Текст книги "Великая Мечта"

Теперь надо вернуться к машине. Сделать паузу. Еще раз послушать чрезвычайно успокаивающую нервы песенку «Странные дни» того же Моррисона. А затем – проехаться по местам работы и забрать весь надыбанный балабас.

Возможен вариант, когда хозяин взломанного авто заметил меня. Допустим, вечером он крепко выпил, а ночью проснулся от приступа похмельной жажды, подошел к окну полюбоваться своей «чайкой» – а тут некто в черном деловито потрошит его ненаглядную собственность. Чувак, конечно, выбежит – с собакой, фонарем, ножом или, как вариант, с пистолетом. Но найдя пропажу и водворив ее на место, а также выругавшись и переставив машину ближе к окнам, он не станет устраивать засаду и в милицию не сообщит. А если и сообщит – в органах ему не обрадуются и опергруппа суперменов на быстроходном луноходе не примчится. На хрен ты кому нужен с твоим колесом, когда у нас двойное убийство и разбойное нападение. Милиция не любит мелкие кражи. Совершая именно мелкую кражу, я свожу риск до минимума.

Да, я объективно рисковал – но о том, что меня могут изловить и, что очень возможно, засадить в тюрьму на год, а то и два, совершенно не думал. Не то чтобы такая мысль была, а я ее от себя гнал, – она не появлялась вообще, и даже намек на нее отсутствовал. В неудачу я не верил. Не могла логика моей двадцатилетней жизни привести к тому, что книжный маньяк, бывший комсорг класса, бывший студент-интеллектуал, автор блестящего реферата «Протестантская этика Макса Вебера» и внештатный сотрудник четырех газет вдруг окажется взятым с поличным в момент тайного хищения автомобильного колеса. Я-то ладно, отсижу и выйду, ничего страшного – вон Юра отсидел же и вышел без проблем! – но мама же сойдет с ума, она не для того меня растила, она ведь гордится мною, она танцевала в обнимку с моей сестрой, когда я объявил, что успешно сдал вступительные экзамены в престижное столичное высшее учебное заведение…

Нет, меня не возьмут сегодня. И утро нового дня я встречу не в кабинете следователя – а дома, возле жены, с деньгами в кармане. Будет именно так и никак иначе. А завтра, может быть, и Юра сдержит свое обещание, провернет какую-нибудь головокружительную операцию, в которую я, конечно, сам не полезу, но другу своему помогу, прикрою его и за это получу свою долю. А потом возьму жену, оставлю щенка у тещи и поеду в пахнущем вареной курицей и кремами для загара поезде на море. Подруга будет купаться и есть шашлыки, а я – изучать входы и выходы в картинную галерею величайшего художника-мариниста, чьи полотна коллекционеры покупают за огромные деньги.

Давно уже всякому человеку, умеющему внимательно смотреть по сторонам, известно одно из главных правил новой жизни: неважно, что ты делаешь, важно – как и с кем.

Загружая товар, я краем глаза заметил прохожего. Молодого парня, возвращающегося, судя по бодрой походке и нарядной светлой курточке, с затянувшегося свидания. Он тоже увидел меня, но поспешил отвернуться. Не ускорил и не замедлил шага. Я не стал нервничать. Нежелательные очевидцы моих действий появляются часто. Как правило, мужчины. Все они делают вид, что ничего не происходит. Благоразумные, они норовят держаться подальше от человека в черном, неторопливо обделывающего свои ночные делишки. Если сунуться к такому – можно ведь и ножом в живот получить.

Кстати, это ошибка. Нож в живот – не мой вариант. Я не ношу с собой оружия. Не намерен калечить людей. Если меня спугнуть – я просто убегу, очень быстро и далеко, петляя и перепрыгивая заборы, в своих удобных кедах, которые почти ничего не весят, плотно облегают ступню и никогда не скользят.

Итак, полдела сделано. Мой собственный багажный отсек вмещает четыре колеса. Я добыл два. Предстоит взять еще два. Еще четыре можно положить на заднее сиденье, но это перебор. Нельзя быть жадным. Если машину остановят для проверки, инспектор обязательно заглянет в салон. Такая у него работа. И спросит, откуда дровишки. Зачем тебе, парень, столько разномастных колес? Что тогда ответить? В первый свой выезд, февральский, я о таком развитии событий не подумал, сорвал большой куш, но уже утром, дома, пересчитывая выручку, покрылся холодным потом. Понял, что мне повезло. Битком набитого балабасом, меня обязательно повязали бы, остановив случайно для обычной проверки. Новичку подфартило. Тогда же я пообещал себе, что впредь за один заход буду брать не более пяти штук товара. Наполняю багажник – и сваливаю. Четыре-пять колес – нормально. Всегда можно заявить, что это мои собственные колеса, а что рисунок протектора везде разный – так я ж паренек небогатый и на комплект новой резины пока не заработал.

Переместившись на два километра, в район улицы Вавилова, я сделал еще заход, но облюбованная тачка в момент щелчка побежденного замка разразилась дикими электрическими воплями и замигала фарами. Сигнализация! Пришлось покинуть не только заманчивый, погруженный в почти полный мрак двор, но и район. Переместиться южнее, к станции метро «Профсоюзная», – и там есть удобные места.

Здесь я добыл третий свой приз. Как обычно, перед последним, четвертым заходом испытал легкий мандраж. Последний рейс всегда самый нервный. Посмотрите любой криминальный фильм – там вам в два счета докажут, что всякий вор терпит поражение именно на своем последнем деле. Однако к черту фильмы. А также и книги. К черту все эти приключения, выдуманные писателями, редко покидающими свои диваны. Я и так едва не утонул в пыльной книжной премудрости, едва не отравился яркими, словно конфетные обертки, кинематографическими картинками. Теперь расплачиваюсь: как мелкий поц, тащу, что плохо лежит.

Нравится ли мне то, чем я занимаюсь? Конечно, нет. Я сам себе омерзителен. Не об этом я мечтал десять лет назад, прогуливаясь по деревенским тропинкам и запрокидывая лицо в ярко-голубое небо. Аркадий Гайдар в мои годы уже командовал полком. Сейчас, в девяносто первом, многие уже ловко сумели забыть этот всем известный факт – но не я.

Бог воров явил мне свою любовь: на четвертом номере я опять взял почти новое колесо и вдобавок обогатился десятилитровой канистрой из дефицитного алюминия. Забрал, бесшумно завернув в тряпицу, несколько хромированных гаечных ключей. Надо же – машина старая, ржавая, а внутри – изобилие ценностей. Хозяин с юмором. Крупно начертил на тетрадном листочке «магнитофона нет!» – и положил под лобовое стекло. Что же, нет – значит нет. Магнитофон дорого стоит, его всегда можно выгодно продать, но выемка магнитофона – рискованное дело, требующее вскрытия дверей, проникновения в салон и долгой возни в горизонтальном положении, ковыряния в пластмассово-железных недрах. И все это без возможности осмотреться по сторонам. Магнитофоны мы оставим для тех, у кого голова ничего не соображает.

Мир тебе, веселый обладатель машины без магнитофона! Извини, что украл у тебя твое. У меня нет другого выхода. Завтра мне нужны мои сорок американских долларов. Конечно, за четыре потертых колеса мне никто не заплатит столь огромной суммы, – но как минимум пятнадцать я добуду во что бы то ни стало. Я обещал родителям, что буду жить самостоятельно и отдельно. Обещал жене, что мы поселимся в собственном жилье и будем любить друг друга в полный голос. Обещал квартирной хозяйке вносить плату вовремя.

Всем наобещал, идиот. Всем дал слово.

Удивительны здесь не безрассудство и легкомыслие при раздаче обещаний – а то, что их тем не менее из месяца в месяц удается выполнять.

…Разумеется, сбыт происходил в районах, максимально удаленных от места преступления. Отработавшись на юге, я поехал сдавать хабар на север.

Все шиномонтажные лавки держали единую твердую цену: новая резина – столько, изношенная – столько. Тринадцать дюймов – дешевле, четырнадцать – дороже. Кованые и литые диски – дороже штампованных. Спицованные – дороже кованых. Хорошо отбалансированные – дороже плохо отбалансированных. Импортная резина – дороже отечественной. Зимняя – дороже летней. Шипованная – дороже нешипованной. Шипованная плавающими шипами – дороже шипованной обычными шипами. Направленная – дороже ненаправленной. Низкая – дороже высокой. Гравийная – дороже асфальтовой. И так далее. Любой специалист скажет вам, что автомобильные колеса – это наука.

Съездив второй раз, я подобрал из имеющегося товара два одинаковых диска, покрасил их из пульверизатора в нарядный белый цвет, прилепил неразборчивые бумажки с какими-то бессмысленными фрагментами оттисков каких-то бессмысленных печатей, украл у жены целлофановый мешок из-под одежды, завернул красиво – и продал добычу как новье.

– Будет что-то такое – заезжай в любое время, – сказал покупатель, мастер шинных дел, насквозь пропитавшийся грязью. Его деньги были мятые, все в следах нечистых пальцев и пахли потом и бензином.

Впервые – в том голодном и бессмысленном феврале – повертев в пальцах нетрудовые доходы, я понял, что голос из среды куста не врет: затея вышла если не бессмысленная, то чрезмерно рискованная. Заправлю машину, поменяю масло, куплю еду, что-то жене, продержусь три дня от силы, а потом – опять поеду? Слишком много дырок, чтобы затыкать их таким опасным способом.

Конечно, гораздо выгоднее снимать колеса комплектами. Особенно с дорогих авто. Но тогда нужна бригада – еще три человека. А мне подельники не требуются. Вчера вечером Юра сказал мне, что работает один, – вот и я работаю один. Никто ничего не знает. Так безопаснее.

Товарчик ушел к пяти часам утра. В одном ларьке я сбыл все, что поновее. Три колеса, канистру. Взяли, не торгуясь. Цены, повторяю, были всем известны. Абсолютное новье шло ровно за половину его магазинной стоимости. Потертое, поцарапанное, хоженое, езженое, бывшее в употреблении – уходило за копейки; но я такое и не брал. Покупатель дал сверх пачушки скомканных отечественных купюрок бумажку в пять американских долларов – я долго и неловко мусолил ее сбитыми грязными пальцами и рассматривал на свет, пока не сообразил, что наблюдаю портрет президента Гранта, тогда как пять баксов осеняет собой президент Джексон. Обнаружив наебалово, я состроил мрачную рожу и молча вернул фуфло. Покупатель – веселый татарин лет тридцати, в грязном свитере с неимоверно оттянутым воротом, в одиночку шурующий в своей собственной шинной будке, – не обиделся, даже не изменился в лице, и тут же заменил зеленую денежку на вторую пачку рублей. На том и распрощались.

На ближайшей же заправке я залил полный бак, следуя всем известному правилу: машина – это святое, она тебя кормит, поймал деньги – тут же залей под завязку, запасись топливом. Денег еще оставалось навалом. Можно было даже по абсолютно пустым улицам промчать до Белорусского вокзала, где на втором этаже продают горячие пельмени с черным хлебом, или в круглосуточное кафе для таксистов «Зеленый огонек». Но я мудро рассудил, что утром дома пожрать будет проще и дешевле.

Возле второй шиномонтажной лавки стояла милицейская машина. Пока я смирно катился мимо, сидящие внутри четверо с автоматами проводили меня внимательными взглядами. Ну вас к дьяволу, поеду подальше, в Бибирево, в Строгино…

На рассвете, как обычно, я ощутил прилив сил и почти младенческое желание жить. Любовь ко всему сущему. Спокойный и прекрасный восторг. Городской рассвет хорошо наблюдать из движущегося автомобиля, открыв окна – тогда тебя бьет по лицу прохладный утренний воздух, такой плотный, что кажется – его можно откусить. Романтически-задумчивый, я в шестом часу утра добрался до третьей точки, где меня знали и брали мой балабас, но пришлось обломаться. За мутным стеклом грубо сколоченной из ржавого железа сараюхи, в яично-желтом свете электрической лампы, различались пустые пивные бутылки и двое полуголых, нечесаных, сидящих за столом и уронивших головы на сложенные руки. Переработали.

У меня оставались еще два колеса, почти новый огнетушитель и кое-что по мелочи. Можно было отправиться домой, отложить остаток дел на завтра. Но я уже поймал тот легчайший эйфорический приход, мучающий всякого, кому едва перевалило за двадцать лет, кто женат на самой красивой женщине и живет в лучшем городе Земли. Набрав полную грудь воздуха, длинно сплюнув и с наслаждением выругав себя, мудака, и весь этот мудацкий мир, я отправился в четвертое и последнее место. Там, на самой окраине, в отдельно стоящей будке по соседству с кольцевой дорогой сидела банда хамоватых, но неимоверно трудолюбивых азербайджанцев: с одной стороны своего владения они продавали шашлыки, с другой стороны ремонтировали обувь, с третьей – чинили автомобильные колеса – в общем, ребята делали миллионы.

В шесть утра в их заведении густо пахло анашой. Принесенные мною колеса они ощупали, как женщин.

– Якши, – сказал один.

– Олды, гагаш, – сказал второй.

– Плохой, – сказал первый, обращаясь уже ко мне. – Не будем брать.

– Я в армии служил, – ответил я. – Ругаюсь на одиннадцати языках. В моей роте половина были – азербайджанцы. Я по-вашему немного понимаю. Сколько денег даете?

Сыны солнца изобразили на лицах чудовищную обиду, затем первый с запредельным отвращением отсчитал мне деньги.

– Заезжай в любое время.

– Олды, гагаш, – ответил я и срочно свалил.

Солнце уже взошло. Захотелось спать.

Говорят, сон – священен. Один из моих школьных друзей цитировал свою семидесятилетнюю бабку, поучающую сорокалетнюю дочь: «Если моешь полы и вдруг захотела спать – брось тряпку, перешагни через нее, ляг и спи». Похожий совет я читал в журнале «За рулем». Тянет в сон – останови машину и поспи хотя бы четверть часа – оно освежит и укрепит… С другой стороны, спать на шумной обочине в железной коробке, насквозь пропахшей разнообразными техническими жидкостями, в получасе езды от дома, от прохладной ванны и стакана горячего чая – бессмысленно. Вместо тормоза я нажал на газ. Упрямцы и гордецы всегда так делают. Помимо их воли нога сама тянется к левой педали – дурак же стискивает зубы, шепчет себе под нос: «Ни хуя!» – и жмет правую педаль. Вперед, к цели.

Эстетически безупречным виражом я обошел огромную оранжевую колымагу, поливающую водой асфальт. За ней обнаружилась еще одна, такая же. Цугом шли. Я исполнил второй вираж, увидел красный светофор и мирно стоящую перед стоп-линией нарядную ярко-красную тачку, поновее моей и подороже, и попрестижнее. Но заметил поздно.

Мокрая дорога шоферу не товарищ – меня понесло, повело, и я с грохотом приехал.

Выпрыгнул, рванулся осмотреть повреждения. Как всегда, они оказались совсем не катастрофические. Из салона всякое пустяковое столкновение воспринимается как катастрофа. На собственные вмятины я даже не взглянул. Изучал только ущерб пострадавших. Тут подоспели и сами пострадавшие, двое. Нарядно одетые чуваки моего возраста или чуть старше, с уверенными сытыми лицами, они выглядели враждебно. Я, правда, особо не мандражировал. В случае конфликта побился бы с удовольствием.

– Спишь за рулем?!

– Бывает – и сплю.

– Таксовал, что ли, всю ночь?

– А тебе какая разница, что я ночью делал?

После внимательного осмотра последствий аварии меня отпустило. Дорогостоящие железные углы и плоскости протараненного мною экипажа уцелели. Повредился только бампер. Я быстро исчислил в уме свои финансовые потери: деталь, плюс работа, плюс некая сумма сверху, нечто вроде морального ущерба, – и озвучил сумму. Достал и показал деньги.

– Отдам прямо сейчас. Не согласны – вызывайте ментов.

– Каких, бля, ментов?!

Деньги – я уже знал – не следует передавать из руки в руку. Надо положить их на что-либо горизонтальное. Бросить, швырнуть, обойтись с презренной бумагой максимально небрежно. Я так и сделал. Ударил сверху ладонью. Железная поверхность капота загудела басом.

– Сколько здесь?

– Сам считай.

Друган пострадавшего тут повел себя слегка неправильно. Вместо того чтобы руки в брюки пыхтеть неподалеку – все-таки люди говорят один на один, иначе получается не разговор, а базар и митинг, – он согнулся пополам, залез физиономией в мятое железо и вполголоса заныл: вот, мол, краска облупилась, кронштейн съехал, и вообще, зачем нам весь этот геморрой, тут работы на два дня… Я молчал. Советская техника очень простая и дешевая. Бампер меняется в двадцать минут при помощи кувалды, двух гаечных ключей и бутылки пива. Таким образом, второй обозначил себя как лох. Первый же, обильно послюнявив пальцы и пересчитав деньги, внимательно осмотрел мои черные, удобные в работе джинсы, на три размера больше, чем мой собственный, а также специфическую обувку, цыкнул зубом, рванул из кармана сигареты, отошел в сторону, о чем-то думая, – несколько проехавших мимо машин вежливо изменили траекторию – и крикнул:

– Гриша, двигаем!

Гриша резко закруглил свои речи, влез в руля и завелся. Они уже тронулись и даже прокатились метров десять – но вдруг опять остановились. Первый вылез и вразвалку вернулся ко мне. Глядя в сторону, он достал мои деньги, отделил от купюр одну, весомую, и протянул мне:

– Держи. Последнее вор не берет.

Когда я вернулся домой, жена еще спала. Мне удалось сравнительно бесшумно проскочить на кухню. Несмотря на ранний час, ее уже основательно нагрело солнцем. В воздухе плавала мелкая пыль. Щелкал холодильник.

Что теперь делать? Выпить чаю? Повеситься?

Мое презрение к самому себе было так велико, что я не осмелился даже сесть на стул – согнул ноги и сполз вдоль стены, приземлившись задом на липкий линолеум. Коснулся локтем пакета с мусором – он зашуршал. Вывалилась скомканная конфетная обертка.

За стеной мирно сопел самый лучший и дорогой человек на всем белом свете.

Зачем ты вышла за меня замуж? Я никто и звать меня никак. Крепкий, здоровый и неглупый мужик, я не умею даже свести концы с концами. Я неудачник. Не умею заработать. Не умею воровать. Не умею принести в дом жратву. А главное – не знаю, что делать дальше.

Хорошо, что есть Юра. Через два часа я ему позвоню – и мой друг мне поможет.

8

Хищники живут особенно. Они не спят и вообще не отдыхают, пока не поймают еду. А как завалят жертву, перережут ей горло и насытятся – так и дремлют себе сколько душе угодно. Однако ко мне все это не относится. Я сегодня почти ничего не добыл. Точнее – добыл, но не донес до берлоги. И отсыпаться не собирался. Разрешил себе только снять сопревшие носки и прилечь на десять минут, чтобы отдохнули ноги и спина. Лежал, проклиная и презирая себя и все на свете, – но постепенно проклятия утратили связность и точность формулировок, превратились в бессмысленный гул внутри черепа и затухли. Когда я снова открыл глаза, был почти полдень.

В груди было тесно. Веки чесались и опухли. Жить рядом с подрастающей собакой становилось все труднее. Проглотив две таблетки супрастина, я позвонил Юре – но тот не брал трубку. Через полчаса повторил, и опять безрезультатно.

Жена – видя меня чрезвычайно мрачного, обеспокоенно вращающего телефонный диск, – избегала задавать вопросы. Мирно накрасилась, получила от меня банкноту, ту самую, единственную, последнюю, которую «вор не берет», и ушла приобретать колготки – предмет, абсолютно непонятный мне, но почему-то требующийся моей женщине в бесконечном количестве.

Через два часа мне все надоело, и я поехал к Юре домой.

На полдороге остановился возле таксофона и еще раз набрал те же семь цифр. Безрезультатно. Я стал постепенно раздражаться. Кладов не слыл особо пунктуальным человеком, но известных границ никогда не переходил, и если приглашал к себе домой – как правило, сам находился именно у себя дома, а не где-то еще.

Тоже мне, деловой, досадовал я. Мне приходится не спать сутками, чтобы добыть копейку, а этот деятель даже не соизволит сообщить о том, что планы изменились…

Я долго стоял в подъезде, бессмысленно тыкая в кнопки домофона. Потом кто-то вышел – и я проник. Поднялся на этаж. Нажал кнопку звонка. И еще раз, и еще. С той стороны ничего не происходило. Я с досадой ударил кулаком в обшитое кожей дерево – скрипнули петли, щелкнул замок. Дверь оказалась не заперта.

В квартире густел неприятный полумрак. Я занервничал. Юра никогда не задергивал шторы – он любил дневной свет. Воздух был теплый, спертый, почему-то отчетливо нежилой. Я занервничал еще больше. Юра держал окна открытыми едва не круглый год.

Двинулся в комнату. На втором шаге увидел голые, полусогнутые в коленях, неестественно вывернутые ноги. Ступни были очень чистые. Здоровые копыта молодого мужчины. Под средними и мизинцами – небольшие белые натоптыши.

Шагнул в третий раз – и обнаружил всего Юру, лежащего на полу, плотно завернутого в собственный купальный халат, в белую с красным широкую полосу.

Он лежал ногами в дверь, головой к центру комнаты, грудью и лицом вниз и слегка на бок. На ладонях, на ковре, на полах задравшегося халата – многие бесформенные большие и маленькие пятна, на коже – коричневого цвета, на ткани – бурого. Капюшон халата туго обтягивал голову, и она казалась несоразмерной телу, слишком маленькой. Шею поверх капюшона обнимал плотный черный шнур, ниже затылка он перекрещивался, оба конца увенчивались узлами и петлями. Несколько часов назад кто-то вставил в эти петли сильные пальцы и тянул, ломая моему Юре трахею. А я в это время потрошил чужие багажники. Или спал.

Возле плеча лежащего посверкивал в луче солнца небольшой фрагмент золотой цепочки. Украшение увиделось, словно дохлая, разлагающаяся змея.

Я не развернул лицо вверх, не стал искать признаки жизни и никак не удостоверился в факте физической кончины. Я понял сразу. Каждый кубический миллиметр воздуха здесь пах смертью, совсем недавней. Свежая смерть, казалось, стекала прямо со стен. Она заполняла собою все.

Присел и дотянулся до почти безволосой голени кончиками пальцев – но ничего не почувствовал. Слишком грубы подушечки, сбитые в спортзалах, ободранные во время многочисленных ремонтов автомобиля. Положил ладонь. Ощутил прохладу. Как будто коснулся ствола дерева, растущего в густом лесу, где даже в солнечный летний день всегда немного зябко.

Юра был мертв. Сейчас он остывал.

Безобразен мертвец, и вид его ужасен взору живых.

Думаю, психика человека снабжена особым защитным механизмом, позволяющим сравнительно безболезненно переносить такое зрелище. Даже на прибранного покойника в аккуратном гробу с бахромой смотреть куда как непросто. Чего же говорить о еще вчера невредимом, а сегодня насильственно умерщвленном человеке, лежащем сейчас среди собственных вещей и предметов, хранящих следы его прикосновений, несущих на себе его энергетику? Но я не задрожал от ужаса, не бросился прочь. Холод сгустился в груди, вдруг я почувствовал запредельную трезвость и воспринял увиденное только интеллектом – как еще один имеющий место быть элемент мирового порядка.

Возможно также, что мои реакции нетипичны, слишком рассудочны. Таково свойство моей психики. Моя жена неоднократно упрекала меня в черствости. Другой бы, вероятно, упал на колени, вонзая пальцы в волосы, заплакал бы и завыл, проклял всех и вся. Я не заплакал, не проклял. Осторожно переступил тело, чтобы пройти в глубь комнаты. Потом дошло – зачем? куда? – шагнул обратно.

Юра – несколько часов назад смеющийся, покашливающий, похохатывающий, сопящий и хохмящий, вкусно раскуривающий сигарету, что-то рассказывающий – теперь лежал передо мной, забрызганный собственной кровью.

Равнодушно я посмотрел на его магнитофон. На его книги. На его чисто вымытую пепельницу. На цветной журнал с какими-то глупейшими полуголыми блядчонками, он его купил не далее как прошлым вечером, в моем присутствии, бегло перелистал, выругался и попытался подарить мне, а я брезгливо отверг, женатый…

Журнал лежал неправильно, в центре комнаты. Его взяли, понял я, из любопытства. Поглядели, потом швырнули на пол и ушли. Вы же не станете, убив человека, думать о порядке в его доме?

С той стороны зашторенного окна гудел ветер. Пространство, безучастное ко всему, продолжало обеспечивать людей воздухом и небом. Предполагалось, что об остальном люди позаботятся сами.

Немного поколебавшись, я все же вновь перешагнул через тело и прошел в комнату. Дверцы мебельных емкостей, шкафов и тумб все были распахнуты. Но содержимое – стопки белья и одежды, какие-то мелочи вроде батареек от фонарика и старых фотографий – оказалось нетронутым. В лучшем случае там вяло поковырялись. Из любопытства. Но разгрома не учинили.

Я вернулся – пришлось в третий раз перешагнуть – и осмотрел кухню и ванную комнату. Полку над умывальником целиком занимали банки и тюбики с косметикой, и я вспомнил о Юриной подружке. Где она? Очевидно, что ночь она провела не здесь. Иначе, может быть, я нашел бы сейчас не одно, а два тела. Либо наоборот: именно обладательница пудовых сисек и навела убийц. Юра не делал секрета из того, что имеет деньги. Наоборот, бравировал этим, небрежно демонстрировал увесистую пачку даже малознакомым людям. Света наверняка все знала. Дверь не взломана – стало быть, душегубы имели ключи. Кто им дал эти ключи? А может быть, их кто-то впустил?

Однако мне быстро стало ясно, что работали не воры и не налетчики. Эти бы внимательно обнюхали все популярные места: меж книжных страниц, в холодильнике. В унитазном бачке. На антресолях и под раковиной. Обстоятельно отработали бы все тайники, используемые обывателями для хранения наличных. Нет – здесь орудовали убийцы, и пришли они, чтобы лишить жизни, а не ограбить. Больше того – и инсценировать грабеж не удосужились. Не взяли даже золотую цепь. Шкафы осмотрели – на всякий случай. Умертвили, а напоследок обшмонали комнату в поисках чего-либо необычного. Оружия? Крупных сумм?

Уйти, сейчас же… Кто, за что убил – не важно… Бежать, и немедленно… Зайдет случайный человек, сосед – а я расхаживаю здесь над трупом… Где выход? Ага, вот… Опять перешагивать… Прочь отсюда… На воздух, к живым… На этой земляничной поляне мне больше нечего делать…

Возле двери я помешкал. Стало ясно, что в эту квартиру я никогда не вернусь. Того, кто здесь жил, нет. Друга нет. Все надежды и планы рухнули.

Здесь я осознал, что нервы вот-вот сдадут, торопливо шагнул за порог – и меня накрыло. Ударило в виски, застучало. Затряслись руки.

Зачем ты позволил им себя убить? Разве не ты мечтал въехать в Париж автостопом? Или сыграть в волейбол на Копакабане? Или выкурить сигару на Варадеро? Разве не ты убедил меня в том, что мечты – сбываются?

Вышел в общий, на четыре квартиры, коридор, панически осмотрелся – никого; за дальней дверью кто-то с кем-то вяло переругивался; мирно пахло едой.

Кое-как совладав с собой, аккуратно потянул на себя дверную ручку. Масляно, гулко щелкнули замки. Очевидно, убийцы побоялись именно этого низкого, вибрирующего лязга – придали двери вид закрытой и тихо удалились. Я же, оглушенный и дезориентированный, с мерцающими звездами в глазах, и не подумал уйти бесшумно. Точнее, вообще ни о чем не подумал. Мысли все куда-то сгинули. В голове глухо булькало, как в кастрюле с супом. Неверными ногами потопал прочь, слегка пошатываясь и больно ударившись коленом в какие-то ящики и коробки – в общих коридорах всегда складирован разнообразный безмазовый скарб: отслужившие свое детские коляски и саночки, стеклянные банки, перевязанные бечевками связки книг.

За три или четыре шага до лифта страх стал конкретным. Показалось, что убийцы еще здесь, рядом. Вот-вот выскочат, чтобы убрать нежелательного свидетеля. Я не собирался выступать в роли мальчика с голубыми глазенками. Поспешно нажал кнопку – в шахте загудело и заскрипело, но теперь я испугался уже лифта и рванулся к лестнице: полумрак, тишина, в воздухе тончайшая цементная взвесь. Постоял несколько секунд, прислушиваясь. Зашагал вниз. Кое-как преодолел шестнадцать маршей, толкнул дверь подъезда и задохнулся от кошмарного несоответствия двух картинок – там, наверху, в полутемной комнате лежал мертвый человек, а здесь светило солнце, благодатный ветер осторожно шевелил зеленые листья, дворник деловито громыхал мусорными контейнерами, некая дорогостоящая собачка, пристегнутая кожаным ремнем к заспанной владелице, деловито мочилась на забор, две обязательные в каждом дворе ветхие старухи в ватных камилавках тихо жаловались друг другу на жизнь, а в песочнице играли маленькие дети.

– Ты убит! – крикнул один другому и взмахнул пластмассовым автоматом.

– Нет, ты! Я тебя быстрее убил!

– Нет, я быстрее!

Вдруг они все посмотрели на меня – и вооруженные дошколята, и их мамы, и пыхтящий папиросой дворник. Протянули в мою сторону пальцы, закричали:

– Он, он убил! Вяжите, держите, ловите!!!

Зажмурившись и стиснув зубы, я прогнал дурной морок. Не вовремя шутит со мной шутки мое подсознание. Где машина? Ага, вот и машина. Не бросить ли ее прямо здесь? Ведь это – не моя машина. Это – его машина. Бог знает, что он натворил, чтобы ее купить. Может быть, из-за проклятой машины его и порешили? Машину надо оставить и забыть про нее, и про Юру забыть, и про все, что с ним связано. Ты надеялся, что твой друг научит тебя, как решать проблемы? Этого не будет. Юры больше нет. Проблемы разгребай сам, и решения принимай сам, и надейся – только на себя.

Признайся, идиот, что в глубине души ты ожидал чего-то подобного.

Машину я не оставил. Она была часть меня, без нее жизнь теряла последние остатки смысла. Завелся, куда-то поехал. Осознал – домой. Через пять минут пути обнаружил, что качусь по летней городской жаре с наглухо задраенными окнами. По лицу текло соленое. Провел ладонью, думал, слезы, но нет – всего лишь пот. Истерично завращал ручками, открыл левое окно и правое тоже – чтобы продуло. Тут же закашлялся от удушливой бензиновой гари. Действительно прослезился. Может, и не от бензиновой гари. А может, и не прослезился. Контроль над физиологией то исчезал, то мгновенно полностью восстанавливался. Я давил педали автоматически. Дороги перед собой не видел. Или видел – но не асфальтовую, а ту, другую, мою собственную. Куда теперь она сворачивала? Где азимут? Вектор? Куда? Каким способом?

Нет, рано так думать. Чтобы понять, каковы должны быть мои действия, надо уяснить, что произошло. Кто убил, зачем, почему, с какой целью? Что за люди работали против Юры Кладова? Не ударят ли они по мне? За три недели друг Юра перезнакомил меня со всей своей креатурой. Десятки людей видели нас вместе. В моем присутствии обсуждались две банковские аферы, ограбление офиса торговцев шоколадными батончиками, взятие на гоп-стоп валютного менялы, поджог продуктового магазина и не менее десятка квартирных краж. Я, правда, рта нигде не раскрывал, компанейского парнишку не исполнял и визитные карточки направо и налево не раздаривал – как за отсутствием желания раздавать, так и за отсутствием самих карточек. Меня знали как Андрея, немногословного Юриного приятеля в дешевых джинсиках. Вряд ли они ударят по мне. Все равно – вдруг ударят? Дверь моей квартиры выбивается ударом ноги. Сам я за себя постою, но ведь я не один, со мной – жена, мне придется биться за двоих. В доме из оружия – только кухонные ножи. Самые скверные боевые снаряды из всех, мне известных. Гнутся и в руке не держатся. Вдобавок – слишком легкие. Не помчаться ли срочно в магазин с целью приобретения какого-нибудь легкого и острого топорика, удобного в ладони, – чтобы было, чем отмахаться? Войдут втроем, вчетвером, в начале ночи, в десять, когда половина соседей жрет водку и бурно выясняет отношения. Войдут, прожмут меня, шестидесятикилограммового, в комнату, собьют с ног, выкрутят ручку громкости телевизора до отказа – и вперед. Убивать.