Текст книги "Субъект. Часть вторая"

Андрей Но
Субъект. Часть 2

Глава 17. Особые привилегии

Прошло три месяца с момента, когда я со спецэффектами покинул Айсберг. К слову, вопреки ожиданиям, Айсберг не давал о себе знать. Поначалу я это расценивал как затишье перед бурей, но все же буря так и не наступала. Учебный семестр мне удалось-таки благополучно завершить, торжественно переведясь на следующий курс. Лектор по нейрофизиологии исчез без каких-либо объяснений свыше, а его пост занял некий замухрышка с пресным лицом и вводящей в транс речью. Сосед же, судя по всему, нашел весьма приличную работенку, что было заметно по разительным метаморфозам его имиджа, по его сменившемуся поколению девайсов, а также по его превосходному настроению и расположению духа при принятии совместных решений в быту.

Сам же я сейчас нигде не работал, так как свои взгляды на это окончательно пересмотрел. Да, действительно, в отличие от одной лишь алиеноцепции, со своими новоявленными способностями я мог очень далеко пойти, притом, практически в любой сфере. Скажем, я мог бы оглушительного успеха достигнуть в спорте.

В футболе я мог бы обрести титул «Золотая бутса», звание, что было бы окутано мистическим туманом, не дающим возможность объяснить точность, с который бы я пинал мяч. А какие бы у меня были крученые… Люди бы попросту смирялись со сказкой, разыгрывающейся прямо на глазах, когда мяч всегда заканчивал бы свою дугу в сопернических вратах, или же он бы немного замедлялся, совсем чуть-чуть, но вполне достаточно, чтобы дать фору реакции вратаря, играющего за мою команду.

Точно та же ситуация могла бы меня ждать и в баскетболе, где я бы наверняка вошел в историю за счет своих невероятно метких бросков в кольцо.

А благодаря моим усилиям в гольфе наверняка бы уже где-нибудь через десяток лет в Зале Славы располагался ценный раритет – клюшка, с который я бы не сделал ни единого промаха, клюшка, которая на протяжении многих лет творила чудеса, бесспорно, не относящиеся к заслугам человека. Ведь человеку, как принято считать, свойственно хотя бы иногда ошибаться…

Боулинг, теннис, толкание тяжелого ядра и все остальные виды спорта, в которых весь смысл сгущался вокруг конкретного предмета, с которым надо было ловко обращаться, были подстроены под ограничения в возможностях человека. В каждой из этих игр присутствовали никем не прописанные правила по умолчанию, которые все равно никто не смог бы нарушать. Правила, выдвинутые самой природой. Нигде не доводилось до сведения перед началом Олимпийских игр – «Не меняйте траекторию полета мяча» или «Не управляйте мыслями вашего соперника». Было очевидным, что это все равно нельзя было осуществить. Игроки могли лишь задавать первоначальный импульс, в котором бы сосредотачивали весь свой опыт, координацию, заданную степень силы и точку её приложения. Я же мог позволить себе жульничество самого высшего порядка – самое наглое и, в то же время, самое неуловимое, не подлежащее рассмотрению в жюри.

Но самых выдающихся наград, хоть и не таких прибыльных, как в популярных видах спорта типа футбола, я бы добился, выступая акробатом. Нет, моя прыгучесть осталось неизменной, чувство реакции – прежним, а боязнь за сохранность своей шеи даже стала чуточку сильнее. Однако, исходя из теоретических размышлений, я ведь мог бы подхватывать или подталкивать в воздухе самого себя. Хоть это и было несколько травмоопасным.

Ведь мысленно захватив свою часть тела, например, ступню и, зафиксировав ее на месте в пространстве, я мог бы остальным телом сместиться относительно нее, тем самым вывихнув или того хуже оторвав ее.

Так что, подобное кукловодство требовало бы необычной согласованности движений моего тела и движений материи, из которой мое тело состояло. А согласовалось бы это все сознательным отделом мозга, который от подобной мультизадачности всегда стремится увильнуть. А значит, рано или, что менее вероятно, поздно, я бы себе что-нибудь вывернул или сломал…

Итак, я мог зарабатывать немыслимые суммы денег, промышляя жульничеством не только в спорте, но и во многих других сферах развлечения, в том же казино. Или же я мог бы прямиком направиться к банкомату и найти в нем отворяющий дверцы механизм. Мог бы, но не стану. Скажем так, воровство не было тем, о чем я мечтал по жизни. А спорт, несмотря на гарантированный успех и популярность, все же не казался мне чем-то серьезным и заслуживающим долгосрочного внимания, а в моем случае – выжидающего и крайне осмотрительного внимания, которое бы сдерживало потенциал всей моей силы во имя становления звездой.

К счастью, перечень открывавшихся передо мной вакансий не ограничивался лишь спортом и воровством. Я мог бы стать хирургом. Единственным в своем роде хирургом, который смог бы провести любую операцию, не прибегая к вскрытию. В области устранения инородных тел и закупорок в сосудах, приводящих к микроинсультам, мне не было бы равных.

Или мог бы быть единственным в мире анестезиологом, что не использовал бы опиоид. Ведь я мог попросту пресекать несущие сигналы от болевых рецепторов, не давая тем дойти до спинного или головного мозга. Ну а что касалось диагностических мероприятий, этих неприятных процедур, начиная от вредного рентгена и поглощения контрастных веществ вплоть до болезненной биопсии и омерзительного введения зондов – во всем этом отпала бы необходимость, если бы на сцену вышел я – со своей алиеноцепцией и умозаключениями, выстроенными на основе получаемых от неё данных.

Также я мог бы с головой нырнуть в геологические страсти и полностью настроиться на поиск залежей драгоценного металла и редких минералов – ведь я беспрепятственно заглядывал туда, куда остальные дотягиваются лишь кончиком экспертного предположения.

Если так подумать, я вообще мог быть кем угодно! Да хоть птицеловом! Вне зависимости от того, насколько бы юркую и хрупкую особь поймать мне надлежало, результат ловли был бы всегда один – птица, намертво и без видимых причин, замирала бы в воздухе, с недоумением хлопая при этом крыльями, а затем на нее накидывали бы силок. Или же я ее сразу бы транспортировал в заранее приготовленную клетку.

Это были честные, не вызывающие внутренних терзаний виды заработков, в которых был, пожалуй, всего один общий нюанс, что начисто перечеркивал все грезы. Людям, как минимум коллегам по работе, пришлось бы столкнуться с малообъяснимой правдой, о которой непременно все зажужжат и обязательно все испортят. К тому же обязательно всплывет дело об убийстве, что позволит следователю официально объявить меня врагом народа, от которого хорошего можно и не ждать. И изготовят мне тогда индивидуальный изолятор, в котором я буду гнить, если не отважусь сопротивляться вынесенному мне вердикту. Или снова попаду в Айсберг, но в этот раз уже под одобрительные аплодисменты толпы, которая не уснет, пока по улицам гуляют столь отвратительные душегубы.

Кроме моего друга и исследователей Айсберга, про меня больше никто не знал. Все свои фокусы, находящиеся на грани волшебства, я разыгрывал только перед самим собой. Или, время от времени, незаметно использовал их в быту.

Теперь я никогда не промахивался в урну, чем заслужил уважение соседа, что завтракал теперь на кухне вместе со мной, а не у себя, закрывшись в комнате, как обычно. Когда же его не было, случалось и так, что урна сама пододвигалась, подставляясь под криво летящий в нее мусор. Так же меньше промахов я стал допускать со своим временем. Не то чтобы способности сделали меня более педантичным. Ради экономии времени я порой менял саму реальность под себя. На светофорах преждевременно загорался зеленый цвет, заставляя водителей в смятении бить по тормозам, а пешеходов растерянно следовать за мной, уверенно идущим и даже не сбавившим скорости шага перед автомагистралью, как если бы знал…

«Откуда он мог знать?» – менее чем на секунду недоуменно задумывались особо наблюдательные люди, а затем их подхватывала нетерпеливая толпа, и они тут же забывали про меня и про этот сбой в муниципальном устройстве.

Точно так же эти люди сами успокаивали себя простым и тривиальным объяснением, когда в метро, прямо на их глазах, закрывающиеся дверцы электропоезда при виде бегущего к ним меня резко замирали, как если бы наталкивались на невидимую руку, услужливо выставленную поперек.

«Сбой… Совпадение…» – решали они про себя, после того как дверцы за моими вздымающимися плечами запоздало схлопывались, и поезд трогался в путь.

А на особо скучных лекциях, что грязным приемом руководства назначались на самый конец дня, когда практически все учебное заведение пустовало, я прибегал к не менее грязному приему, переводя стрелки на часах в аудитории вперед. По возможности и для более убедительных ощущений запутанности во времени я переводил стрелки и на наручных часах преподавателя – благо, они были механическими, – а также на запястьях некоторых студентов, чья бесхитростность и стремление к порядку оказывались несовместимы с моим желанием ретироваться домой пораньше. К счастью, большинство всегда оказывалось – хоть и не подозревая об этом – на моей стороне, цепляясь за любой, даже за самый абсурдный повод, дающим им, наконец, уйти.

Но самым запоминающимся событием среди всех этих нововведений в мир обыденных вещей стал инцидент с ублюдком с дрелью. Все с тем же неугомонным человеком, который уже через месяц после случая с полтергейстом оклемался и, как ни в чем не бывало, возобновил свои ремонтные работы. Это было солнечным и безмятежным утром, когда я разводил чай – свою любимую температуру я, кстати, теперь определял на взгляд – и уже было хотел предаться неторопливой воскресной лени в кровати, как в уши вторгся этот нестерпимый, словно зубная боль от пародонтита, звук дрели.

Скрипнув зубами, я тогда тихо выскользнул в общий тамбур нашего этажа и направился прямиком к распределительному щиту. Именно в тот день я неожиданно для себя раскрыл новую грань своих возможностей – локально повышать температуру.

Чем обширней был участок, в котором я разгонял частицы, тем сильнее на лоб лезли глаза, и тем слабее подлетала общая отметка температуры разогреваемой зоны материи. Хоть это действие и казалось относительно простым на фоне остальных вытворяемых мною фокусов, на деле оно заставляло изрядно попотеть, ведь движение частиц должно было быть асинхронным, а это значит, что здесь была важна вовсе не мощность сократительных сигналов, а их количество. Требовался выходящий за рамки мультизадачный контроль и дьявольская переключаемость внимания.

Так что подогреть весь воздух в квартире казалось неизмеримо сложнее, нежели накалить кубический миллиметр даже самого тугоплавкого металлического сплава. Охват сфокусированного внимания был несравненно меньше, а потому и воздействие проистекало намного динамичнее и быстрее.

Простояв напротив щитка около десяти минут, я сделал его недоступным. Осуществив точечную сварку в нескольких местах состыковки дверцы с самим щитком, я добился её полной неподвижности. Более того, нельзя было сказать со стороны, что дверцу преднамеренно приварили. Сварку я произвел в тех местах, до которых, с точки зрения здравой физики, нельзя было добраться, не преодолев при этом наружные слои металла. Убедившись, что вскрытие щитка теперь под силу только спецслужбам, я вернулся к себе в квартиру и, осторожно защелкнув замок, сделал завершающий, прощальный штрих в своем коварном плане – выключил все рубильники за щитом, что подавали электричество конкретно в квартиру ублюдка.

Дребезжание дрелью тут же прекратилось, и за стеной послышались ругательства. Далее он вышел в тамбур, подошел к щитку… В общем, спокойствия в тот день так и не наступило. За дверью до самого вечера слышались взбешенные голоса, приезжали службы МЧС и циркулярной пилой вскрывали запаянную дверцу. Конечно, причина этой загадочной проблемы так и не была разрешена, не помог даже профессиональный взгляд экспертов. Однако каждый из собравшихся наконец-таки получил весомый повод рассмотреть нарушителя спокойствия вблизи. Если раньше все по отдельности лишь ограничивались проклятиями вслепую, то сейчас им выдался шанс окружить его кольцом и вынести ему единогласно принятые предупреждения. И в тот самый день ублюдок действительно был не в своей тарелке, и это было заметно – в особенности мне, разглядывающему его через оболочки стен и тканей организма – что очевидно гарантировало тишину, по крайней мере, в ближайший месяц.

С этого сравнительно недавнего момента, когда я безнаказанно воздал ублюдку по заслугам, в моей голове поселилась навязчивая мысль. Она буквально не давала мне уснуть, усугубляя и без того имеющиеся со сном проблемы. А ведь я уже и позабыл, каково это – уступать разливающейся тяжести в мозгах и расслаблять мышцы. Всё, что осталось от обычного, здорового человеческого сна – это ленивая полудрема. На некоторое время я растворялся в ней, в этом дрейфе вялотекущего сознания. Но уже через пару часов активность моего мышления сама по себе возобновлялась, отряхивалось от оцепенения тело, меня начинали раздражать окружающие звуки – при их отсутствии или вегетативном контроле их распространения раздражало уже само положение тела, чесался нос, затекали руки, щекотали неизвестно откуда вылезшие мысли и тому подобное. Я недовольно разлеплял глаза, будь то ночь или только накрапывающий полдень, и возвращался к своим делам, оставленным накануне медитации. Иным словами, кроме как кратковременная медитация, иначе назвать это было нельзя.

Но после того сымпровизированного плана мести, что возымел успех, мне больше не удавалось спокойно дрейфовать, лежа в своей полудреме. Всю эту медитацию сбивала навязчивая мысль. Осознание того, что я могу делать практически все, что угодно и с кем угодно.

И за это мне не будет абсолютно ничего.

Если не давать поводов для подозрения, я буду оставаться безнаказанным всегда. А даже если кто и заподозрит или, если доведется, увидит, он все равно не поверит своим глазам и ради сохранности своего намертво сформировавшегося понимания мироустройства добровольно откажется от правды, сочтя её за повсеместный глюк.

Вседозволенность, с которой нельзя было бороться.

Если у отменного бойца чешутся руки, то что чешется у того, кто властвует над материей? Что бы это ни было, оно зудело, это стало наваждением, маниакальным состоянием. Почти всю свою сознательную жизнь я, по тем или иным причинам, всегда был вынужден мириться с несправедливостью вокруг. Надо признать, не я один.

Для сохранения чувства собственного достоинства люди еще издавна стали оправдывать свои уступки, поражения и терпение от безысходности какими-то явно притянутыми за уши признаками эталонного поведения человека разумного.

Разумно, говорили они, не придавать значения оскорблениям, демонстративному неуважению к себе, ведь сопротивление здесь было равноценно уподоблению тому, с кем конфликтуешь.

Мудро, утверждали они, подставлять правую щеку под удар, предварительно получив оглушительную пощечину по левой.

Не было ничего уничижительного в том, чтобы с размаху рухнуть лицом в грязь, ведь это, по сути, даже считалось боевым крещением, не иначе как преодоленным порогом навстречу взрослой жизни, где ущемление чьего-либо достоинства воспринималось как само собой разумеющееся естество.

Однако всё это было лишь самозащитой. Всё это было амортизацией для бесконечно спотыкающегося эго, когда единственным способом борьбы с необоримым было расслабление и принятие происходящего как данность. В особо запущенных случаях – как благодатная данность свыше, как необходимость, требуемая для возвышения духа и закаливания тела.

Но стоило бы только кому-нибудь из них приобрести окрыляющие привилегии, стоило только кому-нибудь из них почувствовать хотя бы малейшую ненадобность во всем этом маскараде с толерантностью, гуманностью и мягким сердцем, как сразу бы все это благодушие смело. Вся уязвляемая годами суть человека вылезла бы наружу. Его жизненные позиции сразу бы стали четче, слова и мнение – смелее, идеи – анархичнее. Реакция на неуважение к себе – вспыльчивей, а последующая расплата – безжалостней. Изначально мир выстраивался по принципу именно этих правил поведения, а не каких-либо иных.

А иначе отчего бы мы так ярко испытывали желание мстить, отстаивать свою позицию, обозначать всем свое место. Эти побуждения были рациональным изобретением самой природы.

Но, несмотря на эту правду и откровенно дразнящий шепот моего эго, я не хотел привносить в наш и без того хрупкий мир беспредел. Я не хотел связываться с тем, в чем сам до конца не разбирался. Я не желал свергать мировой порядок. Да и не смог бы, если бы хотел…

Все же мои возможности не были настолько безграничны. Пока. Их границу я сейчас страстно желал узнать.

Периодически до моего окна, преимущественно в темное время суток, долетали зычные выкрики алкашей или их бессвязная, но оттого не менее угрожающая речь между собой или же обращенная к прохожим, которые на них косо посмотрели.

Сколько себя помню, мое лицо всегда неудержимо кривилось, стоило мне только услышать или увидеть эту чернь. Теперь же мне стоило больших усилий ничего не предпринимать. Я их не знал. И они меня не знают и не трогают, хоть и оскорбляют всех и вся одним лишь своим существованием. Я не мог ничего сделать этим людям до тех пор, пока не убедился бы, что они этого заслужили.

За моим окном сгущались сумерки. Где-то внизу, неподалеку, тишину прорезал чей-то гадкий, эстетически заземляющий восприятие рингтон мобильного телефона. А вслед за ним, леденящий душу вой этилового вурдалака.

Я поморщился и жестом заставил захлопнуться окно. Эти обезьяны не опасны. Они, бесспорно, портят контингент, омрачают статистику благоустроенности районов, но все же не они моя мишень. Я решил, что лучшим поводом для испытания моих возможностей станет предотвращение какого-нибудь преступления. Что может быть лучше ярости и силы, использованной во благо и по всем канонам справедливости? Эти навыки стоит оттачивать в полевых условиях, и в этот раз моим личным колпачком от ручки станет здешний криминалитет.

Глава 18. Благое дело

Воодушевленно подскочив с кровати, я начал собираться. Критическим взором окинув свой скудный гардероб, я остановился на толстовке с капюшоном, чей сливающийся с тенью бордовый цвет отлично дополнял потертые и выцветшие джинсы.

Это, конечно, не героическое трико с олицетворяющей меня эмблемой в центре паха, – усмехнулся я про себя, зашнуровывая ботинки, – но для экспериментальной вылазки вполне подойдет.

– Ты куда?

Дернувшись от неожиданности, я оглянулся. В дверях второй комнаты стоял сосед.

– Куда? – повторил он и, неумело улыбнувшись, добавил, – ведь все уже закрыто. Ты же в магазин?

– Да, – невнятно буркнул я, – я пойду в торговый центр, что круглосуточный.

– Тогда мог бы и сахар прихватить?

– Не вопрос, – отозвался я и поплелся к холодильнику, дабы понять, что необходимо в нем восполнить. Почти все отсеки были забиты новыми, разномастными контейнерами соседа. Теперь он не скупился ни на что. И уж тем более на контейнеры для пищи, которыми он наверняка хотел предотвратить это непонятное, преждевременное разложение пищи. В очередной раз я мельком опробовал их на свой алиеноцептивный зуб и снова невольно подивился. Некоторые из них и впрямь были склепаны добротно, ни одна бактерия сама по себе не просочится. Сама по себе.

Хорошая попытка, – с мрачным весельем подумал я, – но все равно мимо.

Простояв еще с минуту перед открытым холодильником, я захлопнул дверцу. Все равно есть я не хотел. Но видимость инспекции необходимо было создать хотя бы для того, чтобы в голове соседа не возникало лишних вопросов.

Выйдя из подъезда и накинув капюшон, я неторопливо направился к своему любимому магазину. Новый дешевенький телефон, выпорхнувший из подземного перехода у перекупщика прямо ко мне в руки на замену конфискованному Айсбергом, я решил с собой не брать, так как, вероятно, он будет мне только мешать. На улице становилось все темнее, люди практически не попадались. Затихал ветер. Даже на мою походку сказалась эта убаюкивающая и, в то же время, настораживающая атмосфера – шаги становились вкрадчивыми, кошачьими, а сам я весь превратился в слух.

Во всех дворах, что попадались мне по пути, было на удивление спокойно. Соседние же я поленился обходить, тем более что никакой антропогенной активности там не ощущалось. В алиеноцептивном поле царил штиль.

Но подойдя ближе к центру города, я, наконец, стал улавливать эхо от выкриков местных пьяных свор.

Бредя вдоль спящей автомагистрали, я косился из-под капюшона через дорогу на разгуливающие компании молодых и не очень людей. Все они были навеселе, вели себя раскрепощенно, порою даже непристойно, но послойное сканирование их одежды, карманов, состояния тела и настроения мозгов показывало, что они относительно безобидны. Максимум, что можно было от них ждать, это перестрелка бранью и давление на психику слабонервных. Встречались и одиночные, надувшиеся пива экземпляры, которые шли молча и вразвалку, глядя проходящим мимо прямо в глаза, в надежде, что те дадут им повод крепко подраться.

Их страдающий от интоксикации алкоголем мозг – по их субъективным ощущениям, наоборот им освеженный, – утрачивал все смирительные и сдерживающие факторы поведения, оставляя лишь оголенный, застывший в похотливой позе, драчливый инстинкт. Благо, что хоть оставались некоторые понятия о логическом обосновании своих действий, и это единственное, что удерживало их от откровенного буянства, не требующего для своего высвобождения предлогов и весомых причин.

С другой стороны, сейчас я был немногим лучше них. Опьяненный, в свою очередь, чувством собственного превосходства над обычными людьми, я точно так же шел и выискивал себе повод. И было бы точно таким же натянутым предлогом с моей стороны использовать в качестве мишеней мужиков, что бродили и всем своим видом клянчили повод для драки. А потому я их, хоть и скрепя зубами, брезгливо обходил стороной.

До магазина оставался всего один квартал, а мне по-прежнему так никто и не попался. Откуда же под утро выходит столько новостей в СМИ о поножовщине и перестрелках, где гибнут ни в чем неповинные люди? Я уже было махнул рукой на эту затею, как в поле зрения возникли они.

Трое невысоких, но плотно сбитых мужчин с неприветливыми лицами шли в сторону местного ночного клуба. Их походка была сдержанной, невызывающей, торопливой, можно даже сказать, целенаправленной, руки они держали в карманах, а глаза бегло и воровато озирались по сторонам. Изредка они обменивались негромкими – их речь к негромкой я отнес навскидку, мельком оценив распространяющиеся изо ртов акустические волны – репликами между собой, но что мне показалось особо подозрительным, так это особенности их желеобразной субстанции. У двух из них нижняя часть фронтальной зоны мозга – она же орбитофронтальная кора – светилась как-то иначе, не так, как я привык видеть у подавляющего большинства людей. Насколько мне было известно, именно она позволяла ощущать ржаво-металлический привкус предположительных последствий в случае, если человека охватывало зло и противозаконные намерения. Также мне не понравился размер их миндалевидного тела – у всех троих оно было крохотным и недоразвитым, что с большой точностью позволяло мне предположить о врожденном хладнокровии его носителей. Эти люди были психопатами. В их мозгах отсутствовал барьер сопереживания, и наверняка им была неведома мораль. И они явно куда-то торопились. В их головах был сформирован некий план.

Не поднимая голову вверх, я ловко увернулся от сигаретного окурка. В тот же момент где-то наверху, в верхних этажах послышался звон разбивающегося стекла и сдавленный крик. Кажется, это балконная дверца без видимых причин вдруг закрылась, хлопнув по лбу невоспитанного курильщика…

Тем временем я уже обогнул угол дома и продолжал следовать за этими людьми.

Да, так и есть. Психопаты направлялись прямиком в клуб. Они скрылись за дверью цокольного этажа, но заходить следом я не торопился. Я ждал, пока охранник осмотрит их и одобрит пропуск. Главное правило преследователя – не попадайся преследуемому на глаза более одного раза. Выждав с минуту, я зашел.

– Сколько лет? – бесцветным голосом спросил громила на лестничном пролете.

– Двадцать два, – ровно ответил я, позволяя тому пробежаться ладонями по моей одежде.

– Выглядишь младше, – нагрубил он, но все же сдвинулся с прохода.

Ничего не ответив, я молча толкнул дверь в клуб. И тут же скривился от ударных волн здешней музыки. Да и музыкой это язык не поворачивался назвать. С моей вывернутой наизнанку точки зрения, выглядело это весьма слуходробительно – акустическое цунами, вместо того чтобы ласково обволакивать людей, врезалось в них, разбрызгиваясь, словно о скалы.

Вообще, сама по себе музыка это не игра на барабанах, клавишах и струнах, это игра на личных ассоциативных образах в мозгу. Чем распространеннее и понятнее была индивидуальная азбука оперируемыми ассоциативными образами в голове музыканта, тем больше шансов у него было заполучить успех на эстраде для ширпотреба. И наоборот, чем обыденней был арсенал звуковых ассоциаций у слушателя, тем большим он являлся меломаном, и тем легче ему было угодить.

Но то, что мне довелось увидеть здесь, уже никак не относилось к игре на ассоциациях. Тягучий и буквально расшатывающий материю инфразвук[1]1
  Инфразвук – физ. Высокоамплитудная звуковая волна, имеющая частоту ниже порога восприятия человеческого слуха.


[Закрыть], в данном случае именуемый басами, разрушал всю нервную систему присутствующих, отчего те входили в так называемый транс, с их точки зрения, рассматриваемый как погружение в здешнюю атмосферу веселья. Но, разумеется, этот транс был результатом обширных сбоев в системе восприятия, отчего мозги попросту начинали плыть. Дешевенький кайф, стоящий в одном ряду с занюхиванием клея.

Как уже можно было догадаться, клубные вечеринки я не переносил. В один миг облачившись в акустические доспехи, я стал неторопливо пробираться среди брыкающихся людей на танцполе. Это было очень непривычным ощущением – проталкиваться среди людей, вне всякого сомнения, шумящих и плещущихся в бассейне, заполненном инфразвуком, но при этом не слышать ничего. Как если бы все это происходило под водой, и максимум, что можно было услышать, – это словно бы елозящие по мокрому стеклу огромные тряпки.

Внезапно меня кто-то дернул за плечо.

– Браток! Ты что, не слышишь меня, что ли?! – хамовато протянул какой-то доходяга, нагло осматривая меня. – Я тебя спрашиваю…

Не дослушав, я дернул плечом, стряхивая его руку, и стал протискиваться дальше, опасаясь забыть и утерять из виду памятный эскиз тел тех троих.

– Слышь, браток, кому говорю?! – возмутилось быдло, снова цепляясь за мое плечо.

Я повернулся к нему с перекошенным лицом и сделал хватательный жест навстречу его грудной клетке. Воздух с резким свистом вырвался из его рта и носа.

– Я не браток тебе, сука, – отчетливо прошипел я прямо в его сипящее лицо. Разжав его скукоженные до предела легкие, я поспешно нырнул в толпу, чтобы не навлекать на себя внимание рядом с судорожно откашливающимся парнем. Но, судя по всему, этого никто даже и не заметил.

Наконец, я учуял знакомый эскиз тела в конце зала. Пробравшись ближе, чтобы опознать зрительно, я чуть не натолкнулся на двух других. Они заказали себе у барной стойки три бутылки пива и ушли к своему товарищу.

Оценив обстановку, я решил, что наблюдать за ними, не вызывая при этом подозрений, будет проще всего именно у барной стойки. Тем более что возле нее сидела вульгарно разодетая женщина, по-видимому, местная стриптизерша, коротающая свой перерыв. Она свысока поглядывала на мужчин в зале, некоторых из них одаривала располагающей улыбкой.

Я глянул в полоску зеркала за спиной бармена, отыскал взглядом себя. Моя небрежно всклокоченная шевелюра в самом деле выглядела как-то по-подростковому, наверняка поэтому охранник у входа усомнился в моих словах. Неожиданно волосы на моей голове зашевелились – змеясь и извиваясь, они сформировывались в укладку. Наконец, они замерли в хоть и благовидном, но довольно-таки противоестественном виде, как если бы были зафиксированы литрами лака, воска или геля, но при всем этом моя прическа не отсвечивала фальшивым глянцем, как это бывало у фотомоделей или слащавых щеголей. Ненатуральная натуральность – вот на что это было похоже. Профессиональный парадокс в глазах искушенных в парикмахерском искусстве. Таковой эта женщина, я надеюсь, не являлась. Хотя… пусть даже и так.

Сев на табурет рядом со стриптизершей и небрежно взвалив локоть на стойку, я стал невозмутимо разглядывать клочок пространства между ней и теми подозрительными мужиками. Стриптизерша бросила на меня роковой взгляд, затем он опустился на мою одежду, и на ее губы тут же наползла умилительно-снисходительная усмешка.

– Тебе работа позволяет говорить с незнакомцами? – поинтересовался я.

Улыбнувшись так, будто я сострил шутку, она так же закинула локоть на стойку и подперла ладонью свой висок. Водопад сожженных перекисью патл растекся по ее холеному предплечью, ниспадая до самого подножия белоснежной впадины ее локтя. Невольно засмотревшись, я спохватился, что изменяю своему первоначальному плану.

– Моя работа в том, чтобы изящно оттопыривать мизинец, когда выпиваю коктейль, – наконец томно прошелестела она, манерно пригубив из трубочки в стоящем рядом с ней бокале, – это побуждает незнакомцев заказывать мне новый. Лишь бы зрелище не прекращалось.

– Ого. Знала бы ты, что я могу, оттопырив палец, – многозначительно произнес я.

– Это про какой палец идет речь? – со смешком округлив глаза, она кивнула куда-то в район моего пояса, – уж не про этот ли?

– Нет, не про этот, – мотнул головой я и подергал мизинцем так, будто играл им на струне арфы, и одновременно с этим, в такт движениям моего пальца, ей в лицо полетели брызги из ее же бокала.

– Это что за фокус? – отдернулась она.

– Это не фокус.

– Ну-ну, – неуверенно выдавила она. Ее лицо утратило весь лоск и обаяние, теперь она смотрела на меня настороженно. – А с ним так можешь? – то ли в шутку, то ли всерьез она кивнула в сторону бармена.

Оглянувшись через плечо и поймав на себе выжидающий взгляд бармена, я серьезным голосом ответил:

– Разумеется, могу, – тем же движением пальца поманил его к себе. Недовольно сверкнув глазами, он направился к нам, – вот видишь.

– Нет, не так, – уточнила она, – или ты заранее спланировал трюк?

Не успел я ответить, как подошел бармен.

– Что будем пить?

– Она хочет коктейля, – распорядился я. На лицо стриптизерши набежала довольная ухмылка. Наградив меня холодным прищуром, она пригубила глоток только что приготовленного для нее напитка. Тем временем я посматривал в затемненный уголок зала. Троица взволнованно – если, конечно, к их патологически хладнокровному темпераменту было возможно применить подобный описательный термин – что-то обсуждала между собой. Но что конкретно они испытывали сейчас, разобрать мне было сложно, слишком хаотично искрилось и мерцало заполненное громкой музыкой пространство. Более того, я почему-то продолжал подвергаться пагубному воздействию мощной пульсации басов. Как будто часть нейтрализуемой волны звука все же каким-то чудом прорывалась сквозь доспехи и долетала до моих ушей. Я уже хотел было сосредоточиться на этой неожиданно обнаруженной проблеме повнимательнее, как стриптизерша решила напомнить о себе.