, и не беспокойся, за мной присмотрят, Выборг – тихий провинциальный город, в нём даже ночью можно гулять по тёмным улицам и никого не опасаться. Правда, здесь сейчас красные, но скажу тебе по секрету, это ненадолго.

Сергей огляделся, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает. Мужчина в френче демонстративно отвернулся.

– До Харбина три недели на перекладных, обратно столько же, к середине мая я буду здесь.

– Дурачок, лишний месяц разлуки ничего не изменит, у нас вся жизнь впереди. Будешь задерживаться, телеграфируй, как идут дела, и жди нас в Праге, до июля мы точно туда доберёмся.

– Ляна!

– Что?

– Нет, ничего, – Сергей вздохнул. – Когда ты рядом, мне хочется плакать и смеяться. Это ведь ненормально, правда?

– Это любовь, глупышка, – девушка щёлкнула его по носу. – Тут уж ничего не поделаешь, мы с тобой связаны накрепко, даже если мой папа этого не одобряет.

И она перевела взгляд на мужчину в френче, который, поставив ногу на подножку автомобиля, нетерпеливо сжимал и разжимал кулаки.

Ульяну Мезецкую Сергей больше не увидел. Через три недели в Выборг вошёл передовой отряд генерала Левстрема, начались убийства сначала красных, а потом всех русских, дорога на Финляндию была перекрыта, финские социалисты, которых поддерживало революционное правительство России, сдали город практически без боя. Сергею понадобился месяц, чтобы через охваченную смутой страну добраться до Выборга, чудом ему удалось узнать, что девушку, похожую на Ляну, и полковника Петра Алексеевича Мезецкого расстреляли в числе прочих перед Фридрихсгамскими воротами, а потом похоронили на Сорвальском кладбище. Командовал расстрельной командой майор Аттикайнен, он успел удрать в Эстонию вместе с другими палачами.

В Прагу Травин не поехал, и в Харбин возвращаться не стал – единственной страной, которая сражалась с белофиннами, была РСФСР.

Апрель 1928.

Город Псков, Ленинградская область, РСФСР

– Ну, что скажешь? – начальник Псковского оперсектора ГПУ Вацлав Политкевич полез в ящик стола за новой пачкой папирос. Дым медленно уходил в открытое окно, за которым маячил часовой. Кучка окурков в чугунной пепельнице грозила перевалить через край. – Что твои агенты говорят?

– Следили, – инспектор уголовного розыска Семичев хотел было сплюнуть, но потом посмотрел на пол, и так основательно загаженный, и передумал. – Вроде есть одна зацепка.

– Давай, – Политкевич оживился, смял папиросу, – я вот чувствовал, нечисто с этим Сомовым, ой нечисто. Что он, с жиганами снюхался, деньги появились, товар какой из-за кордона нэпманам продал?

– Насчёт денег сказать не могу, – инспектор достал из папки фотографию, – мы же не будем за ним по лавкам бегать, но один интересный человек наметился. Смотри, знаешь, кто это?

– Леонтий Лакоба, – начальник оперсектора сморщился, словно лимон прожевал. – Из Абхазии по разнарядке прислали, у Рубина на таможне работает, вроде хороший специалист, Давид его хвалит.

– А чего кривишься? Можешь не пояснять, понимаю. Так вот, этот Лакоба несколько дней назад стрелял в нашего почтового начальника, – Семичев улыбнулся, – нового, который из Москвы зимой приехал.

– Да слышал я, там вроде дела сердечные, бабу не поделили. А Сомов-то что, боком каким к ним?

– Сомов к этому Лакобе заходил два раза, приносил что-то в свёртке, потом через несколько минут уходил, причём, когда самого Лакобы дома не было.

– Зачем он это делал?

– Вот давай ему этот вопрос зададим. Вроде никакого отношения к убийству на заставе он не имеет, а тут такой удобный случай, следователь дело ещё не закрыл, вдруг Сомов знает что, следствию поможет. Ситуация-то серьёзная, не просто какого рабочего пришибить хотели, а начпочтамта, вроде как и тебя касается это.

– Меня всё касается, – веско сказал Политкевич. – Ладно, доставили его, в соседней комнате сидит, я послушаю, а ты давай, коли его, только осторожно.

– Вольнонаёмный Сомов по вашему приказу доставлен, – боец ГПУ коротко кивнул, подождал, пока доставленный бочком просочится в кабинет, и вышел, закрыв за собой дверь.

– Вызывали, товарищ начальник? – Митрич нерешительно улыбнулся, уселся на самый краешек стула, стоящего посреди комнаты, аккурат под лампой без абажура.

Пять дней после того, как наблюдательный пост был почти полностью вырезан, он провёл в камере, но потом Сомова выпустили – всё, что Митрич рассказывал и показывал, так или иначе подтверждалось. Он несколько раз водил сотрудников ГПУ по тому пути, по которому якобы искал задержавшуюся патрульную группу и командира поста Миронова, ушедшего за ними, каждый раз его показания записывали, а время замеряли секундомерами. Доктор в морге слова Митрича подтвердил, время смерти со словами работника тыла совпадало, и всё равно исповедовали Сомова регулярно, правда, последнее время всё реже. Митрич в мелочах сбивался – не может обычный человек от волнения всё вспомнить правильно, но в целом ни разу не поплыл.

– Вызывал. Вот товарищ Семичев из угро хочет с тобой познакомиться и пару вопросов задать, ты уж ответь, Дмитрий, как есть.

– Конечно, – Митрич подобрался, знакомство выходило нехорошее. – Всё как есть расскажу, мне укрывать нечего. Я и вам, и другому товарищу уже всё поведал, но повторить мне не в труд.

– Ты знаком с этим человеком? – инспектор подошёл к Сомову, встал за его спиной, а фото ткнул прямо в лицо.

Сомов отодвинулся, скрипнув ножками стула, прищурил глаза.

– Никак нет, не упомню. Но приметное лицо, видел где-то в городе, товарищ начальник, а что он сотворил-то?

– Хорошо, – Семичев убрал фото, достал другое. – А это кто?

Митрич не отвечал.

– Так знаешь или нет?

– Ладно, – Сомов вздохнул, – поймали меня, что уж тут.

Политкевич стукнул кулаком по столу.

– А ну, – даже как-то радостно сказал он, – давай расклад.

– Глашкин хахаль энто, – нехотя выдавил из себя Митрич. – Вот как есть, товарищ начальник, сволочь редкостная, Глашка-то с ним из-за денег токма жила, а со мной по любви была раньше, значитца.

– Глашка – это Глафира Прохоровна Екимова? – уточнил Семичев.

– Она, паскудница.

– Так где она сейчас?

– Мне знать откедова? Дорожки разбежались наши давно, приносил я ей раз или два вещички, что просила, ну и всё. Этот Лакомба женихался, да и она женщина образованная теперича, а что мне делать, я перед ним голытьба, человек маленький. Только… – Митрич даже со стула привстал, – видал я её третьего дня, кажись.

– Где?

– Я ж, товарищ начальник, в Усановке живу, там домишко у меня хилый, избёнка гнилая, как, значитца, законный выходной или рабочий день закончен, так я там, и от службы близко, и всё как-то лучше, чем в казармах обитать. А Глашка, она из Подбровья, рядком совсем, только не осталось у ней почти никого, потому и переехала за реку. А тут дела у меня были в Алексеевской слободе.

– Что за дела?

Митрич замялся.

– В церкву ходил, – наконец признался он, – понимаю, что Бога-то нет, но не понимаю. Столько лет был, а тут бац, и нету.

– Не юли, – строго сказал Политкевич. – Где Екимову видел?

– Так рядом там, по улице прошла, платком закуталась, чтоб наверняка не узнал никто, по походке только и признал. А она чем провинилась?

– Этого знать тебе не положено. Ладно, Дмитрий, – Семичев положил ему руку на плечо, Митрич вздрогнул. – На этом пока всё, иди работай дальше. Но как Глашу эту увидишь, сразу дай знать, чтобы в милицию пришла сама, бегать за ней не будем, у следователя других важных дел много. Понятно?

– Как не понять, – Митрич встал, вытянулся. – Разрешите идти, товарищ начальник?

– Иди, – Политкевич кивнул. – К месту несения службы.

– Служу трудовому народу, – торжественно сказал Сомов и, стараясь печатать шаг, вышел за дверь.

Политкевич минуту подождал, закурил наконец папиросу, Семичев стоял у окна, глядя, как Митрич почти вприпрыжку бежит к воротам.

– Брешет? – спросил он.

– Как пёс, – кивнул Политкевич. – И думаю, товарищ инспектор, если мы с тобой его слова проверим, тут тоже всё сойдётся. Ты своих агентов-то не отозвал ещё?

– Сейчас двое им занимаются, Казимир Юткевич и Санька Прохоров. Красько, который раньше ходил, уволили мы его, не справлялся, и вообще оказался лишний человек.

– Проверенные?

– Прохоров недавно в органы пришёл, с одного завода мы, выдвиженцы, что я по рабочему призыву, что он, парень надёжный, ответственный, опыта мало, но наберётся. Юткевич – тот из бывших.

– Ты, Захар Петрович, доверяй, да проверяй, многие эти бывшие спят да и видят, как сюда беляки придут, Эстония-то вот она, рукой подать, до Изборска тридцать километров.

– А где взять кадры, – Семичев развёл руками, – вот у меня по штату четырнадцать агентов должно быть на весь Псковский округ, в наличии только одиннадцать, и это включая субинспектора, нету агентов, Вацлав, хоть тресни, а милиция на меня дела вешает, сама копаться не хочет. Конторщики с секретарями, архивариус, машинистки две, даже регистратор есть и двое посыльных. А агентов нет. Инструктор для агентов есть, етить, а их самих нет, вот как так.

– Будет набор, пришлём тебе пополнение.

– Ты же знаешь, рабочие в милицию неохотно идут, а уж в угро и подавно, тут дисциплина, день ненормированный, а оклад такой, что токарь на сдельщине больше заработает. Да и пока обучишь, я вон два года здесь, а до сих пор как свинья в апельсинах.

– Не наговаривай на себя.

– Да чего уж там, стараюсь как могу. Только, Вацлав Феофилыч, если бандит это, то слежку он рано или поздно почует, надо сворачиваться. А как невиновный человек, у меня недокомплект, воры да мокрушники, они ждать не будут, а то получается, вечером ребята за этим Сомовым ходят, а в ночь на поножовщину на вокзал. Может, своих людей дашь?

– Говорили мы об этом и с тобой, Захар, и с Радзянским, Сомов здесь, при погранотряде, давно отирается, моих людей видеть мог, да и город твои хлопцы знают лучше, особенно пригороды. А сворачиваться рано, ты сам посуди, он у нас единственная ниточка, потянем и выйдем на крупную рыбу, всю контрабанду прихлопнем. Дело почтового начальника, как там его – Травин, кажется, кто ведёт?

– Матюшин.

– Хорошо. Он молодой, неопытный ещё, пусть не торопится, выяснит все подробности, я прокурору позвоню. Но смотри, Захар, тут оплошать нельзя. Три поста вырезаны с начала зимы, и каждый раз один человек в живых остаётся, словно нам кто-то под копирку решение подсовывает. Без города не обошлось, а это твоя территория, так что и искать тебе.

– Те двое пограничники были, чистыми оказались, их перевели в область, – напомнил Семичев. – Может, и этот тоже ни при чём? Он же не только на этот пост еду-то носил, это угадать надо, что придётся основную команду ждать.

– Нет, чуйка у меня, бог, которого нет, он троицу любит. Мы Сомова сейчас спугнули, он ведь заподозрил что-то, ты видел, как он расслабился, когда фото Травина увидел? Значит, другого ждал и боялся. И побежит он к своим подельникам, зачем ему неприятности в виде пропавшей полюбовницы, сам решать побоится.

– Бывшей полюбовницы.

– Вот это ты и выясни, бывшая она или не бывшая, что делала в Алексеевской слободе, почему записку написала, что у них там с Лакобой случилось. Найди её и допроси, сам допроси, прежде чем следователю передавать. А лучше меня позови, вдвоём из неё всё вытянем.

– Так, может, Лакобу и допросить.

– Лакобой пусть следователь занимается, а я попробую с другой стороны зайти, через комитет партии, там с наскоку нельзя, так что ты его не трогай пока, подумай, что ещё можно сделать.

– Травин живёт в Алексеевской слободе, дом снимает.

– Откуда знаешь?

– Схлестнулся он с одним из наших зимой, в милиции протокол составляли.

– Преступные наклонности?

– Да ну, – Семичев замялся, – был у нас один тип, по комсомольскому призыву, да я ж говорил о нём, Красько. Повздорил он с девчонкой прямо на почте, слово за слово, полез за револьвером, так этот Травин его скрутил и в милицию доставил. Здоровый, сволочь, как пушинку нёс, на стол дежурному швырнул. Вот тогда адрес и выяснили.

– Всё равно неясно пока, кто в этой шайке орудует. За почтальоном тоже проследи, но осторожно, дело его в Наркомпочтеле я запрошу, может, грешки есть в прошлом или связи с заграницей. И Красько проверь, где он сейчас?

– Домой к себе в Новгород уехал. Слушай, Вацлав, к чему сложности такие, может, снова в карцер Сомова посадить, а потом на расстрел вывести, повязку на глаза, там он и поплывёт? Всё выложит как миленький.

– Расстрелять, Захар, мы его всегда успеем, зря, что ли, месяц его обхаживали, лыбились в рожу проклятую. Опытный он, ни слова лишнего, с нахрапа его не возьмёшь, так что следи за ним, а то не ровён час решит улизнуть. К Первомаю дело это мы закрыть должны, кровь из носу, понятно? Всех виновных найти и покарать, кто хоть как-то замешан. Партия и Совнарком, – Политкевич встал, опёрся о стол, – нас тут не просто так у границы поставили. Не только контрабандистов ловить, тут, понимаешь, политический вопрос, контра не дремлет.

Сомов после службы вёл себя как обычно. Сперва заглянул в шалман на Мирожской набережной, купил копчёных снетков, солёный крендель и кружку пива, пил не торопясь, блаженно причмокивая губами. Потом заказал чекушку водки, вылил в опустевшую кружку и втянул залпом, глаза тылового труженика чуть осоловели, когда он встал, видно было, что и ноги немного заплетаются.

– Как его с четвертинки повело, – сказал молодой агент пожилому. Они сидели в чайной напротив. – Ну что, Казимир Фадеевич, теперь моя очередь?

– Иди, Саня, а я вот котлеты доем, – Юткевичу было под шестьдесят, он жил бобылём в оставленной ему революционным правительством комнате, готовил себе еду на примусе в общей кухне на семнадцать жильцов и старался делать это как можно реже. – Потом ещё чаю возьму, здесь отличный заваривают, на смородиновых почках, да расстегая кусок. А ты не торопись, не беги, примелькались уже, если он тебя запомнил, то срисует в момент. Как я тебе показывал, подальше держись, и не дай понять, что следишь.

– Не волнуйся, я науку быстро понимаю, – Прохоров поднялся, подхватил газету.

– Куда! – остановил его пожилой агент. – С ума сошёл? Ты ж в Усановку пойдёшь, и что, с газетой «Ленинградская правда» в руках?

– А что тут такого?

– Сразу поймут, что ты пришлый. Мы же с тобой говорили, пять семей выписывают «Псковский пахарь» и трое – сельхозлисток. А ты с «Правдой» попрёшься, которую они только в читальне и могли видеть, если бы вдруг туда забрели. Нет, Ваня, газетку оставь, я её почитаю, так и быть, а ты как есть иди. Смотри, как ногами колесит, подлец. Через Мирожку переберёшься, вперёд иди и оттуда следи, тогда не заметит, до дома доведи, и назад, смеркается уже скоро. Понял?

– Да, – чуть надулся Прохоров. Эти нравоучения он слушал каждый день, а всё никак не мог к ним привыкнуть. Часто Юткевич сам противоречил себе, но ошибок своих признавать не любил.

– Ну так чего встал столбом.

Подозреваемый хоть и выделывал кренделя, но шагал быстро, от набережной до Усановки путь был меньше двух километров, и проделали его агент и предполагаемый бандит за полчаса. Прохоров прошёл Усановку насквозь, залез на раскидистый дуб, дождался, пока Сомов зайдёт в свою избу, посидел ещё полчаса, а потом спустился и пошёл к железнодорожному мосту. Солнце ещё светило, но совсем слабо и из-под горизонта, до сумерек оставались считаные минуты. Агент дошёл до моста Рижской железной дороги аккурат к литерному поезду, идущему в сторону Изборска, забрался на прохожую часть и не торопясь направился в сторону Алексеевской слободы. Ограждение моста было арочным, из стальных конструкций, покрытие прохожей части – деревянным, доски поскрипывали, металлические фермы гудели, Великая внизу почти очистилась ото льда. Прохоров засмотрелся на тёмную воду, шагнул в сторону, пропуская высокого немолодого человека в полушубке, с рваным шрамом на щеке, нащупал в кармане револьвер – мало ли кто в такое время шастает, до охранной будки оставалось не больше двадцати метров. Прохожий торопился, но возле будки притормозил, раскурил папиросу, Прохоров прошёл мимо него, отметив, что часовой ворон считает, спустился вниз и там сел в подошедший трамвай.

Прохожий остался стоять на месте, дождался, когда на другом конце моста появится ещё один человек, раскурил вторую папиросу, выпустил облако дыма вместе с паром.

– Погодка студёная стоит, – просто чтобы не молчать, сказал он часовому.

Тот кивнул, следя за незнакомцем, второго человека, который быстро прошёл мимо них, он рассмотреть не успел. Прохожий со шрамом затушил папиросу, аккуратно придавил окурок ногой, вдохнул холодный весенний воздух и не торопясь направился в ту же сторону, что и Прохоров, но, спустившись с моста, снова остановился.

– Вылезай, – сказал он будто в пустоту.

Из-за столба появился Сомов.

– Легавый ушёл?

– Нет, на столбе сидит, интересуется, – усмехнулся человек со шрамом. – На транвае он утопал. Хозяин хочет тебя видеть, вдруг у тебя новости есть.

– Срочных нет, я бы сообщил, – сказал Митрич. – Но раз распорядился, ты, Фома, меня веди. Коли не лень.

– Работа у нас такая, – Фома вздохнул. – Лады, почапали.

Они дошли до перекрёстка Вокзальной и Пановой улиц, там посреди сквера стояло двухэтажное каменное здание прошлого века, с колоннами и мезонином, на первом этаже располагался ресторан, где остатки нэпманов проводили своё время, а на втором этаже сдавались комнаты.

Входы в первый и второй этажи были раздельными, Фома и Сомов поднялись по лестнице, прошли по полутёмному коридору, провожатый толкнул дверь, впихнул Митрича внутрь, сам заходить не стал.

В комнате горела одна лампа, свет её был направлен прямо на стул, стоящий напротив окна. У окна за столом сидел человек в очках, лица его в полумраке было не разглядеть. Сомов не протестовал, он уселся на стул, прикрыл глаза.

– О чём в ЧК говорили? – хозяин комнаты почти не шевелил губами.

– Спрашивали, не знаю ли я Глашкиного хахаля. Мол, пропала она.

– С чего это они тебя про Глашку спрашивать стали?

– Мне откуда знать, наше дело маленькое, в несознанку идти.

– Правильно. Значит, видел тебя кто-то, как в дом её шастал, наверное, легавые эти.

– Устал уже от них, шляются везде, ни выпить, ни посидеть. Может, сдёрнуть отсюда, я в Ростов уеду, и мне спокойнее, и вам.

– Уедешь, когда скажу. Значит, Лакобу тебе показали?

– Его. Я сказал, что вещи заносил Глашке, мол, просила она. Говорил вам, не надо её впутывать, тупая же баба, на том и погорел.

– Ничего ты не погорел, успокойся. Они что?

– Так они наказали, как её увижу, сказать, чтобы к ним бежала.

– И это всё?

– Да, я и сам не понял, для чего она им, человек маленький, почтальон простой, а тут сам главный чекист интересуется. Может, предупредить её, пусть пока схоронится?

– Увидишь – предупреди. Ты, Дмитрий, ещё раз подумай, что в разговоре было.

Сомов задумался, помотал головой.

– Да, было, спросили они меня, не видел ли я её. Так я сказал, что видел третьего дня, в церкву шла, окликать не стал, только не уверен, она это или не она была, может обознался.

– Сказал и сказал, от Глашки твоей всё равно никакого толку. Пока всё по-прежнему, ходи на службу, по лавкам шастай и пивным, пусть они за тобой гуськом ходят, – хозяин комнаты бросил на стол тощую пачку денег. – Вот, держи, на хлеб с маслом.

Сомов деньги подхватил, чуть поклонился и вышел.

– Проследить за ним? – Фома заглянул в комнату.

– Нет, пусть идёт, – человек в очках качнул рукой. – Ты сбегай-ка за Трофимом, хватит ему в кабаке девок щупать да горькую жрать, есть у вас дело на завтра.

Митрич возвращался осторожно, хоронясь в тени, агенты наверняка уже ужинали и писульки писали начальству, но рисковать он не хотел. По мосту он прошёл, убедившись, что часовой отвлёкся, да и стемнело настолько, что разглядеть что-то из будки, над которой висел фонарь, можно было только если уж очень поднапрячься. Зайдя в избу, он запалил лучину и растолкал парнишку, спящего за печкой.

– Чего тебе, дядь Мить? – Пашка протёр глаз, книга, лежащая на одеяле, упала на пол. – Темень уже.

Митрич сел рядом с ним на кровать.

– Помнишь легавых, которые Краплёного брали в прошлом году, мы с тобой ещё напротив на чердаке сховались?

– А то, на авто приехали, с балалайками, я ж такое не забуду. Чистый цирк.

– Один из них здесь, кажись, здоровый такой бугай, он ещё Кирку выволок и ногу ему сломал прямо на улице.

– Да, – Пашка восхищённо улыбнулся, – он его как пушинку, дядь Мить, раз его, раз по хлебалу, а потом как дёрнет, кажись, оторвал ногу. А как он дверь вышибал, там же пудов шесть, в этой двери, он её как пушинку хрясь, и нету.

– Мне, племяш, сегодня в ЧК портрет его в морду пихали, тут он, родимый, как бы не по мою душу приехал. Краплёный мог заложить, ты не знаешь, но разбежались мы с ним плохо, потому и сидели с тобой супротив, ждали, когда с малины уйдёт, чтобы долю мою забрать.

– Вот паскудник, – Пашка искренне расстроился, – так что, думаешь, чека о нас знают что? Тикать надо.

– Кто их знает, может, на понт берут, да и не дают нам уехать пока. Ты давай, по городу пошляйся, позыркай, мне из-за Глашки его карточку показывали, может, хахаль ейный с ним знаком. Помнишь этого фраера?

– Помню, конечно. А Глаша где?

– Кто ж её знает, – Митрич помрачнел, – говорят, пропала, может, загуляла опять, баба – человек ненадёжный. Но ты в голову не бери, всякое случается. Глашка на почте работала, что у Ольгинского моста, оттуда и начни следить, а как этого бугая увидишь, выведай, где живёт, куда ходит, ты неприметный, за пацана беспризорного сойдёшь, их тута полно. Псков – городишко маленький, найдётся голубчик.

– Всё сделаю, дядя Митя, а то засиделся, скукота тут, – парень явно обрадовался. – А потом ты его пришьёшь? То есть зарежешь? Али наймёшь кого?

– Там видно будет. Ты, Пашка, на ус намотай, мокрое дело по необходимости пользу даёт, если без него никак, а впустую только себя подставлять под кичман. Краплёный вон тоже без нужды шил направо и налево, и где он теперь, наверняка к монастырю уже давно поставили. Всё, спи дальше, дармоед, а завтра с утреца и начнёшь.