Текст книги "Шофёр"

– Два сорок, – сказал Сергей, заехав во двор.

– Ну уж дудки, – пассажир достал пачку денег, вытащил оттуда червонец, – бери, бери, без сдачи. Другой бы обманул, покрутил по городу, а ты молодец, не подвёл. Ну и я человек не бедный, чтобы жмотничать. Лицо мне твоё знакомо, скажи, мы с тобой раньше не встречались? В Петрограде, например?

– Не припомню, по стране меня помотало, но в Петрограде ни разу не был, – Сергей покачал головой.

– Значит, показалось. Бывай, браток.

Травин подождал, когда за клиентом закроется тяжёлая дубовая дверь с медными заклёпками и кованой ручкой, выжал педаль заднего хода. Пассажира звали Николай Леопольдович Гизингер, и он приходился Сергею двоюродным дядей. Молодой человек поморщился, любое воспоминание о жизни до контузии вызывало острейший приступ головной боли.

Глава 2

Декабрь 1922 года. Москва, Психиатрическая больница № 1

– Нуте-с, товарищ, – председатель подкомиссии Вильгельм Громбах переглянулся с директором клиники Зайцевым, – для начала расскажите, кто вы и на что жалуетесь.

Сергей сидел на стуле посреди большой комнаты, а перед ним, за длинным столом, расположились четверо врачей в белых халатах и женщина в мужском военном френче. Все они смотрели на него с интересом.

– А что тут рассказывать, зовут меня Сергей Олегович Травин, родился в Сальмисском уезде в тысяча восемьсот девяносто девятом году, закончил реальное училище в Выборге, из крестьян. До революции работал на железной дороге обходчиком, а как финны захватили город, уехал в Петрозаводск. Воевал на Карельском фронте, после контузии лечился в четвёртом военном госпитале, который раньше нервной клиникой Соловьёва был, потом ещё долечивался в Бахрушинской больнице, ну а после сюда попал. Лечит меня доктор Зайцев Александр Минович от головных болей и диссоциативного расстройства личности. От расстройства он меня излечил, а приступы головной боли остались, резкие, никакими лекарствами не снимаются, даже морфием, проходят сами через непродолжительное время.

Члены врачебной комиссии переглянулись. Обычно такие мероприятия проходили в здании кинотеатра «Орион», что на Преображенской площади, но для душевнобольных делали исключение, собираясь по месту излечения от болезни. Этот больной ну никак сумасшедшим не выглядел, вёл себя скромно, но не зажато, на вопросы отвечал чётко и по делу, сложные слова и медицинские термины без ошибок произносил. К тому же его лечащий врач, Зайцев, признанный авторитет в психиатрии, уверял, что у Травина наступила стойкая ремиссия.

– Значит, вы именно тот, как сейчас сказали, а не некий Евгений Должанский, одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года рождения, воспитанник детского дома в выдуманной капиталистической России, и не перенеслись сюда чудом из двадцать первого века?

– Нет, – Травин покрутил головой, поморщился. – То есть да, я Сергей Травин, а не тот, другой. И ни в каком двадцать первом веке я не был, что за чушь.

– Ну что тут сказать, – Громбах повертел карандаш, – отрадно, что вы, молодой человек, это осознаёте и признаёте. Доктор Зайцев утверждает, что лечение прошло успешно, и все эти фантазии из вас ушли. Ушли ведь?

– Да.

– Но фантомные, как мы их называем, боли – они никуда не делись, так? Из-за травматического раздвоения личности вы, молодой человек, таким образом подавляли свою, так сказать, вторую ложную сущность, она хоть и исчезла, но эту гадость за собой оставила в виде приступов мигрени, которая, к сожалению, лечению не поддаётся. Однако мысли свои излагаете связно, вон даже слова умные сказали без запинки, поведение адекватное, на прохожих не бросаетесь и в припадках не бьётесь, я тоже не вижу причин продолжать процедуры. Кем работаете?

– Здесь, в больнице, подсобным рабочим. В основном таскаю, что попросят.

– Это, конечно, хорошо, физический труд на пользу идёт, – Громбах привстал, опершись руками на стол, – вот только вас, товарищ, наши советские врачи буквально с того света вытащили. Сосуды у вас были ни к чёрту, лёгкие газом сожжены, сердце с перебоями работало, если сейчас всё в относительном порядке, нет никаких резонов, что в дальнейшем это не скажется.

– Советская наука существование другого света отрицает, равно как и чертей, – женщина в военном френче постучала карандашом по столу. – Вильгельм Арнольдович, прошу ближе к теме.

– Конечно, Евгения Соломоновна, – председатель поморщился, опустился обратно в кресло, – уж извините, никаких серьёзных тяжестей, молодой человек. Придерживайтесь режима дня и питания, со временем всё пройдёт. Лекарства доктор Зайцев вам выписал, принимайте по необходимости, они хоть и не спасут, но состояние облегчат.

– Как насчёт моей просьбы? – Сергей насупился.

– Вынуждены вам отказать, – развёл руками Громбах, – ментальное здоровье у вас, может, и поправилось, а вот физическое – вызывает сомнения. Так что к службе в армии вы непригодны, уж извините, и значит, обучаться в военной академии Красной армии тоже не можете. Что скажете, товарищ Коган?

– Полностью согласна, – кивнула женщина. – Дадим рекомендацию в профсоюз городского коммунального хозяйства, пусть вам подыщут работу. Вы, товарищ Травин, человек образованный, реальное училище окончили, нашему молодому советскому государству специалисты ох как нужны не только на фронте.

Июль 1925 года. Москва

В гостинице постоялец записался как Николай Ковров и снял номер на третьем этаже. Большую комнату разгородили на две, в одной разместили спальню, а в другой – небольшую гостиную из двух кресел, козетки и стеклянного столика. Гость столицы сразу прошёл в помещение с кроватью и принялся разбирать вещи, вытаскивая их из саквояжа. С собой у него было несколько накрахмаленных рубашек с воротничками, атласный жилет, запасной галстук, три пары носков и пачка носовых платков, все они отправились в комод красного дерева. Следом появился длинный кожаный пенал, в каких обычно хранят браслетки или колье, только в этом лежали монеты, десять штук, от самой маленькой – полкопейки, до рубля серебром. Ковров прокатал каждую из них между пальцами сначала правой, потом левой руки, закрыл пенал и убрал в ящик комода. Рядом кинул запечатанную колоду карт. Последними из саквояжа были извлечены карманный браунинг модели 1906 года и почти полная коробка патронов. Николай выщелкнул обойму, оставил в ней три патрона, остальные убрал в коробку. В ванной открутил два болта, держащих вентиляционную решётку, завернул оружие и патроны в полотенце, спрятал. Достал из кармана пиджака пачку червонцев, бросил на кровать, из-под фальшивого дна саквояжа достал ещё одну пачку, здесь были банкноты по три червонца, двести сорок штук. Их он убрал к пистолету, прикрутил болты обратно.

Ночной поезд изрядно выматывал, так что первым делом Ковров принял ванну и лёг спать. Проснувшись в начале первого, он спустился вниз, к стойке, продиктовал телефонистке пять цифр.

– Раечка, солнце моё, я в Москве, – сказал он, дождавшись, когда поднимут трубку на том конце провода. – Заселился в «Пассаже», что на Белинского. Жду нашей встречи с нетерпением.

– В четыре дня в шляпном магазине на Никольской, угол Богоявленского, – ответили ему.

– Непременно, – Николай повесил трубку, подмигнул служащему гостиницы. – Скажи-ка, браток, где здесь можно побриться и освежиться? А заодно и пообедать?

– Да вот, в трёх шагах заведение братьев Грушевских, – тот получил полтинник, услужливо распахнул дверь, – пожалуйте сразу налево, через дом, там же и чайная имеется.

До четырёх Коврову делать было совершенно нечего, он подровнял усики и бородку, освежился одеколоном «Шипр», на лёгкую пообедал расстегаем с рыбой и куриным бульоном, посмотрел за полтинник серебром новую немецкую картину «Ню» в кинотеатре «Модерн», который расположился во Втором доме Советов, и без пяти минут четыре стоял на углу Никольской и Богоявленского, рядом с торговыми палатами. На то, чтобы выкурить папиросу, как раз пять минут и ушло, золотые стрелки на карманном брегете выставились ровно на двенадцать и четыре. Николай толкнул дверь магазина шляпной артели, зашёл внутрь. Несмотря на рабочий день, здесь было многолюдно, дамы выбирали шляпки, мужчины – шапки из пыжика и бобра; и те, и другие к процессу относились серьёзно, выстраивая на прилавке целые ряды из подобранных, но ещё не одобренных изделий. Ковров примерил одно из изделий Мехтреста, но взять не решился, вышел наружу. Следом появилась женщина лет тридцати в шерстяном пальто и шапочке, среднего роста, с узкими губами и носом с горбинкой.

– За мной, – тихо сказала она, прижавшись к Николаю; ломовая повозка, ехавшая по переулку, теснила людей к стенам.

Женщина не торопясь пошла по направлению к старому Гостиному двору, обронив перчатку, не успел Ковров её подхватить, она уже свернула в арку, и Николай догнал её у самого подъезда.

Квартира на третьем этаже выходила окнами на переулок, две комнаты были закрыты, в третьей за столом сидел мужчина средних лет, с усиками и в пенсне. Рядом с ним стояла пепельница, полная окурков.

– Наконец-то, – сказал он недовольно. – Как добрались?

– Замечательно, – Ковров достал пачку червонцев, из середины – оторванную половину банкноты и протянул мужчине.

Тот достал из ящика стола вторую половину, приложил, тщательно проверил каждую точку линии разрыва и номера. Результат его удовлетворил, женщина, стоящая позади Николая, убрала пистолет в сумочку.

– Чисто, – сказала она, – никто не следил.

– Неужто были сомнения? – Ковров усмехнулся. – А мы ведь с вами, товарищ Райнис, виделись как-то в Сестрорецке в лечебном санатории, и память у вас тогда была ой как хороша, особенно на деньги.

– Таковы правила, – Райнис недовольно поморщился. – Значит, вы в «Пассаже» заселились? Хорошее место, из дорогих, да-с. В Ленинграде вас в курс дела ввели?

– И не подумали, Станислав Адамович сказал только, что дело архиважное и по моему, так сказать, предпочтению.

– Это он поторопился, но дело и правда непростое, нужен хороший специалист, вроде вас, и со стороны – местные все на виду. Смотрите, – мужчина выложил на стол фотографию, на которой запечатлели пожилого мужчину с большим носом и тонкими усиками над полными губами, глаза навыкате казались большими через очки в тонкой оправе. – Борух Менделевич Гершин, правда, откликается на имя Борис Михайлович, а кличка у него Шпуля.

– Сурьёзный товарищ, глазом прямо сверлит, – Ковров небрежно взял карточку, вскользь рассмотрел. – Вижу в первый раз.

– Шпуля – человек интеллигентный, предпочитает спекуляцию, лично мокрыми делами не занимается и долги не выбивает. Для этого у него есть напарник, Герман Осипович Радкевич, по прозвищу Лихой. – Райнис достал второе фото, размытое, с него смотрел человек средних лет, с рельефным лицом и шрамом на левой щеке.

– И с этим не знаком. Но в Ленинграде про мокрые дела речи не шло, и с товарищем Мессингом мы об этом не договаривались, так что я на них не пойду, моя профессия чистая.

– От вас этого никто не требует, – успокоил его Райнис, – тут другие обстоятельства в наличии. Шпуля ещё до революции занимался мелкими аферами и у охранки на карандаше был, а как разруха да голод пошли, на этом наживаться начал. Теперь он приличный коммерсант, держит торговую артель, закупает текстильный товар в Закавказье и здесь продает, а обратно везёт продукцию московских трестов. По сути, занимается контрабандой, граница там дырявая, вот и тащат сюда из Персии всё, что пользуется спросом. Размах операций небольшой, как был мелким воришкой, так и остался, да и прижать мы его в любой момент можем, вот только на мелочи смысла нет.

– Теперь, как я понимаю, повод появился?

Райнис тяжело вздохнул, протёр пенсне, достал папиросу, прикурил от зажигалки. Делал он это не торопясь, словно собираясь с мыслями.

– Да, – наконец сказал он, расстелил карту, ткнул карандашом северо-восточнее трёх вокзалов. – Начну, так сказать, издалека. Преображенское, район старый, но окраинный. Вот здесь, в ресторане Звездиных, Гершин арендовал флигель. На первом этаже в одном крыле конторы всякие, которые перебрасывают бумаги от одной к другой, чтобы фининспекторов запутать, а в другом – квартиры якобы внаём сдаются, а на самом деле для всяких тёмных дел используются. Вход у флигеля свой, а рядом с ним проход в подвал, владельцы ресторана игорный дом там открыли, Шпуля иногда крупные суммы просиживает.

– Неплохо, – Ковров довольно улыбнулся, – на этом мы и сойдёмся. Загляну к ним на днях, в картишки перекинусь с вашим другом.

– Даже и не думайте, – хозяин разволновался, – товарищ Мессинг предупреждал, что вы игрок, но туда не лезьте, дело провалите. Шпуля – человек хоть и азартный, но осторожный, лишнее внимание ни к чему.

– Неужели такое дело крупное?

Райнис переглянулся с женщиной, кивнул.

– Был у Шпули кореш, Самуил Бронштейн по прозвищу Корявый, вор серьёзный и авторитетный, золотишком приторговывал и камушками. Так он Шпуле клиента привёл за долю, когда жареное почуял, а в камере, как его повязали, проговорился, что клиент этот из Гохрана, и ценности оттуда сворованы.

– Только это и сказал? Что за клиент, молчит?

– Прикончили Корявого, удавили в камере в первую же ночь, и допросить мы его не можем. Ладно бы камушки были из припрятанных всякими недобитками, а тут вопрос политический, народное добро утекает. Гершин об этом знает и боится, но уж очень кусок жирный, заглотил он его.

– Камушки – товар рисковый, как бы не прогореть, подсунуть что угодно могут, – заметил Ковров.

– Верно. Здесь он ювелира не возьмёт, в Москве оценщики наперечёт, уголовный розыск их всех срисовал, поэтому связываться с ворованным государственным имуществом побоятся, ну а если не побоятся, то шепнут кому надо, и Шпулю на ноль помножат, а товар заберут.

– Как есть, – гость кивнул, – значит, ему свой человечек знающий нужен.

– Такой человечек у него есть, и Шпуля его из Одессы вызвал, но мы его взяли, точнее не мы, а уголовный розыск, и он сейчас в камере им песни поёт про свою тяжкую судьбу, так что ситуация у Шпули безвыходная, денег-то хочется, а время утекает. Тут мы вас и подсунем. Репутация у вас есть соответствующая, если справки наведёт, в Петрограде ему подскажут, что вы надёжный человек.

– Ещё какой, – Ковров рассмеялся, – хорошо, выйдет на меня этот Шпуля или человек его, оценку сделать, а я вам списочек и наводку на схрон, так?

– Так.

– Только на этот раз оплата будет повыше, риск большой, как-никак, высшая мера им светит, наверняка бандиты это понимают и со стукачами церемониться не будут. Двадцатую долю возьму.

– Да я тебя, – Райнис сжал кулаки, грохнул ими по столу, – в порошок! Долю он захотел, барыга поганый. Скажи спасибо, что глаза на твои делишки закрываем.

– Как скажешь, гражданин начальник, – Ковров поднялся, – на нет и суда нет, но за идею работать не желаю. В партии сроду не вступал, меня громкими словами не возьмешь, лозунги свои прибереги для рабочих и крестьян.

– А ну сядь, – чекист вперил в гостя тяжёлый взгляд. – Не сговоримся, и пойдёшь ты, гражданин барон Гизингер, по верхней черте, пятнадцать лет лагерей, как контрреволюционный элемент, а то и высшую меру социальной справедливости получишь. Или, думаешь, мы все твои грешки забыли?

– За что под монастырь ведёшь, начальник? – Николай уселся обратно, положил ногу на ногу, он ничуть не испугался.

– Это ты у прокурора спросишь, как мы все твои делишки подымем и ему отдадим. Выбирать раньше надо было, когда секретным агентом быть соглашался, а теперь что особый отдел прикажет, то и будешь делать. А то строит он тут из себя курсистку, это ему не по нраву, подавай другое.

– Ладно, сороковую, но меньше никак, – Ковров пригладил лысину. – Погорячился, с кем не бывает. У нас с товарищем Мессингом уговор, не вижу причин, почему бы и здесь его не соблюдать. Вы посудите, товарищ Райнис, я ведь по лезвию ножа хожу, одно слово или косой взгляд, и поднимут меня на пику, вон, хотя бы Лихой. А работаю я честно, ничего не утаиваю, да и что там могли утащить, тысяч на двести от силы? Да даже если на четыреста, тысячу червонцев заработаю, остальное государству вернётся. Опять же, крысу в Гохране поймаете, а это какая экономия.

– Ладно, – Райнис кивнул, – сговорились.

– Почти. Расскажите мне, господин хороший, как я к этому Шпуле попаду, коли мне с ним в картишки перекинуться нельзя?

Чекист усмехнулся.

– Знакомься, – кивнул он на женщину, которая всё это время стояла возле окна и смотрела на улицу, словно её разговор не касался, – твоя троюродная сестра Светлана Ильинична Мальцева, модистка, хозяйка швейного салона, обшивает нэпманских жён, а по совместительству – фармазонщица и спекулянтка. Со Шпулей у неё дела есть торговые, и не только. Ты к ней вроде как погостить приехал, присмотреться, лавку модную открыть ну и делишки свои проворачивать, а уж она кому надо обмолвится. Как вещички в руках подержишь, сразу нам сообщи, дальше мы уж сами.

– Понял. Вещички увижу, сразу стукну. А как вы меня вместе со всеми повяжете, сбегу.

– За границу, к дружкам своим, которым ты миллионы должен? Скатертью дорога. Мы им об этом сообщим обязательно, чтобы ждали и встретили.

– Не доверяете мне, – обиделся Ковров.

– Не доверяю, – согласился Райнис, – работа у меня такая. Ты, товарищ Ковров, сделай что просят, а дальше уже посмотрим. Особо хочу тебя о секретности предупредить, об этом деле никто знать не должен, а вдруг что изменится, Светлана Ильинична тебе скажет, связь только через неё.

– Шпуля – человек трусливый, но умный, на откровенный обвес не поведётся, – Светлана отвлеклась от московского пейзажа, уселась на угол стола, обнажив ногу до колена, – и он не из блатных, а вот подельник его, Радкевич, из жиганов. Правда, за советскую власть воевал, и даже наградные часы имеет, и происхождение своё заявляет из рабочих, но белогвардейской сволочью от него за версту несёт. А про остальное я тебе на днях расскажу, чтобы расклад знал.

– С нетерпением жду, – Николай улыбнулся, встал.

Райнис махнул рукой, выпроваживая посетителя. Ковров вышел первым, Мальцева – спустя двадцать минут, когда гостя столицы и след простыл. Хозяин комнат посидел ещё немного, докурил пачку папирос, поднялся, неловко опрокинув пепельницу на стол. Дело велось секретно-оперативным управлением ОГПУ, и в Москве знали о нём, кроме Райниса и Мальцевой, только начальник этого управления Артузов и глава московской милиции Цыруль. Если насчёт этих ответственных товарищей у Райниса сомнений не было, то белогвардейский недобиток Ковров-Гизингер вызывал определённые опасения.

* * *

– Лекарь приходил, – Анна Пахомова, квартирная хозяйка Травина, поджала губы. – Говорит, ещё сиделка нужна, а я, видишь, не могу, сама вон по чужим домам бегаю, копейку зарабатываю. Лекарства прописал на восемь целковых, прям даже не знаю, как быть.

– Сам сколько взял, трёшку?

– Пятёрку. Говорит, надо хотя бы раз в неделю осматривать. Золотой человек Семён Петрович, другой бы драл в три шкуры, а этот совесть имеет, ещё и лекарства с собой приносит, в аптеках-то всё дорого. С соседской дочкой я договорилась, она за полтину будет по вечерам у нас сидеть, девка крепкая, и помоет, если надо, и ведро вынесет. Ну а уколы – это уж мы сами. Сходи, проведай его, а то тоскует.

Сергей кивнул, достал портмоне, отдал Пахомовой пять бумажек с лежебоками.

Он поселился здесь совершенно случайно полтора года назад, когда искал жильё. Москва постепенно уплотнялась, места для понаехавших становилось всё меньше, старые дома разрушались и становились непригодными для проживания, а новые имелись пока что только в фантазиях городского начальства. Большие квартиры превращали в коммуналки, подселяя к хозяевам совершенно посторонних людей, но комнат на всех всё равно не хватало. Для тех, кто хотел относительного комфорта, оставался частный сектор, где с коммунальными удобствами было нехорошо, а с пространством для жизни – получше.

И Травину, считай, повезло: в только что открывшихся торговых рядах возле Кремля он встретил Дмитрия Пахомова, бывшего денщика штабс-капитана Травина, который, увидев бывшего воспитанника, тут же зазвал его к себе. Пахомовы жили в большом пятистенке в московском районе Сокольники, неподалёку от тюрьмы, Дмитрий занимался поденщиной, а Нюра, его сестра, подрабатывала прислугой. В жилой части дома были три комнаты, дядя Митяй, как его звал Сергей, готов был потесниться, лишь бы сынок штабс-капитана жил под боком. Нынешний Травин тёплых чувств к воспитателю юного Сергея особо не испытывал, лишь по прорывавшимся изредка воспоминаниям знал, что человеком Дмитрий был порядочным, к Серёже Травину относился хорошо. К тому же армейское братство – не пустой звук для тех, кто служил, и молодой человек не стал Пахомова разочаровывать. Переехал, как только смог.

Уплотнять Пахомовых Травин не хотел, правда, был просторный чердак, но жить там можно было только летом. Решение, тем не менее, нашлось. В смежном помещении, сложенном из таких же брёвен, хозяева держали всякую рухлядь. В итоге старые вещи отправились в сарай, холодную часть Сергей с дядей Митяем за два месяца подправили, утеплили, настелили полы и потолок, вставили окна, засыпали стены опилками и разделили перегородками, благо подотдел благоустройства, где Травин тогда работал, выделял материалы от пришедшего в негодность старого жилфонда. В доме появились просторная кухня и ещё две комнаты, в одну из которых, ту, что побольше, Сергей и заселился. Денег с него хозяева брать не хотели, хоть Травин и готов был платить.

– Даже и не сумлевайся, – сказал Пахомов на возражения молодого человека, – от нас не убудет. О деньгах не думай, чтобы я с тебя хоть копейку взял, да лучше сразу придуши, ты ж мне как родной сын. Будешь жить как у Христа за пазухой, мы, чай, не обеднеем и за тобой приглядим.

Сергей старался в долг не жить, ремонтировал дом, перестилал крышу, даже водопровод сделал из железного бака, занесённого на чердак, с работы притащил допотопный электрический насос, который с гудением качал воду из колодца, просаживая напряжение во всей округе.

Вторую комнату, поменьше, Пахомовы сдали, в ней поселился пожилой мужчина, нелюдимый и тихий, по имени Василий Федякин. Федякин работал слесарем на заводе электроприборов и мог открыть любой замок. Возможно, он как раз этим занимался в свободное время, но милиция к нему не наведывалась, барыги – тоже, платил за комнату он всегда вовремя, исправно и по договорённости, а не по расценкам жилконторы. Правда, иногда сильно поддавал, но даже в таком состоянии не шумел и компаний не приводил.

В зиму двадцать пятого Пахомов простудился, заболел и быстро превратился из румяного жизнерадостного человека в высохшую развалину. Работать он больше не мог, Травин хозяйке отдавал каждый месяц двадцать рублей, та брала, настрого запретив говорить об этом своему брату. К двум червонцам прибавлялись расходы на врача из исправдома и на лекарства, а теперь и на сиделку.

– Ты представь, дядя Митяй, кого я встретил сегодня, – сказал Сергей, зайдя к больному в комнату. – Ни за что не угадаешь.

Пахомов сидел в кресле, глядя в окно и сжимая подлокотники. Боли в животе и груди то стихали, то возвращались с новой силой. При виде бывшего воспитанника он оживился.

– А ну-ка, кого?

– Дядю Николя.

Сергей постарался говорить о родственнике как о незнакомом человеке, так, как советовал доктор Зайцев. Резкая боль, стреляющая в голове при любом воспоминании о событиях до контузии, нахлынула и прошла мимо.

– Это барона Гизингера, что ли? – мужчина нахмурился. – Вот уж батюшка твой не любил его, и за дело. Никудышный человек Николай Леопольдович, сам увязнет и других за собой утянет. Узнал тебя?

– Думаю, да. Но виду не подал.

– Значит, опять свои делишки проворачивает, – Пахомов сплюнул, – ох и паскудный тип, уж как он у тётушки твоей, Варвары Львовны, выманил бумаги ценные да закладную на имение. Ты-то тогда совсем мальцом был, не помнишь, ведь проиграл, подлец, всё подчистую. А казну полковую растратил аккурат перед восстанием, да. Повезло ему, что большевики к власти пришли, грешки старые спустили. Денег попросит – не давай. Опять колоть?

Травин набрал в шприц смесь морфия с лекарством, кивнул.

– Поспишь немного.

Он взял руку больного, постучал по выступающей вене пальцем и ловко воткнул иглу.

– Спасибо, Серёжа, что не бросаешь, – мужчина дёрнул глазом, стараясь спрятать выступившую слезу, – Нюрка-то тянет с тебя? Если что, скажи сразу, я ей покажу, паскуде. Со своих тянуть – последнее дело, вот батюшка твой, царствие ему небесное, никогда…

Пахомов говорил всё тише и на последних словах засопел, уронив голову на грудь. Сергей вышел из комнаты.

– Спит? – спросила Нюра. – Ну и хорошо. Побежала я, музыкант небось заждался.