Текст книги "Око Тимура"

Иванко заплевался.

Раничев тронул содомита за рукав:

– Могу подсказать кое-кого.

– Да ну? – оживился Терентий.

– Четьи-Минеи подгонишь иль что подобное?

– Попробую. Так говори же!

– Парень один, он тебя сам найдет, скажет, что нужно, – это вместо отступного. Зовут парня Федором. Федор Коржак.

– Коржак, – мечтательно прикрыл глаза дьяк. – Хорошее прозвище. Сладенькое…

– От Елизара отъедем завтра, с ночи, – предупредил своих Раничев. – Я уж договорился с купцами. Переночуем у Ипатыча – спокойней спаться будет. Не проговоритесь только Софронию.

– Да мы молчок, – закивал Лукьян. – А Авраамия предупредим незаметно.

– Ну вот и славно.

Сделали, как и договаривались. После полудня отправились к вечерне, к удивлению слуг – оружно и конно. Софрония решили кинуть у церкви, уехать быстренько, пущай поищет, да скорее, и не станет искать – обратно к Елизару пойдет, куда еще-то?

– Ежели хотите, я его в Кремль заведу, – пообещал Авраам.

– Куда?

– Сами ж говорили зайти за книжицами.

– А-а… Только там дьяк такой… Ты с ним это, поосторожней. А вот Софрония можешь с ним и познакомить, даже – нужно.

– Сделаю. Как дьяка зовут, запамятовал?

– Спроси вон у Лукьяна.

– Тьфу! И не стыдно смеяться? Ведь по твоему ж поручению…

– Да ладно, Авраам, Терентием дьяка того кличут, прозвище – Писало.

– Запомнил… Ну инда Господь в помощь.

Ночью на Занеглименье случился пожар, большой и страшный. Разбушевавшееся пламя, словно сказочный злобный дракон, с треском пожирало заборы, амбары, избы… В ужасе мычал скот, скулили испуганные собаки, слышались повсюду истошные крики.

– Пожар, пожар, люди!

– Горим!

– Ратуйте!

Быстро натянув одежду, Иван и его люди выскочили наружу. Отблески жаркого пламени, казалось, плясали по всему Занеглименью.

– Вдоль Можайской дороги горит, – определил Иванко и крепко обнял Анфиску за плечи. – Хорошо, ветра нет, да и снег кругом.

Раничев обернулся:

– Побежим, поможем?

– Знамо дело, – кивнул Ипатыч. – Чего так-то стоять, когда у людей горе? Погоди-ка, лопаты прихватим…

Вдоль Можайской улицы пожалуй что и нечего уже было спасать. Треща и рассыпая шипящие искры, бурное пламя охватило весь посад, языком вытянувшийся вдоль дороги. Мужички и стражники споро набрасывали из снега высокий вал, пытаясь защитить от огня остальную часть Занеглименья. Иван со своими спутниками присоединился к ним, дивясь на огромную стену пламени, нестерпимый жар которого чувствовался даже здесь, у замерзшей реки.

– Как бы в Кремль не перекинулся да на площадь, – опасливо высказался какой-то чернобородый мужик с косматою непокрытою головою. В Кремле, на колокольнях, уже били в набат.

– Не перекинется, – авторитетно заверил Ипатыч, – ветра-то нету почти. Не перелетит огонь через Москву-реку и до Замоскворечья не доберется. А вот Чертолье запросто выгореть может. Эх, покидаем-ка еще, робята!

Прибывшие из Кремля дружинники споро растаскивали баграми ближайшие к пожару избы, хозяева которых, причитая, катались по снегу в слезах:

– Ой, да где ж теперь жить-поживать сирым нам да убогим?

– Ой, да где ж приклонить головушку? Да как растить малых детушек?

– Будет вам, – буркнул на плакальщиц проходивший мимо воин. – Ужо не оставит князь милостию.

– Князь! Княже! – вдруг закричали все. – Слава государю нашему, Василию Дмитриевичу!

Бросив лопаты, поднялись на снежный вал. Неожиданно близко Раничев увидел московского князя – тот, в крытой алым бархатом шубе, сидел на белом коне, время от времени негромко отдавая распоряжения. Черная борода Василия была присыпана снегом. Рядом с ним, в толпе, промелькнула вдруг довольная рыжая физиономия Елизара… а рядом с ним Иван увидал недавно отпущенного татя Федьку Коржака. Снюхались уже… Однако… Однако ведь Елизар Конопат торгует лесом – сам же хвастал как-то, что есть у него в верховьях Москвы-реки артель лесорубов. Так этот пожар – ему прямая выгода, чай, обогатится теперь по весне. То-то смеется над чужим горем! Кстати ему этот пожар, куда как кстати. Повезло, гаду… Хотя почему повезло? А о поджоге они с Коржаком не могли заранее сговориться? Почему бы и нет? Каждый сам кузнец своего счастья, тем более – своей выгоды. Ишь, стоят теперь, лыбятся…

– Вот ты где, Иване!

Обернувшись, Раничев увидел Авраама и перевел дух – ну наконец-то тот объявился.

– Софрония дьяче Терентий в корчму позвал, – шмыгнув носом, пояснил Авраам. – А книжицы я взял, вона!

С широкой улыбкой он распахнул суму. Иван раскрыл книжицу, вчитался в тщательно выписанные полууставом буквы:

– Все дела Божия нетленна суть… Что за книга? Ага, вижу… «Послание архиепископа новгородского Василия ко владыке тверскому Феодору о рае». Вот как, о рае, значит… – Раничев усмехнулся. – Одначе, думаю, пожар теперь и без нас потушат – сам князь здесь. Пора нам и в путь, друже.

– Куда, куда? – не расслышал Лукьян.

– Домой, домой, паря!

На пергаментных листах книги играли оранжевые блики пожара.

– Все серебро княжье на нее потратил, – горделиво признался Авраам, и, бережно убрав книжицу, посмотрел в небо. – Чай, уже и светает!

И в самом деле – на востоке, за Неглинной, за белокаменными стенами Кремля, за Великим посадом, занималась заря, алая, словно…

Глава 3
Март 1398 г. Великое Рязанское княжество. Сваты

Бей, бубен, бей, голос срывай…

Трубы, яростней играйте.

Лей, ливень, лей, краски смывай,

Скрипки, плачьте об утрате.

Александр Градский

«Памяти творца»

…растворенная в воде кровь.

Да-да, именно такого цвета были тщательно выписанные киноварью заглавные буквицы.

– Инда неглупа книжица, – кивнул князь Олег Иванович и, передав книгу стольнику, пристально посмотрел на Ивана. – Так, говоришь, и в тайном нашем деле преуспел ты?

– Преуспел бы более, княже, коли б не тупость Софрония-инока.

– Ну пес с ним, с Софронием, – покривился князь. – Рассказывай. Что у тебя там сложилось?

– Жди теперь донесений. – Раничев улыбнулся. – Важные люди нам служить будут – дьяк кремлевский Терентий Писало да сама боярыня Руфина.

– Не Хрисанфия ли литвина вдовица? – прервал князь.

– Она самая, – с усмешкой кивнул Иван.

Олег Иванович тяжело поднялся с кресла. Опершись о посох, неспешно прошелся по горнице, постоял у жарко натопленной печки, погрел большие с выступившими старческими прожилками руки. Вставшее солнце веселыми зайчиками играло на золотой парче княжеской ферязи, проглядывая сквозь переплет окна из венецианских стекол. Немного постояв у печи, князь резко повернулся к Раничеву:

– За службу твою жалую тебе вотчину – три сельца под старой Рязанью.

Раничев поклонился в пояс:

– Не знаю, как и благодарить тебя, княже!

– И вот еще, – улыбнулся Олег Иванович, протягивая Ивану три золотые монеты – венецианские дукаты. – От щедрот моих да на свадебку. Можешь сватов засылать к своей любе… Только не прямо сейчас, – охолонул он. – Вот как придет донесеньице…

Зевнув и перекрестившись, престарелый государь дал понять, что аудиенция закончена. Кланяясь и пятясь – так было принято, – Раничев покинул залу, едва не споткнувшись о порог. Вотчина! Вот это дело! Как ни худы окажутся деревеньки, а все же – свои теперь, родовые. Теперь Иван не какой-нибудь там нищий военный слуга-дворянин, теперь уж он вотчинник, пусть не боярин, так из детей боярских, уж теперь-то породниться с родом Евдокси незазорно будет. Подождать донесеньице – и сватов! Хоть с одним делом разобраться, а потом уж можно и тайну перстня отыскивать, чего уж.

В радостных чувствах Раничев спустился по ступеням крыльца и, вспрыгнув в седло, погнал коня к воротам.

– Ишь, как дирхем ордынский, сияет! – стоя в сенях, проводил его ненавидящим взглядом красавец Аксен Собакин.

– Ничего, – усмехнулся, подойдя, Феоктист. – Не вышло на Москве, так здесь выйдет. Мало ль в лесах головников да татей?

– Да-а… – протянул Аксен и вдруг вздрогнул, словно бы что-то вспомнив. – Ты, Феоктист, это… не торопись. Не надо.

– Как скажешь, боярин, как скажешь. – Тиун пожал плечами и быстро зашагал в горницу, услыхав нетерпеливый зов князя.

А Иван, выехав на широкую улицу, погнал коня вскачь, разгоняя подмерзшие за ночь лужи. В глаза ему, сквозь разрывы зелено-палевых туч ласково сияло солнце.

Один дукат Раничев разменял – хватило, чтобы заплатить воинам и Аврааму, Софроний же что-то из Москвы так и не появился. Хватило и вновь нанять слуг – те быстро привели гнилые хоромы Ивана в более-менее божеский вид, вообще же, конечно, нужно было строиться, но уж ближе к лету, сейчас сговориться о помолвке, а уж к Покрову, как и принято, свадьба. Раничев и не ждал бы так долго, если б не опекун Евдокси, воевода Панфил Чога. Не то чтобы тот был жутким ревнителем старины, просто хотел, чтоб все было, как он выражался, – «по-людски». Ну по-людски, так по-людски, жаль, ждать долгонько! С нового года – с первого марта – почитай больше шести месяцев. Ладно, дольше терпели оба, теперь-то, считай, дорожка накатана. Теперь он не просто Ванька Раничев – Иван Петрович, сын боярский! Хоть и невелика вотчинка – да все ж его, родовая! Надо бы туда съездить, посмотреть, что там за селения, что за мужики. Тиуна толкового назначить, чтоб и мужиков зря не забижал, но и порядок бы блюл твердой рукою. Где вот такого тиуна сыскать? Аль сманить у кого? Чьи раньше-то были пожалованные деревеньки? Ах ясно, княжьи. Похоже, порядка там и не было – слишком уж далеко от княжеского пригляду, а управители, известно, все больше воры.

Раничев расхохотался на скаку. Эвон, до чего дошел! Здрасьте, наше вам с кисточкой, именитый вотчинник, Иван Петрович Раничев. Крепостных девок тоже будете пользовать? В баньке прикажете аль в опочивальню привесть? Впрочем, какие к чертям собачьим, крепостные? До отмены Юрьева дня… Ха! Какой тут еще Юрьев день? Похоже, пока дворовые людишки в любой момент уйти могут, это через сто лет их Юрьевым днем – двадцать шестое ноября – ограничат и пожилого уплатой. Интересно, много ль в деревнях дворовых – холопов обельных? Может так случится, что и совсем нет никого – те, кто там живет, ведь княжьи холопы, не его, Ивана. Так за счет чего ж тогда жить-то? Самому земельку пахать? Многие, кстати, так и делают. Ну нет, князь говорил, всех испольщиков да издольщиков на нового владельца переведет. Хотел было уж Феоктисту-тиуну повелеть выправить грамотки, да Иван вовремя настоял, чтоб – Авраамке. Тот человек верный, зря не напакостит, в отличие от Феоктиста… Обидово, Гумново, Чернохватово, – повторял про себя Раничев названия деревенек. Не забыть бы и съездить, срочно съездить, пока никаких дел нет. Да и деревни-то почти в той стороне, что и Почудово – сельцо боярыни Евдокии, вот на обратном пути и заехать. А допрежь того – сватов. Может, и согласится Панфил Чога ускорить свадьбу? Чего до Покрова ждать-то? Они ж не крестьяне все-таки, от сельхозработ не зависят! Главное, сватов авторитетных послать. Кого вот только? Авраамку? Можно – старший дьяк, человек не последний. Лукьян? Слишком молод, еще молоко на губах не обсохло. Нифонта – так не знает его никто. Вот бы боярина какого сговорить, важного. О том с Нифонтом и перетереть на днях, устроить мальчишник. Завтра же и поговорить, всех позвать – Авраамку, Лукьяна, Нифонта… Интересно, забросил он свою идею с пиратством или все же вынашивает, экипаж подбирает? Рыцарь удачи, едрена корень! Прямо, как в песне:

 
В кейптаунском порту,
С пробоиной в борту
 

«Жаннета» набивала такелаж…

Как бы Лукьяна не сманил, тот по малолетству может польститься. Жаль, одним верным человеком меньше. Хоть и молод еще парень, однако не глуп, и, ежели в бою каком не убьют, вполне может достичь степеней известных, и довольно быстро. Год-два – воевода не воевода, а сотней командовать будет.

Ладно, хватит на сегодня дум, уважаемый господин Иван Петрович, сын боярский, вотчинник именитый. Герб не хотите себе придумать? С серебряной по лазоревому полю табличкой – «И.о. директора». Жаль, не приняты здесь гербы-то, это надо было в Европу податься. Так что уж придется потерпеть без герба, Иван, свет, Петрович, рыцарь, блин, ненаглядный. А вот, кстати, и дом – ворота покосившиеся поправлены, сараюха дальняя, что уж и не починить никак, поленницей свеженарубленных дровишек прикрыта, по крыльцу, чтоб ступеней не видно было, холстина грубая пущена, серенькая, с зеленым узором. Такой же и дверь обита, внутри – изба с горницей, сени, светлица, амбар – и впрямь хоромы – все прибрано, печи натоплены жарко. Завидев хозяина, слуги в горнице у порога встали, кланяются – как мол? Видно, денег жаждут.

– Ничего, ничего. – Раничев перекрестился на киот да чуть посмурнел ликом. – Божницу-то могли б и подкрасить, аспиды.

– Да мы ж и хотели, батюшка, да того серебра, что ты оставил, едва на остальное хватило.

– Ну хоть кисеей какой завесьте.

– Сполним, батюшка, со всем нашим удовольствием. Нам бы это… деньжат бы.

– Деньжат им. – Иван сунул руку в калиту, дал каждому по серебряхе, пользуйтесь!

Слуги вновь закланялись. Ишь, злыдни, как беден был, так их и не дозовешься, не то сейчас: «Чего откушать изволите, боярин батюшка?»

– Откушать – потом, ближе к вечеру, а посейчас пошли-ка все вон, после придете! Заедки только на столе оставьте, да мальвазии-вина, что купить было велено. Купили ли? – Иван строго оглядел слуг.

– Купили, батюшка. И ткани, что ты заказывал: аксамит, парча, камка, бархат лазоревый, штука сукна немецкого – все купили, портняжка за дверью ждет – становой кафтан шить, позвать ли?

– Некогда сейчас. – Раничев махнул рукою. – Завтра с утра пущай явится. – Потянулся. – Эх, пошью себе костюм с отливом – и в Ялту… Сиречь – в гости.

Выпроводив слуг, уселся на крыльце, накинув на плечи синюю потертую однорядку, подставил весеннему солнышку усталое лицо, глаза чуть прикрыл – ждал. Рыжий цепной кобель Аксютка – откуда-то притащенный слугами – дрых у ворот, обожравшись вчерашнею кашей, и во сне ласково махал хвостом. Иван тоже расслабился, откинулся спиной к двери, похрапывать начал…

В ночном баре «Явосьма» творился самый настоящий бардак! Во-первых, кто-то вырубил свет, а во-вторых, кто-то кого-то явно колошматил у самой сцены, так что тряслись комбики, а на ударной установке жалобно позвякивали тарелки.

– Дай ему, дай ему, Васяня! Дай! – подзуживал кто-то – в темноте не было видно кто.

– Счас я его, козлину, ножиком!

– Эй, парни, не надо ножиком, – нагнувшись со сцены, предупредил Раничев и что есть силы заорал: – Макс! Мать твою, ты где есть-то? Звони в милицию, сейчас поножовщина будет… Да где ж ты…

– Убивают! – заверещали внизу.

Больше не раздумывая, Иван схватил за гриф бас-гитару и с ужасным воплем ринулся в темноту бара. Оба! Народ так и прыснул в стороны. А Иван уж разошелся, эх-ма! Размахивал тяжелой гитарой, словно былинный богатырь палицей.

 
Косил Ясь конюшину,
Косил Ясь конюшину…
Поглядал на дивчину!
 

Вокруг раздавались звуки ударов, чьи-то приглушенные вопли и девчачий визг. Отчаянно пахло потом, табаком и консервированными оливками.

– Менты!!! – вдруг заорали рядом. – С собакой приехали. Сваливаем, ребята!

– Я вот вам свалю! – осерчал Раничев. – А ну стой, падлы! А ты не лай… – Он оглянулся на огромную овчарищу, светившуюся в темноте, что твоя собака Баскервилей. – Не лай говорю…

А собака все лаяла, аж изошлась вся, да так что Иван проснулся и едва не упал с крыльца.

– Ох, мать твою, Аксютка, и почто разлаялся?

Напрасно Иван кричал на собаку – лаять-то было с чего! В ворота колотились. И кого черт принес? Хотя… как это, кого? Ведь договаривался же, и вот те раз – заснул.

– Иду, иду, – поспешая к калитке, заорал Раничев. – Сейчас, отопру уже.

Вот и распахнулась наконец небольшая, у самых ворот, дверца. Боярский возница Прошка, поклонившись Ивану, отошел в сторону. Бабочкой – в нарядной беличьей шубке, крытой золотистой парчою – выпорхнула из возка Евдокся, растянула в улыбке губы, сверкнула глазищами изумрудными:

– Любый мой, любый…

Вбежав на двор, бросилась Ивану на шею, поцеловала, потом обернулась, крикнула в калитку вознице:

– К вечерне меня заберешь, понял?

– Как не понять, боярыня-краса? – лукаво прищурился Прохор – молодой цыганисто-курчавый парень в овчинном полушубке и армяке. Стегнул запряженных в возок гнедых, развернулся лихо, умчался, присвистывая, только его и видали.

– Прошу в дом, – поклонился Иван. – Слуг отпустил до вечера, не хочу, чтоб нам кто-то мешал.

– Ништо. – Боярышня смущенно опустила веки. – Говорят, ты разбогател изрядно?

Иван усмехнулся, распахнув перед гостьей дверь:

– Не то чтобы сильно разбогател, однако у князя теперь в чести!

– Вот славно! – совсем по-детски хлопнула в ладоши Евдокся. – А жарко-то как у тебя, Иване.

– Жарко – не холодно, пар костей не ломит. Шубку-то сними, люба…

Улыбнувшись, девушка сбросила шубу Ивану на руки, оставшись в накинутой поверх длинного алого саяна распашнице белого атласа, украшенной ярко-синими кусочками ткани – вошвами – и множеством блестящих серебряных пуговиц.

– К столу? – Раничев кивнул на закуски с вином. – Или нет, пойдем-ка, покажу тебе опочивальню.

– Пойдем, – почему-то шепотом отозвалась гостья. Поднялась вслед за Иваном в узкую опочивальню с выстланным мягкими шкурками ложем, скинула на лавку распашницу, с улыбкою расстегнула саян почти до самого пояса.

– Помоги, милый, – усевшись на лавку, тихо попросила она.

Раничева не надо было долго упрашивать. Расстегнув, снял с Евдокси саян, обнял за шею, нащупав застежку жемчужного ворота… расстегнул, почувствовав под белым шелком рубашки напрягшуюся грудь… Миг – и прильнул к уже обнаженной деве…

– Я так ждала тебя, – целуя, шептала боярышня. – Так ждала тебя, любый…

На следующий день, с утра, явился портняжка. С иглами, нитками, тканью. Слуга постучал осторожненько, разбудил, гад… Ну да ладно, все равно вставать. А ведь проспал заутреню-то! Ничего, замолим грешок… Раничев весело перекрестился на икону и вошел в горницу.

Поклонившись, слуга пригласил туда же портняжку – ушлого мужичка с седоватой бородкою и аккуратно подстриженными волосами.

– Ого, да тут и в самом деле есть, из чего шить. – Поклонившись, портняжка бросил взгляд на разложенные по лавкам ткани. – Чего надобно-то, боярин?

– Надобно все, – подумав, ответил Раничев. – Кроме исподнего и шубы.

– Ясненько, – кивнул мужичок. – Тогда, кормилец, стань-ка эвон к окну – обмерю… Угу… – Обмерив Ивана, портной подошел к лавке. – Значит, так… Нужен тебе кафтан… даже два – один зимний, с подкладкой, другой легкий, в избе носить да летом. Вот этот вот узорчатый байберек как раз подойдет для летнего, а вот тот кусок сукна – во-он, темно-синий, как раз для зимы. Украшать как будем, каменьями драгоценными, жемчугом, канителью?

– Лучше бы пуговицами…

– Одних пуговиц маловато будет, хозяин. Давай канители немного подпустим – хоть не из золотой, хоть из серебряной проволочки.

– Давай, – махнул рукой Раничев, лихорадочно подсчитывая, хватит ли оставшихся золотых для того, чтобы прилично одеться. Как-то не рассчитывал он на украшения, позабыл. А не надо было, украшения здесь – важная часть одежды и много чего про хозяина сообщить могут, особенно – по части финансовой дееспособности.

– Так, с кафтаном определились, теперя… э, нет. – Портняжка вдруг хлопнул себя по лбу. – Зад-то у кафтана короче переда будем делать?

– Зад? Э-э… А как носят?

– Кто помоложе и у кого средства есть – укороченный, чтоб задники сапог видны были. Сапоги-то у тебя красны, боярин?

– Да, пожалуй…

– Ну вот, – портной кивнул. – Теперя – опашень и ферязь. Оба – из бархата лазоревого, с серебряным узорочьем. Однорядка нужна?

– Пожалуй, – согласился Иван. – От непогоди всякой, да и так… Только украшений поменьше.

– Из немецкого сукна пошьем, с завязками шелковыми, – успокоил портняжка. – Пояс шить ли? Шелковый, желтый, с иззолоченьем?

– Валяй… Хотя есть у меня татаур ременный.

– То из кожи, а этот – шелковый.

– Валяй, валяй… Как пошьешь, скажешь – сколько чего.

– Ну все тогда, господине. К Благовещению Богородицы готово будет.

– К Благовещению… – Раничев зашевелил губами. – Ага, двадцать пятое марта… через неделю. Быстро шьешь, портняга!

– Так ведь сколь пошью, столь и заработаю. Семья-то большая, шевелиться надоть.

– Давай шевелись. – Иван потянулся. – Забыл спросить – кличут-то тебя как?

– А так и кличут – Онфим-портняжка. На Забытьей улице всякий знает. Прощевай, господине… К Благовещению зайду.

С полудня пришли гости – Авраам, Лукьян, Нифонт – ближе людей у Ивана покуда и не было. Дед Ипатыч с Иванкою да Анфиской жили в Москве, друзья-скоморохи – Авдотий Клешня, Селуян да Ефим Гудок – подались заколачивать деньгу в Новгород, Тайгай – в почетном плену у железного хромца Тимура, а Салим-ургенчец… где его носит теперь по земле – известно одному только Богу.

Ничего – зато из этих трех каждому довериться можно.

Первым пришел Авраам, уселся за прихваченную с собой книжицу – «Повесть о Макарии Римском» – про то, как три монаха усердно искали рай. Уселся, поклонившись вежливо, уткнулся носом в книгу. Тут же и Лукьян явился – в новом кафтане красного бархата, с золочеными пуговицами – и сам-то никак не мог привыкнуть к богатой одежке, скинув полушубок да старую однорядку, все осматривал исподтишка кафтанец – не порвал ли.

– Красив, красив, гусь, – обняв парня за плечи, расхохотался Иван. – Хватит на себя смотреть, давай-ко к столу, друже… А кафтан у тебя знатный. Молодец, я ж думал, ты все деньги на девок спустил или на книги, как вон Авраамий, а ты – нет, молодец, о себе подумал. И правильно – по одежке встречают. Чего такой радостный?

– Воевода вызывал, Макарий. – Лукьян шмыгнул носом и, не выдержав, покраснел. – Сказал, скоро десятником стану. А ежели и дале так служить буду, князюшка деревеньку в кормленье пожалует.

– С чего бы это такие милости? – удивленно вскинул брови Иван.

– Так и тебя завтра государь видеть хочет!

– Стоп… Неужто… Неужто – грамотца из Москвы пришла?

– Пришла, а как же! – еле сдерживая довольную улыбку, важно кивнул отрок. – Да не одна, несколько. И от Руфины-боярыни, и от содомита того, дьяка…

– Что еще за содомит? – оторвался от книги Авраам, бывший несколько не в курсе всех московских операций Раничева.

– Да так, – махнул рукою Иван. – Был такой на Москве-граде.

– В Москве содомитов хватает, – важно кивнул молодой дьяк.

Иван с Лукьяном, переглянувшись, заржали.

– Гость к тебе, батюшка, – заглянув в дверь, доложился слуга.

– Ну вот и Нифонт. – Раничев потер руки. – Жаль, на дворе Пост Великий, иначе б я вас получше попотчевал. Инда изопьем мальвазеицы – невелик грех, чай, не первая неделя, да не последняя, замолим. Вы как?

– Я не буду, – мелко перекрестился Авраам. – Грех все же…

– А мы замолим, – храбро улыбнулся Лукьян. – Чай, мясом заедать не будем?

– А какая сейчас неделя, мясопустная?

– Знамо, мясопустная.

– Так вот и нет на столе мяса. – Иван встал с лавки и подошел к двери, встретить последнего гостя. – Входи, входи, Нифонте… Знакомься… Впрочем, что это я? Ты тут и так всех знаешь.

Поздоровавшись со всеми, Нифонт – черноволосый, с узкой бородою, мужчина, поджарый и стройный, несмотря на свои сорок, одетый в немецкое платье, скинув шубу, уселся за стол, поправив серебряную цепь поверх короткого камзола из черного бархата.

– Ты-то хоть, Нифонт, греха не боишься? Мы ж тут с мальвазеею…

– Да я б и мяса с удовольствием сейчас съел, – к неподдельному ужасу Авраамки, рассмеялся гость. – Бог простит, думаю… И слава Господу, сюда еще не добралась Святая инквизиция.

– И не доберется, будь уверен, – скривился Раничев. – Ну угощайтесь, гостюшки дорогие.

В связи с постом стол был накрыт скромно: кислые щи с капустою, пироги с солеными грибами да с той же капустою, соленые же огурцы, репа, просяная каша с шафраном, блины, калачи, заедки, несколько видов ягодных киселей… в общем, все, что успели наготовить да купить на торгу слуги. Выпили – кроме Авраамки, потекла неспешно беседа.

– Сваты? – переспросил Ивана Нифонт. – Хорошее дело, давно пора. Ростислава-боярина в этом смысле хвалят, познакомлю. Еще Никифор-гость да старший дьяк Георгий – Авраам его знает.

– Знаю, как не знать. – Авраам наконец подал голос. – Человек уважаемый, худого не скажешь.

– Ну вот, считай, с главными сватами определились, – улыбнулся Нифонт. – Да не журись, человече! И что с того, что пост? Мы ведь не свадьбу играем, сговариваемся просто. А в таком деле нечего медлить… – Улучив момент, он наклонился к Ивану, шепнул: – Ну что, не передумал насчет моего предложения?

Раничев покачал головой:

– Нет.

– Ну как знаешь… А я вот соберусь, наверное, к теплым морям… Слишком уж доставать стали.

– Да кто же?

– Феоктист-тиун да архимандрит с чернецами… В общем, до тепла подожду, а дальше – с первым же купеческим караваном.

– В Кафу?

– В Кафу, куда же еще-то?

– Жаль, – искренне улыбнулся Иван. – Кто же меня будет учить оружному бою?

Нифонт захохотал:

– Да ты и так уж научен изрядно.

Так и просидели до самой вечерни, до самого колокольного звона, плывшего в светлом синеющем небе под громкие крики грачей.

Сразу же после Благовещения, облачившись в новые одежки, Раничев, в целях пущего престижа и бережения прихватив с собой Лукьяна с десятком воинов, отправился наконец в свою недавно пожалованную вотчину. Ехали не так чтобы долго, но неудобно – снег на реке слежался, копыта лошадей проваливались почти до самого льда, скользили – еще пара недель, и вообще нельзя будет ездить. Приходилось все чаще давать лошадям отдых, покуда наконец не показалась первая деревенька – Обидово – в два захудалых двора с покосившимися избенками, амбарами и гумном. Заехали – Раничев спешился, принимая поклоны издольщиков-крестьян. Как и везде в это время, барщина была распространена слабо, и все виды, так сказать, феодальной эксплуатации сводились к натуральному оброку, не особо обременительному для крестьян, впрочем, и без того нищих. Вон они стоят, почтительно уткнувшись головами в землю – две большие семьи, с мужиками, бабами, ребятишками, да главами – старыми седобородыми дедами, много чего повидавшими в своей жизни, попробуй, прижми их, увеличь оброк – быстро уйдут на черные земли, хотя и эта вот земелька до недавнего времени считалась черной, то есть – государевой. И волею государя стала теперь частным владением Раничева, который теперь и не знал, плакать или смеяться от такого подарка. Снова усмехнулся в бороду да принялся шутить над собой – а что еще делать-то? Ну вот вам деревенька! Владейте, ваше феодальство! Что-то вы не очень веселы, уважаемый Иван Петрович, негоже так именитому вотчиннику, совсем негоже. Деревенька, говорите, мала? А вы полагаете, остальные побольше будут? Напрасно надеетесь, а еще историк. Вспомните-ка, когда началось во всю силу закабаление общинников-смердов? Да-да, где-то примерно через сто лет начнется. А до той поры – вот так, бедненько. Ладно хоть издольщину платить будут – долю от урожая.

– Так. – Раничев почесал бороду и подошел к крестьянам. – Вот что, уважаемые. О том, что теперь все земли здесь мои, знаете?

Мужики хмуро кивнули. Особенно грустно – один, стоявший на особицу, привалившись к плетню. Нахального вида, худющий, с прищуренными злыми глазами – ему б папиросу в уголок рта да френч – и вылитый знаменитый налетчик Ленька Пантелеев или, на худой конец, председатель комбеда. Из таких-то и получаются всегда либо самые идейные, либо самые отпетые. Вообще надобно с ним держать ухо востро. И с дедами этими.

– Много не потребую, но чтоб порядок во всем был. – Иван строго взглянул на крестьян и прищурился: – Пошлите-ка мальцов по другим селениям. Чай, тоже невелики будут?

– В Гумнове два двора, – подал голос один из дедов. – В Чернохватове – один.

– Да-а… – посетовал новый землевладелец. – Нечего сказать, велика вотчина. Ну землицу я свою знаю, на то княжья грамота есть. Эвон до той рощицы… А рощица чья?

Дед тяжело вздохнул:

– Знамо чья – братии с обители Ферапонтовой.

– А вот и нет! – радостно усмехнулся Иван. – Обители та рощица восемнадцать с половиною лет назад была дана в заклад, а потом тиуном княжьим выкуплена. Значит, теперь – моя. То есть ваша. Ежели хотите дровишек или там избенку починить, забор поправить – милости прошу. Ну заодно и для меня избу сладите, а то что ж мне в курных лачугах жить? Сегодня-то, правда, ночуем, куда деваться?

Слова Раничева о рощице произвели довольно радостное впечатление. Мужички оживились, а тот, жукоглазый, что стоял наособицу, даже подошел ближе и неожиданно поклонился:

– Еще хочу тебе поведать, боярин батюшка, чернецы полреки нашей захватили и заливной луг.

– Да-да, заливной луг. – Старики разом повернулись к рощице и погрозили клюками. Видно, за рощицей этой и располагалась обитель.

– А грамота на то имеется? – осведомился Иван.

Старики затрясли бородищами.

– Какая грамота, кормилец? По старине всегда так было.

– По старине и монахи келейно жили да на землицу чужую не заглядывались, – показал образованность Раничев. Не зря же заканчивал когда-то ЛГПИ имени Герцена. – Раньше – келейно, а теперь – братством. Оттого и выходит, что монастырь – коллективный землевладелец и тягаться с ним без доказательств нам не с руки.

– А с рощей, с рощей что делать? – допытывался жукоглазый. – Рубить, что ли?

– А вам надобно?

– Знамо дело.

– Тогда рубите. Ежели что, воинов у нас хватит.

– А потом? – Жукоглазый не унимался.

– Суп с котом, – пошутил Иван. – Сказано, рубите. А насчет потом… оставим вам оружие. Чай, крепкие мужики найдутся?

– Найдутся, – обрадованно кивнул жукоглазый. – Пошли за топорами, робята!

Отправив мужиков по избам, он снова подошел к Раничеву:

– А ежели это… чернецы донос какой напишут?

– Контора пишет, – улыбнулся Иван. – То не твоего ума забота. Как-нибудь разберемся с ними… Э, пока хватит вопросов. Вот что, какая изба тут получше?

– Та, что по левую руку, Никодима Рыбы, а что?

– Давай гони всех туда, покличь старост да мужиков поумнее, сам не забудь прийти.

– Зачем, батюшка?

– Колхоз из вас буду делать, – съязвил Раничев. – Пораспустились тут без меня.

Вечером все приглашенные собрались в просторной избе Никодима Рыбы. Поднимавшийся из очага прямо под высокую крышу дым вовсе не ел глаза – потолка-то не было, – а лишь разносил тепло да заодно и дезинфицировал помещение от всяческой насекомой живности. Мужики степенно расселись на лавках и вполголоса судачили, еще б добавить махорочного дыму – и совсем как в старинных фильмах из колхозной жизни. Покачав головой, Раничев откашлялся и встал с лавки.

– Ну что же, господа-товарищи, общественное собрание вотчины считаю открытым. На повестке дня три вопроса – организация вотчины, оброк и обитель. Все на «о», предложения принимаются в произвольном порядке. Значит, по первому вопросу… вот ты… ты, ты… поднимись-ка!