Текст книги "Маша минус Вася, или Новый матриархат (сборник)"

В этот миг Ольге показалось, что ей опять хорошо врезали по только начавшим заживать ребрам. Все же она нашла в себе силы пойти к процедурному кабинету и рвануть дверь, которая – как интересно! – оказалась закрытой. Ольга затарабанила в дверь, и когда молоденькая медсестричка с красным, перекошенным от злости лицом открыла дверь и зашипела на нее, она поняла, что Рая была права; тем более, что тут и Олег вышел из процедурки и, словно не замечая ее, поспешил в ординаторскую. Ольга почувствовала такую боль, будто у нее вновь произошло сотрясение мозга. Ну, или сотрясение души.

Она добралась до палаты и легла на кровать.

– Я ж говорила! – сочувственно сказала тетка Рая.

Ольга отвернулась к стене и накрылась одеялом с головой.

Утром она позвонила Гоше, сообщила, что ее сегодня выписывают, и попросила, чтобы он передал ключи от ее квартиры их общей знакомой. «Ну что ты, мать, – запротестовал Гоша, – зачем так? Давай я заберу тебя из больницы через час и отвезу домой!»

– Не надо, – отрезала Ольга и, пресекая Гошины возражения, прервала разговор.

Ольга вдруг подумала о том, что за эти две недели в больнице она прожила целую жизнь.

А потом пошла в ординаторскую и попросила взъерошенного и хмурого Олега выписать ее.

– Извини, я дал слабину, поддался эмоциям, – Олег выглядел смущенным, – но поверь, у меня с ней ничего нет, мы только коллеги. Ну, ты же взрослая девочка, должна понимать?!

– Выпиши меня, я здорова, – повторила Ольга.

Олег ответил, что про выписку говорить рано. Может, через неделю… Ольга честно предупредила его, что в таком случае она просто уйдет из больницы.

– Значит, у меня будут неприятности, – вздохнул Олег. – Ты хочешь, чтобы у меня были неприятности?

Ольга задумалась – хочет ли она, чтобы у Олега были неприятности? Сирень, его сильные руки… И честно сказала:

– Нет. Не хочу.

Олег удовлетворенно кивнул:

– Я в тебе не сомневался.

– Но мне надо домой, – настаивала Ольга.

Олег пожал плечами:

– Тогда напиши расписку, что врачи не несут никакой ответственности за твое решение. Иначе говоря, что ты сама за себя отвечаешь.

Ольга едва не рассмеялась – да она всю жизнь сама за себя отвечает!

В заявлении на имя главврача она написала, что несет полную ответственность за свое решение покинуть больницу. Для нее самой это звучало так: я – взрослая девочка и отвечаю сама за себя. Подписав, она отдала заявление Олегу: «Надеюсь, теперь у тебя не будет неприятностей». Олег что-то говорил ей о последующем лечении, но она его не слушала.

Уже в палате, когда она собирала вещи, зазвонил ее мобильный телефон. Звонили из журнала, куда она недавно предложила свои услуги журналиста, – приглашали в редакцию, чтобы обсудить детали сотрудничества. Закончив разговор, Ольга выдохнула: работа есть, значит, и все остальное тоже наладится, скоро заберет сына, и будут жить. Все путем. Сдюжат.

Ольга обвела взглядом палату, дала свой номер телефона «тетке возле умывальника» – ставшей родной Рае: «Звони, если что!» – задержалась взглядом на букете сирени и ушла из больницы.

Солнце ослепительно било в глаза. Напротив входа в больницу стояла новая машина Гоши. Ольга улыбнулась и, пройдя мимо прошлого, пошла по своей стороне улицы.

Галина Илюхина
Изнанка капитализма, или Ремонт вдвоем

Я – рантье.

То есть считается, что я ни хрена не работаю и безо всяких хлопот получаю денежки.

Небольшие, но приятные. Если не выпендриваться, то хватает на еду, квартплату, темное «Василеостровское» пиво и колготки.

Это незамысловатое счастье мне обеспечивает квартирка в центре нашего славного города. Не та, в которой я живу, а еще одна, которую я сдаю, наживаясь на несчастье других, у которых такой квартирки нет, а жить где-то надо.

Поскольку я честный рантье, то перед каждой сдачей квартирки я привожу ее в надлежащий вид. То есть подмазываю краской облупившееся и отмываю загаженное.

Последние мои жильцы были аккуратными и ненавязчивыми нижнетагильцами. Жили тихо (судя по соседям) и покупали солидные вещи (судя по коробкам). Теперь вот перебрались в Белокаменную, а у меня началась страда.

Мы с моим мужем Вадинькой совершили беглый осмотр и пришли к заключению, что, невзирая на нижнетагильскую аккуратность, подмазывать-таки придется – прошлые заплатки-закраски облупились, и вид был, мягко говоря, не очень.

Вадинька купил краску, колер, валик, специальную ванночку, красивую кисточку и нарядные резиновые перчатки – розовые с желтеньким. Впрочем, перчатки я у него отняла, потому что они ему оказались малы.

Собирались на дело мы каждый сам по себе, поэтому у меня с собой был увесистый мешочек с нужностями, а у Вадиньки не было ничего – только то, что он купил в магазине.

В квартирке я переоделась и оказалась совершенно готовой к труду и обороне: старые штаны-рубашка и бандана. А Вадинька оказался готов еще быстрее, потому что переодеваться ему было не во что.

Мы с Вадинькой вообще очень по-разному подходим к вопросам ремонта. Я все делаю быстро и иногда хорошо. Вадинька все делает ОЧЕНЬ быстро. То есть настолько быстро, что мое быстро ему кажется медленно. И он всегда меня подгоняет. И учит, как нужно сделать ловчее и так, чтобы не делать ненужных глупостей, – типа, подстилать газеты, наклеивать малярную ленту и т. п. Уайт-спирит же есть, фигли.

Предстояло соскоблить потолок в ванной, а потом частично покрасить трубы. И стенку над ванной.

Вадинька рвался в бой и хотел делать все сам.

Зная, что при скоблении потолка на голову сыплется всякая хреновня, я благородно пожертвовала Вадиньке свою бандану, очень веселенькую – по черному фону беленькая паутинка и мелкие черепа. Вадинька сделался красивый, как капитан Блад. И полез под потолок.

Не успела я оглянуться, в смысле, не успела я поговорить с двумя моими хорошими знакомыми по телефону, как Вадинька уже выскоблил весь потолок до самого мяса и усыпал всю ванную комнату ровным слоем серо-белой дряни, включая непосредственно ванную емкость, унитаз и коврики. И стал громко кричать.

Я прибежала и обнаружила, что нужна ему как женщина. То есть должна стоять рядом, держать то, что дают, и давать то, что попросят. И главное – молча. Держать предполагалось валик, банку с краской и кисточку. А Вадинька держал ванночку для валика, в которой было немножко краски. Немножко ее было потому, что основная ее масса уже пролилась в саму ванну, на слой дряни – ведь когда смотришь наверх, то ванночка же наклоняется непроизвольно. А уайт-спиритом никак, потому что дряни же слой.

Женщиной я оказалась никакой. То есть главное условие не выполнила. Увидев краску в ванне, я зарычала басом и припомнила все прежние горести, включая два (!) разбитых Вадинькой унитаза в прошлый ремонт. И один бачок. Я схватила копье и проткнула мерзавца насквозь палку от швабры и стала тыкать в стоящего на краю ванны Вадиньку, чтобы он уже убрал свою гадскую задницу у меня из-под носа и дал мне наконец спасти то, что осталось от ванны. Вадинька заметался и юрко спрыгнул вниз, вылив остатки краски на кафельный пол. Непроизвольно. Я завыла. Вадинька с невероятной скоростью скользнул в коридор и крикнул, что ему надо срочно в магазин – купить еще краски. Я только успела проводить глазами свою нарядную бандану, которая плавно влетела в дверь ванной и приземлилась в медленно растекающуюся по кафелю кремовую лужу.

Надо отметить, что скорость у Вадиньки действительно феноменальная. Особенно при наличии мотивации. Пока я, причитая, размазывала по полу краску тряпкой с уайт-спиритом, Вадинька успел сбегать в магазин, починить две телефонные розетки, сам телефон и выкрасить все двери в квартире. В общем, продемонстрировал себя настоящим мужчиной – хозяйственным и положительным.

А потом я еще почти час оттирала Вадиньку тем же уайт-спиритом. Всего. Включая одежду и волосы, ибо бандана – помните, да? Эх.

А завтра, пожалуй, пойду в квартирку одна: там еще батареи надо красить.

И пусть мне кто-нибудь попробует сказать, что рантье – это тот, кто ни хрена не делает. Убью.

Анна Бобровская
Дождалась

– …И вот он взял мою маленькую сестренку и сунул ее в духовку! У нее обгорели руки и ноги. Мать кричала зверем, успела вытащить ее. А он схватил пистолет и пошел на мать. Пьяный вусмерть. Тогда я взял нож и хотел ударить его в спину, а мать кричит мне: «Не бери грех на душу», я пожалел его, не стал убивать, он же брат мне родной. А он взял и выстрелил в меня. Посадили его – отсидел, а теперь он миллионер, приходит к нам в дом, обзывается и детям моим шампанское на голову льет…

Анна сидела, смотрела на этого маленького блаженного полуармянина и думала: «Какая прелесть! Мало того, что все бомжи, бесхарактерные и женоподобные мужики со своим плачем: „Бедный я, несчастный“, которые встречались мне так же часто, как встречаются желтые M&Ms в пакетике с M&Ms, – мои, теперь еще и все придурковатые таксисты, судя по всему, тоже мои. Может, „Яндекс“ внес меня в список терпил, и теперь, как только во время заказа машины высвечивается мой номер, включается красная лампа с надписью „Срочно, водитель для терпилы!“».

– …Вот так, моя хорошая, люди разные бывают. А жена, жена жрет меня поедом. Чего ей надо, не пойму, злая, злая она женщина… И дочь так воспитывает, что отец плохой!

– Сочувствую, – холодно прокомментировала Анна, чтобы не провоцировать таксиста. – Спасибо, всего вам доброго!

– И вам и вам, моя хорошая. Себя берегите, детей…

Анна торопливо захлопнула дверь и, видя, как таксист дружелюбно, словно неугомонный пес хвостом, машет ей рукой, смягчилась и тоже махнула ему букетом ромашек.

Обвешанная пакетами, вцепившись пальцами ног в новые туфли, которые внезапно стали ей велики, она поклацала к подъезду. И только успела подумать о том, как сейчас будет пытаться достать мобильный, чтобы узнать у Ады, которая была ее подругой со времен первой выкуренной сигареты в школьном саду, номер ее домофона, как дверь гостеприимно распахнулась, да так, что чуть было не ударила ее по голове. Из подъезда стремительно вылетел замшевый пиджак в очках, а вместе с ним укороченные брюки и отшлифованный современный ирокез. «Симпатичный пиджак… – пролетело у Анны, но тут же еще пролетело, – дверь!».

– Молодой человек, вы не могли бы… – подала голос Анна, пытаясь поймать ногой дверь. Но увы, пиджак оказался во власти наушников, а Анна во власти двери, пакетов, цветов и слетающих туфель. Кое-как она просочилась в подъезд и решительно начала свое шествие на второй этаж. Миновав пролет, она услышала стук входной двери, а через десять секунд голос, притом невежливо громкий:

– Девушка, у вас креветки сыплются!

Анна обернулась и увидела пиджак в наушниках. Он же вышел из подъезда! Значит, зачем-то вернулся и теперь требовательно жал на кнопку лифта.

Анну аж перекосило.

– Спасибо, – с трудом выдавила она.

Пиджак вошел в лифт. Анна раздосадованно бросила пакеты в пролете, сверху возложила ромашки, гневно скинула туфли и пошла собирать беглецов пакетного рабства.

– Козел! Всем козлам козел козлиный. Пиджак он замшевый надел, прыщ убогий. Тварь, прости меня господи! – Анна чувствовала, что каждое слово доставляет ей удовольствие, и даже поймала себя на том, что зубы ее сцепились и давят друг на друга, высекая скрип. – Долбоящер хренов!

Отлегло… Собрав все вещи, Анна преодолела оставшийся пролет и уже звонила в квартиру подруги.

– Ань, ты чего, решила мне кнопку по другую сторону двери выдавить или просто сделать меня инвалидом по слуху? – открывая ей, удивилась Ада. – Не надо, у меня только температура спала!

– Прости, – перевела дух Анна, – тут один мудак в пиджаке взбесил меня просто!

– Знаю я этого мудака, спала с ним однажды, до тех пор, пока не завязала с мужиками. – Ада перехватила у Анны сумки и, заземлившись под их тяжестью, потащилась на кухню. – И тебе того же желаю, – дозвучала она уже из-за угла.

– Ты знаешь, я бы с удовольствием пошла в лесбиянки, жили бы с тобой душа в душу! Но вот не стоит у меня на это дело, – вздохнула Анна. – Мне уже тридцать пять, и мысли о религии «чайлфри» как-то отвалились.

– ЭКО – и нет проблем! – хмыкнула Ада. – Для того чтобы родить, совершенно не обязательно спать с обезьяной.

…Вечер прошел под приятно вливающееся прохладное просеко, козий сырок, креветки, оливки, пиццу и разговоры о высоком: последние спектакли в Гоголе, «странные звуки в машине, может шруз», йога и чакры, неудачные отношения подруг, фестиваль короткометражек, психологические тренинги, надо бы летом в Грецию, «кстати, у меня в секс-шопе скидочная карта – возьми» – «какой мне секс-шоп, мой секс – это работа и ипотека» – «туфли купила – говно» и «спасибо тебе за ромашки и все эти мешки, а то даже и попросить некого» – «ты с ума сошла, фигня – надо чаще встречаться!».

Пьяная и лиричная Анна садилась на заднее сиденье такси. Водитель приступил к выполнению заказа. Они мчались по ночной Москве, и Анна вдруг почувствовала, что ей хочется кому-нибудь позвонить или написать, и что сердце ее сжимается под ноты обволакивающего душу радио «Релакс», и есть только она, город и огоньки, огоньки, бесконечно пролетающие мимо огоньки…

Она и город, приятная музыка, огоньки, что-то не так. Анна внимательно, чуть, правда, покачиваясь, посмотрела на водителя. Он был нормальный. Он был лучше чем нормальный, молодой симпатичный мужчина, который всю дорогу молчал и просто вез ее, ничем не нагружая. Это заинтриговало и даже смутило ее.

– Знаете, давно мне… – и тут Анна начала икать. Она пыталась остановить приступы икоты, но, как назло, начинала икать сильнее.

Водитель остановился и молча вышел из машины. Через три минуты он вернулся и открыл дверь со стороны Анны.

– Попейте, – с этими словами он участливо протянул ей бутылочку воды «Перье» с предусмотрительно чуть свинченной крышечкой, и Анна перестала икать.

Голос таксиста как будто вошел в нее, и Анна слегка зависла, но только на пару секунд. Икота снова принялась отбивать в ней сигналы азбуки Морзе. Анна смущенно попыталась пить красиво и без покачивания – попытка, безусловно, стоила того, но Анна потерпела фиаско. Вода безжалостно ползла по подбородку, каплями обрушиваясь в декольте. Таксист подал платок, чем окончательно ее обескуражил. «Платок! Откуда у него платок? Последний раз я видела платок у Ричарда Гира в фильме „Красотка“. Вот это да!» – подумала Анна и начала сомневаться в нормальности этого мужчины.

А он тем временем мягко и ласково предложил:

– Давайте как в детстве: икота, икота, перейди на Федота, знаете такую присказку?

– Мне она не помогает… – Анна расстроенно опустила глаза.

– Тогда вали! – рявкнул таксист.

Анна вытянулась, как сурикат на поле. Глаза ее округлились – она растерянно думала, что сказать. Ничего не придумав, она резко захлопнула свою дверь перед носом таксиста и начала вставлять ноги в туфли, из которых она выбралась, пока наслаждалась состоянием «я и город». Но это было непросто, туфли оказывали сопротивление, а ноги в состоянии «мы и просеко» не могли с ними совладать. Тогда Анна скрючилась и принялась вылавливать обувь руками, и только ей практически удалось победить первую туфлю, как она почувствовала, что машина тронулась. «Фак!» – выплюнулось у нее само собой и упало в выпавшую из рук, ту самую, пойманную пару секунд назад туфлю, из-за ловли которой она даже не услышала звук захлопнувшейся водительской двери.

– Остановите! – разгневанно закричала Анна.

– Простите, я вас напугал. – снова спокойно и мягко проговорил парень. – Но зато вы больше не икаете. – Он обернулся, и Анна увидела, что тот смущенно улыбается.

– Кажется, нет… – не теряя возмущенности, ответила Анна.

– Можно я угощу вас кофе? Просто кофе в людном месте, чтобы вы не думали, что я снова намерен вас пугать, – предложил таксист.

– Я не могу, у меня туфли слетают… – призналась Анна.

– Ну это решаемо, я могу принести кофе в машину, – быстро нашелся таксист.

Анна тонула. Цветы, театр, прогулки на велосипедах, лекции на Стрелке. Он был заботлив, внимателен, галантен, умел слушать. Чувство юмора, щедрость – все это присутствовало. С ним Анну охватывало чувство счастья, со всеми этими «хочу кричать на весь мир». Иногда она страдала приступами страха, потому что не верила в то, что тот человек, который жил у нее в голове под грифом «идеальный мужчина» – существует и, более того, находится рядом с ней. Он красивый – этот пункт тоже заставлял ее волноваться, она удивлялась, как могла заинтересовать такого красавца, потому что не особо верила в силу своих природных данных.

Секса еще не было, и Анна не торопилась с этим. Неуверенность и сладостность прелюдии окутали ее, Анна томилась. В один из вечеров, когда томление достигло своего предела, она решила, что пора.

– Я хочу твой член, – шепнула Анна.

– Нет, – шепнул в ответ он.

– Но я хочу, – ласкаясь, шептала она.

– Я не взял его с собой…

– В следующий раз лучше оставь дома голову, а его прихвати! – игриво посоветовала она.

– Хорошо! – улыбаясь, целовал ее он.

Анна тихонько скользнула ему между ног и сжала руку. Что-то мягкое, как кукольный ватный живот, собралось комком в ее ладони. Она потянула это на себя с такой силой, что ему пришлось сесть.

– Что за фигня?! Это что, прием на тот случай если я начну икать?! – сказать, что Анна опешила, это ничего не сказать.

– Не кричи. Я все сейчас расскажу. И я уверен, ты меня услышишь, – произнес ее мужчина. Слышать Анна ничего не хотела, она орала и язвила, плакала и толкалась. В конце концов закончилось это тем, что она, измученная и выкричавшаяся, уснула у него на руках.

Три дня она молчала, не брала трубки и вообще не выбиралась из пижамы. На четвертый день она собралась и поехала на метро к Аде. Была улыбчива и мало говорила.

– Вот что с людьми любовь делает! – глядя на нее, всплеснула руками Ада. – Ань, ты прям сама загадка. Молчаливость, улыбки, полутона…

– Дай карточку в секс-шоп.

– Пфф, да без проблем. У вас будет что-то интересное? – Ада немного даже возбудилась при мысли о пикантных подробностях личной жизни Анны.

– Да, у нас будет член, а может, даже пять разных, пока свой не появится, – уверенно заявила Анна.

Ада завороженно замерла, ожидая продолжения.

– Он трансгендер, – спокойно и с достоинством добила Аду Анна.

– Ого! – восхитилась и удивилась Ада. – Так ты вообще всех переплюнула! Да и не член делает мужика мужиком, знаешь ли. Я когда надо, сама без проблем становлюсь мужиком, могу и перфоратором стену, и…

– Знаешь, что удивительно, лучше мужика, чем эта баба, я не встречала, – призналась Анна. – Звучит ужасно грубо, я не хочу так о Тимофее, но мне надо было выразить свою мысль максимально понятно.

– Если у него есть друг… – подмигнула Ада – Ну ты поняла меня!

Валерий Бочков
Ферзевый гамбит

1

Ферзевый гамбит – дебют, начинающийся ходами:

d2 – d4

d7 – d5

– Я пережила двух мужей, три автомобильные катастрофы, перестройку в Винницкой области, эмиграцию и кесарево сечение под местным наркозом, а тут приходит эта рыжая… – Софа Кац запнулась, подыскивая слово пообидней, – рыжая шикса и начинает учить меня жить! Нет, вы только поглядите на нее – зубы вставила и уже решила, что она граф Монте-Кристо.

Митрофанова в ответ фыркнула и только повела круглым плечом, смерив презрительным взглядом подругу.

Кац была старухой мелкого формата, таких обычно зовут пигалицами, c черными, как смородины, глазами и неожиданно вымахавшим за последние годы носом.

– Или в тюрьму захотела, – не унималась Кац, – к лесбиянкам черножопым?! Ох, вот кто обрадуется!

Митрофанова, осанистая, вызывающе рыжая, с румяными крепкими щеками и красивой круглой грудью, надо сказать, действительно сохранилась неплохо и была, по ее же словам, в самом соку (говоря это, она обычно чмокала красными губами).

Они с Кац были одногодками, однако Митрофанова, отмечавшая свое пятидесятидевятилетие несколько лет подряд (четыре года, если точнее), похоже, и сама уже верила, что притормозила это чертово время. По крайней мере, для себя лично.

– Ну и дура же ты, Софа, – отозвалась Митрофанова, лениво пиная желтые и красные листья, – круглая дура, прости меня господи.

Они шли парком, парк был небольшой, чахлый, зажатый между ржавой решеткой автостоянки и серой стеной гигантского мебельного склада. Накануне бушевал ветер, трепал и ломал сучья, гнал страшные тучи, похожие на черные горы. Всю ночь бухал гром, дождь лил и лил, буря напоминала катаклизм библейского масштаба, и казалось, конца ей не будет.

Утро же выдалось неожиданно синим. Деревья обнажились, вокруг стояла прозрачная тишь с едва уловимой ноябрьской горечью в холодном, уже почти зимнем воздухе.

– Так и сдохнешь в этой дыре… дура, – Митрофанова продолжила, разглядывая свои ногти. – И при чем тут тюрьма? Я ж тебе говорю, риска – ноль. Почти ноль.

Кац тоже пнула листья, пнула неловко, оступившись, ругнулась и зло отмахнулась.

Митрофанова остановилась, прищурилась:

– Не-е, ты не еврейка, нет. Евреи – они сметливые! Сообразительные! У них мозг шустрый. Ты, наверно, бурятка из Улан-Удэ какого-нибудь или из Сыктывкара… или откуда вы там, буряты?

Кац вспыхнула: она терпеть не могла «всего этого митрофановского антисемитизма» – сколько раз, ей, засранке, можно говорить – вот уж русская тупость, хоть кол на голове теши, тьфу!

– Я – еврейка! И я шустрая! Знаешь, какая шустрая? – Кац быстро-быстро помахала рукой перед лицом Митрофановой, изображая шустрость. Та отстранилась, брезгливо морщась. – Сама ты бурятка! – крикнула Кац, чуть подпрыгнув.

Митрофанова, скрестив руки на груди, гордо подняла голову и сверху вниз холодно посмотрела на подругу:

– Я не бурятка. Я – дочь генерала! И потом – это вопрос справедливости, Гурам – бандит, и деньги эти бандитские. Так что все правильно и по совести.

2

Они снова встретились вечером того же дня у Митрофановой, в тесной квартире, похожей на битый фибровый чемодан провинциального командированного: желтые разводы, отсыревшие углы, наклеенные лица из журналов. Квартира крошечная – открываешь дверь и тут же утыкаешься в стену, в одном углу кровать, в другом плита на две конфорки. Оба окна выходят в колодец двора, воняет вареной рыбой, небо можно увидеть, лишь высунувшись по пояс. Зато отличный вид в душевую Фогеля напротив (если окна не успели запотеть), да кому интересен голый Фогель?

Посередине комнаты круглый стол, траурная тяжелая скатерть – черная с золотыми лопухами и хищными цветами неизвестной породы. Над столом – линялый оранжевый абажур, с кистями и пятнами, таинственным образом оказавшийся по эту сторону Атлантики. Свет плотный и мутный, накурено. На скатерти бумага с каким-то планом, нарисован он карандашом, нарисован коряво, но старательно – от усердия в некоторых местах грифель проткнул бумагу. В центре плана – квадрат, помеченный жирным крестом. Там уже дыра, через которую видна скатерть. Но карандаш Митрофановой неумолимо продолжал елозить именно там.

Митрофанова мрачна, рыжая голова ее всклокочена, как у сердитого Зевса:

– И не вздумай глушить мотор! Я открыла дверь – ты мухой уже рядом. Мухой! – Митрофанова грозно нависла над столом, накрывая своей тенью Кац, сидящую на хлипком венском стуле.

Стул скрипел, сухие птичьи пальцы Кац неумело держали длинную белую сигарету. Время от времени Кац набирала в рот дым и, опасливо подержав его, выпыхивала небольшим облачком.

– Слушай, мне ж здесь спать! – Митрофанова вспылила. – Ты ведь даже не затягиваешься! Это что – нарочно? Назло, что ли, мне делаешь?

Кац, нахохлившись, огрызнулась:

– Таки назло, божешмой… Нужна ты мне! Нервы у меня, нервы.

Они еще немного пособачились, а после, наругавшись, устроились пить чай.

3

– Бери, бери варенье! Ну-ка, дай я тебе сама положу. А то ведь как неродная, во-о, вот так. Варенье абрикосовое – самый цимес, как ваши говорят!

Митрофанова навалила с верхом, сейчас все поползет через край, Кац ловко поймала пальцем тягучую янтарную каплю – и в рот.

– И это вы называете варенье? Вы, Митрофанова, не кушали настоящего абрикосового варенья, вот что я вам скажу, – у Кац была странная привычка обращаться иногда к Митрофановой на «вы», – вот бабка моя с Херсону, бобэ Дора, вот она варила настоящее абрикосовое варенье, с косточкой. Ох, как же она варила абрикосовое, ой-ей-ей, это чистый мед! А абрикосы во-о какие и сочные, а на свет – янтарь. А какой у нее харойшес был яблочный! А цимес с кнейдлах – это ж просто язык скушать можно.

Кац зажмурилась и облизнулась.

Сверху кто-то застонал и глухо ударил в пол, потом охнул и ударил сильней. Кац вздрогнула, настороженно разглядывая потолок.

– Это что? Драка? – испуганным шепотом спросила она, часто моргая.

– Горобец, Ефим Изральич, – ответила Митрофанова, лениво махнув красивой рукой, – свою Воробьиху пичужит.

Звуки стали внятней, громче, обрели угадываемый ритм.

– Таки ведь и не скажешь, – задумчиво произнесла Кац, – этот неубедительный шлемазл имеет темперамент!

Молча дослушали до конца. Кац продолжала разглядывать потолок, а Митрофанова вдруг ухнула кулаком по столу:

– Слышь, а Воробьиха-то в Житомир вчера улетела, на похороны. У меня еще перчатки выклянчила, черные, лайковые. Итальянские.

– Ай да Горобец! – уважительно пропела Кац.

– Ага! Ефим Изральич.

И обе захохотали.

– Слышь, Кац, – смеясь, спрашивает Митрофанова, – а у тебя негры были?

– Чего-о?

– А что… Говорят, у них там очень и очень. Африканцы ведь как-никак. А? А то вот они тут ходят вокруг, считай зря. Ну без толку, можно сказать.

– Вы только поглядите на нее! Это ж года не прошло, как мужа схоронила, а уже про негров, тьфу! Порнография натуральная, прости меня господи.

– Ну а что ж мне теперь, век вековать? Время-то уходит! Или как ты – черной вороной на суку куковать?

Посидели еще, посплетничали.

Было около полуночи, с улицы иногда долетал вой полицейских сирен; то близко – леденяще-жутко, то лишь угадываясь вдали нудным завыванием.

Поговорили о детях: митрофановский сын третий год в Москве, «что-то там с нефтью, звонит раз в месяц – все тип-топ, мамочка, все о’кей – каждое слово клещами надо тянуть!». Софина дочь в Иерусалиме, уехала с каким-то чокнутым хасидом, «все нормальные идише киндр из Израиля в Америку бегут, у моей дурехи все шиворот-навыворот, вот уже на пятом месяце, я ей говорю – приезжай хоть рожать – куда там – муж, этот шломо, хочет, чтоб на земле предков! Земля предков, божешмой! – Черновцы – земля твоих предков, и Херсон, коза ты недоеная».

Наконец Кац, взглянув на часы, заохала и засобиралась. Сложила чашки и блюдца пагодой, отнесла в раковину. Суетливо отерла руки полотенцем.

– Погоди, – Митрофанова строгим пальцем указала на шаткий стул, – присядь-ка.

Скрипнув дверью, она нырнула в шкаф, хлопая и гремя ящиками, вывалила на пол ком цветастых кофт, гигантскую, не меньше простыни, павлопосадскую шаль, какую-то еще пеструю мелочь.

Вернулась и брякнула на стол сверток, похожий на деревенский гостинец. Распутала узел.

– Не-е-е, – Кац отодвинулась, стул испуганно пискнул под ней, – нет.

В мятой тряпице с желтоватыми сальными пятнами лежал миниатюрный револьвер. Короткий ствол вороненой стали, тускло сияющий барабан с фигурными вырезами, слоновая кость на рукоятке с вензелем – просто игрушка.

Запахло швейным маслом.

– Вам что, в жизни проблем мало? И не вздумай… – прошептала Кац, мотая головой. – Нет… нет.

Митрофанова подцепила пистолет, ловко, по-ковбойски, крутанув его на пальце, дунула в ствол. Получился низкий и круглый звук, как в бутылку, когда все уже выпито.

– Не сцать! – Митрофанова подмигнула подруге. – Меня, между прочим, не кто-нибудь, а «Ворошиловский стрелок» учил стрелять, генерал-полковник Митрофанов Николай Васильевич. В пятак с двадцати шагов попадаю, раз плюнуть. Не веришь? Давай на спор!

Посерьезнев, добавила:

– На крайний случай. Если снотворное не сработает или еще чего… Ты ж понимаешь – если я проколюсь, Гурам цацкаться не будет: цепью обмотают и к рыбам, в Гудзон-реку, кирдык-байрам, короче. А до этого все кости переломают, и «все» в данном случае не фигура речи.

Митрофанова посмотрела Кац в глаза.

Та осторожно выдохнула и аккуратно сложила руки на скатерти. Пожевав губами, она тихо произнесла:

– Тебя просто убьют, ты понимаешь? Убьют!

Митрофанова, плюнув, грохнула револьвер на стол. Заходила из угла в угол, лохматя волосы. Остановившись перед Кац, зарычала:

– Ну что же ты за бестолочь? Ведь уже тыщу раз повторяла! Риску – ноль!

Остыв, продолжила:

– План вульгарен, как веник! Я вообще считаю, чем проще – тем лучше. Как там Эйнштейн Альберт говорил? Ты пойми, Гурам деньги в сумку собирает, такую спортивную, через плечо… на молнии. А я думаю, что если бы денег было мало, так он бы их в кошелек или в портмоне какое складывал. Ведь так?

Кац молчала. Митрофанова, наклонясь, обняла ее за плечи и ласково проговорила:

– Софочка, родимая, ведь все одно к одному: и работа эта, и ход, что я разнюхала, – никто о нем и понятия не имеет! – ну просто все само в руки плывет. Судьба, не иначе. Вот я и говорю – такой шанс упускать? Тем более что и риску-то – ноль. Ну, почти ноль.

4

Зеленые цифры 02:22. На потолке бледный отсвет окна с двойным крестом. Кац лежала на спине, сложив руки, как покойница. Шмыгала носом, бормоча кому-то в темноту:

– Ой, как же он играл! Это ж просто божешмой, как он играл! И что же он имел за свою музыку? Немножко хлеба, бублик, копейку. Стол с гефилте фиш? Эсик флейш? Не смешите меня… Вот и пошла я за доктора. А доктор седой, красивый, бабочка на шее… как же я тогда жила, ах как же я тогда жила! Цимес! Цимес мит компот! А любила все одно Яшку, хоть и ботинки драные, и штаны на штрипках, сам тощий – виду никакого, чисто шлемазл, а уж как заиграет – божешмой – ангельская музыка!

А вчера опять собака эта приснилась, черная. Будто открываю я окно в сад, а там полная луна, круглая, большая. И светло, как днем.

Там она и стоит, собака эта, в саду. Огромными глазищами на меня пялится не отрываясь. И тени от яблонь корявые по земле. Как змеи…

Я через окно, значит, в сад, а у самой кровь стынет – жуть! – да и зачем же я к ней, к этой поганой псине-то, иду? И не иду даже, нет, ноги сами несут, вроде как засасывает в омут какой или трясину.

Совсем близко подхожу, а она, гадина, глядит не отрываясь, уже вижу, как в глазах у нее искорки красные гуляют, вроде угольков в костре. И отраженье свое вижу, но не сейчас какая я, а девочкой, лет семи-восьми, понимаете? Косы с бантами и кофточка, а на кофточке грязь, я на руки свои смотрю, а они тоже все в грязи, и ладони, и манжетки, все грязное. Все грязное, понимаете?

5

Ашанашвили Гурам Лаврентьевич, вор в законе, клички Каин, Людоед, Зуб, 1951, село Цхали, Груз. ССР.