Текст книги "Приглашение в Ад"

Глава 2

Кто они были, Лебедь не знал. Подозревал только, что существа эти жили на планете Земля всегда. Забавно, но люди им совсем не мешали, – разве что пробуждали некоторое любопытство. Кое-кто из старожилов шалил, вклиниваясь в сеть интернета, другие колдовали над телами спящих людей, навевая те или иные мысли, порой существенно сокращая жизненные сроки живущих. За некоторыми из представителей рода человеческого автохтоны наблюдали с особым пристрастием, и, увы, Лебедь угодил в число последних. С ним беседовали и над ним подшучивали. Он не сопротивлялся и не роптал. Тем не менее, чуть ли не каждую ночь ему насылали кошмары, из которых Лебедь никак не мог извлечь должного вывода.

На этот раз во сне он увидел стоящего в дверях Артура – мускулистого, неправдоподобно огромного, взирающего на их утлое убежище осуждающим взором. Стародавний приятель поражал бронзовым загаром, напоминая свежеотлитую, пылающую жаром статую, рыцаря, облаченного в неведомые доспехи. И снова Лебедь наблюдал яростное противостояние. Без этого теперь не обходился ни один из его снов. Черноволосый, взлохмаченный Вадим стоял на одном колене и, с остервенелой усталостью передергивал затвор, посылая в сверкающего гостя пулю за пулей. Каменно и равнодушно Артур улыбался. Пули били в его могучую грудь и сплющенными, потерявшими силу комочками падали на пол.

Так уж вышло, что всю его юность Вадик Дымов с Артуром Боковым дрались. Вечные партнеры и соперники просто не могли долго ладить. Вадим был более изворотлив, Артур – более силен. Борьба протекала с переменным успехом, и, вмешиваясь в схватку, Лебедь всякий раз получал свою порцию шишек. Несмотря ни на что, всех троих почему-то именовали друзьями. Впрочем, был еще и четвертый – некий Поль, улыбчивый, громогласный красавчик. В отличие от Лебедя, добрую потасовку он уважал, и если Лебедь старался разнимать приятелей, то он напротив вызывался быть рефери, а порой и откровенно подстрекал противников. Такой уж он был человек – с удовольствием секундировавший на всех школьных дуэлях, с энтузиазмом вызывающийся замещать более слабых или выбывающих из схваток. Странной, должно быть, казалась со стороны их дружба. Квартет забияк, четверо осликов, упрямо тянущих в разные стороны. И все-таки они действительно дружили. То есть – наверное. Потому в точности никто из них не знал, что такое настоящая дружба, с чем ее едят и на каких весах взвешивают.

– Вот, значит, как!.. – Вадим, привидевшийся Лебедю во сне, хладнокровно отбросил винтовку в сторону. – Что ж, посмотрим, как ты отреагируешь на это.

В руках его Лебедь разглядел массивный ствол с пузатым раструбом.

– Господи! Ну зачем?!

И как обычно Лебедя никто не услышал. Он и сам себя не услышал. Во снах он всегда отчего-то терял голос. И не только голос. Еще чаще он превращался в полного паралитика. Тело деревянело, язык и связки отказывались подчиняться. Вот и сейчас рот его беззвучно раскрылся, не породив ни звука. Лебедь снова не мог повлиять на ход событий. Ни Вадим, ни Артур даже не глядели в его сторону.

Огненная струя полыхнула в направлении двери, уменьшенным подобием солнца впилась в панцирную грудь. Стены, потолки – все потонуло в слепящем взрыве. Лебедь зажмурился, а когда вновь распахнул глаза, разглядел, что находится на маленьком песчаном островке…

ЭТО тоже повторялось с пугающим постоянством. Все его кошмары непременно заканчивались одним и тем же – неуютным клочком суши, напоенным вибрирующим неживым светом, дающим приют паукам, крабам и бедному человечку по имени Лебедь.

Еще одна придумка автохтонов, то бишь – тех, кто обитал на Земле еще задолго до первого человека. Остров Шока… Кусочек суши, пятнышко среди волн, где Лебедю отводилась все та же пассивная роль созерцателя собственной жизни – жалкой, никчемной, всем и всегда только мешающей. Сидя на холодном песке, он со смирением вспоминал всех тех, кого когда-либо обидел или подвел, все ситуации, в которых приходилось говорить неправду, всех женщин, которые, разочаровываясь в нем, уходили и уплывали к другим, оставляя Лебедя все на том же островке одиночества. Умственное самобичевание не давало утешения, и во весь рост вставала главная загадка его существования, а именно сам смысл появления Лебедя на свет. Беда заключалась в том, что он был обречен изначально – с первых месяцев своего рождения – длинный, нескладный, отличающийся от сверстников несуразной внешностью и несуразным характером. Тем не менее, рождение состоялось. Вопреки всяческой логике, а, может, и в насмешку ей.

– Я никто, – шептал Лебедь. – Я подвел в своей жизни более двухсот человек – и это только те, кого я помню. На самом деле их было гораздо больше…

И тут же раздавался ГОЛОС, который рано или поздно проявлял к островитянину подобие жалости.

– Дурак! Какой же дурак!

– Да, я дурак, – покорно соглашался Лебедь. И голос раздраженно приказывал:

– Ладно… Иди наверх. Я буду ждать. В чуланчике…

И Лебедь шел – по песку, прямо в волны и, конечно же, просыпался. Впрочем, мысль о чуланчике продолжала гореть в мозгу, и, садясь, он вытягивал онемевшие во сне ноги, с хрустом покручивал суставами.

Он голодал. Уже двадцать второй день. А потому грани между сном и реальностью для него давно не существовало. Он успел убедиться, что жить без еды тоже вполне возможно. За счет чего? – этого он точно не знал, но догадывался. Истончавшее естество оказалось способным улавливать неведомые ранее энергии. Они, вероятно, его и питали.

Пошарив под подушкой, Лебедь извлек ржаной сухарь – остатки вчерашнего пайка и, пройдя в детскую (теперь это называлось у них детской), сунул сухарь под первое же одеяльце. В том, что маленькие с обострившимся нюхом существа найдут его гостинец, он не сомневался. Вечноголодные дети блуждали по зданию подобно привидениям, от зорких глазенок не укрывалось ничто.

Ну, а теперь можно было идти наверх, к чуланчику, как и было подсказано свыше. Маршрут стал уже привычным, и Лебедь мог бы добраться туда с закрытыми глазами, что он иногда и проделывал. Башня, а они обитали в бывшей водонапорной башне, была довольно высокой. Винтовая нарезка лестницы обожгла ступни холодом, заскользила вниз. Ноги Лебедя ощутимо коченели, и все же он предпочитал ходить босиком. Так было тише, а значит, и безопаснее. Кроме того, он всерьез опасался кого-нибудь разбудить. Хватит с него жертв. Проще и лучше – дышать в сторону…

Мимо проплыло большое запыленное зеркало. Лебедь даже не задержался. Без того знал, что увидит отпечатки детских ладоней в нижней части стекла и собственную затуманенную несостоятельность – голую, все более становящуюся черепом голову, провалы щек с пустыми глазами, длинное истощенное тело, не способное уже ни на какой труд. Единственное, что оставалось привлекательным в его облике, это были припухлые, точно украденные у хорошенького ребенка губы. Но и это когда-нибудь уйдет. И тогда останется один череп. Голый, устрашающий, неживой.

Лебедь заглянул в каморку Вадима. Здесь было все как всегда. Скрюченная за письменным столом фигура с огромной кобурой под мышкой. Всю эту ночь Вадим снова что-то кропал для муниципалитета. Вадим умел работать на износ, и Лебедь мог ему только завидовать. Он тоже хотел бы вот так. На износ и до обморока. Если было бы даровано.

Сразу за столом в углу комнаты матово поблескивало сваленное в кучу оружие. Прятали его здесь от детей, но Лебедю думалось, что и от него тоже. В опаске, что натворит глупостей. Потому что однажды он уже делал попытку уйти из жизни.

Недалеко от каморки прямо у стены притулился в обнимку с карабином Егор Панчугин. То есть Лебедь его звал Егором, а все остальные попросту Панчей. В драном тулупе, в кирзовых сапогах – стопроцентный русский мужик, способный, крякнув в кулак, пережить что угодно. У Вадима Панча водил бронемашину, чем и был славен. Более того – эту самую бронемашину он умудрялся поддерживать в превосходном состоянии, смазывая, чистя и прослушивая каждый день, как заправский терапевт старого пациента. В результате дизельное сердце броневика тикало и грохотало положенным образом, а пулеметные стволы сияли первозданной чистотой, чего нельзя было сказать о самом Егоре. Был Панчугин безнадежно чумаз, чуть прихрамывал на правую ногу, щеки его поочередно вздувал безжалостный флюс, а из носа постоянно капало. Обессилевший от борьбы с зубами, Егор готов был пойти на крайнюю меру – а именно выдрать их все до единого, заменив вставными челюстями. Одного он, правда, не знал, – где взять подходящие челюсти, и мучения с зубами продолжались.

Глядя на Егора, Лебедь мысленно оснастил механика кудлатой бородой, а винтовку заменил на посох. И получился вполне приличный Дед Мороз. Несколько пообтертый, зато веселый. И дети на утренниках у Панчи, Лебедь не сомневался, были бы улыбчивыми. А Саньке – подростку, прижившемуся в башне, пришлось бы, наверное, сыграть Снегурочку.

Подойдя к окну – одному из немногих уцелевших, Лебедь близоруко прищурился, и набрав полную грудь воздуха, чтобы не затуманивать стекло дыханием, прижался лицом к хрупкой, заклеенной бумажным крестом поверхности.

Улица, предрассветная и серая, предстала его взору. Небо, вытесанное из александрита, ветви обиженных и обожженных деревьев – тополей, тополей и… снова тополей. К слову сказать, самое подходящее время для ветряков. Маленькие смерчи любили рождаться в утренние часы, шипящими клубками выкатываясь на улицы, путаными маршрутами колеся по городу. И уже потом – только по дорожкам пыли и гладким отшлифованным следам на стенах можно будет догадаться, где и как они проходили. Правда, в последние недели стали рассказывать о каких-то взбесившихся ветряках, что появлялись даже днем, тараня кирпичные каркасы зданий, увязая в крошеве обломков, в считанные секунды раскаляясь до плазменного состояния. Может, оттого и участились пожары. Запах гари стал привычным и постоянным. Лохматыми тушами над городом беспрестанно плыли жирные черные облака. Лебедю они казались живыми и оттого особенно страшными. Поэтому вверх он, как правило, старался не смотреть. Правильно говорят: рожденный ползать рожден для земли…

Стекло все-таки отчего-то затуманилось. Отстранившись от окна и чувствуя, как начинает кружиться голова, Лебедь судорожно выдохнул и вдохнул. То ли от тяжелого сна, то ли от кислородного голодания в ушах нарастающе загудело. Он вымученно тряхнул головой и только через секунду сообразил, что это летит самолет. Большой и тяжелый, может быть, даже бомбардировщик. Лебедь зажмурился. Самолет… Первый со времен нашествия и, дай Бог, последний…

* * *

Самолет болтало, словно детскую погремушку. Казалось, машина прорывается сквозь ураганы и смерчи. Вибрировал корпус, скрипуче раскачивались крылья. Только не было за бортом ни смерчей, ни ураганов, а был на всем белом свете один-единственный воющий надрывно движок, были истертые временем заклепки и была липкая перепачканная фляга, к которой снова в который раз он потянулся рукой.

На секунду самолет вырвался в слепящую голубизну неба и тут же вновь обрюзгшей рыбиной нырнул в вязкие разводья тумана. Он бодал и кромсал их округлым, стершимся от жизни лбом, не заботясь о маршруте, не думая о собственной целостности. Да и какая, к чертям, целостность! Дрожащая рука пилота, оценивающе взвесила флягу, швырнула посудину за спину. Вцепившись в руль высоты – так, что на сбитых костяшках бисером проросли капли ягоды костяники, пилот толкнул рычаг от себя. Лихорадочно задрожав, бомбардировщик повалился в ватные облака, мигом прошил их, выскользнув над незнакомым городом.

Там внизу тысячи кварталов лепились друг к дружке, щетинились спичечками труб, с сонным смущением тянули на себя одеяло грязноватой дымки. Город напоминал чем-то необъятный, пекущийся на сковороде блин. Опавшие и бесформенные пузырьки заводов и цирковых зданий, прожилки ЛЭП и долговязые мачты телебашен. Точечки, крапинки… У пилота зарябило в глазах, и он невольно попытался выровнять ломанный летучий галоп. Таким скоком можно было запросто нарваться на очередную аберрационную ловушку, что капканами теснились над всеми жилыми районами. Но главное (сейчас это злило пилота более всего) – он не понимал хладнокровия, с которым его встречал чужой город. Тянулись минуты, а он по-прежнему ждал, когда же там внизу, переполошившись, запустят наконец сирену и, бросившись к караулящим небо зенитным установкам, откроют по незванному гостю огонь. Этот город не казался мертвым, и все-таки стрельбы по самолету никто не открывал.

С губ пилота сорвалось ругательство. Бой, скоротечный и яростный, нужен был ему, как никогда. Снаряды или ракеты – все равно. Им нечего было опасаться. Вспышка вышла бы весьма скромной. Ядерного оружия на борту нет, да и горючка практически на исходе.

Мутным взором пилот обшаривал пестрящее внизу пространство, пытаясь отыскать искорки долгожданных выстрелов, но ничего не происходило.

Олухи!.. Он скрежетнул зубами. Спят и знать ничего не желают! А если бы у него возникло желание отбомбиться? К слову сказать, вполне естественное человеческое желание. Потому что тех, кто не огрызается, съедают! С обычной животной безжалостностью…

Пилот прислушался к всхлипывающему за спиной двигателю и, пальцами скользнув по панели, коротко притопил красную клавишу. В самом деле, почему бы и нет?

Заложив вираж и вжавшись в кресло, он приготовился увидеть кустистые шапки разрывов, лентой повторяющих его путь, но ничего похожего не увидел. Болезненно дрожа, самолет подчинился маневру, но из распахнувшегося люка не вылетело ни одной бомбы.

Черт!.. В голове шевельнулось воспоминание. Скорее скучное, чем зловещее. Ну да! Весь свой боезапас он, высадил еще на старых позициях, а пулеметные ленты расстрелял в какой-то пузатый лайнер-разведчик…

Ему показалось, что там внизу чадяще тянутся клубы дыма. Значит, кто-то их все-таки поджарил! Еще до него!.. Он удовлетворенно фыркнул, забывчиво поискал глазами флягу. Проклятие! Все одно к одному. Еще и топливо догорело. На циферблате лениво выполз тусклый ноль. Километров на пять-десять – и амба…

Пилоту стало страшно, что все кончится таким вот образом – тихо, без единого выстрела, без малейшего азарта. Он пошевелился, и раздробленные ноги тотчас откликнулись острой болью. Тот пузатый лайнер тоже умел отплевываться.

Со стоном, превозмогая себя, пилот вдавил рукоять руля, утопив его до предела.

Вот так!.. Он тоже станет участником общего дела. Зениток у них не нашлось. Подонки!..

Скорость стремительно нарастала, самолет начинало медленно вращать, машина все больше заваливалась к земле. Пупырчатая пестрота раздавалась вширь, закручивалась головокружительным винтом. Пилот выжал из себя ухмылку. Ему начинало казаться, что он влетает в гигантскую оптическую лупу, заранее намечая место своего падения. Лучше бы, конечно, угодить в квартал из ухоженных. Или в какой-нибудь элитный дворец. Чтобы в пыль и в щепки! И чтобы было кому полюбоваться его последним аккордом!

От рева, переходящего в визг, от беспрерывного кружения носом пошла кровь. Пилота начало рвать на стекло, на собственные колени. Но было уже все равно. Как там ни крути, а он выдержал, дотянул до точки в этом затянувшемся предложении. Потому что без точки – все чепуха и бессмыслица. Везде нужна своя точка – четкая, по возможности яркая. Еще бы суметь досмотреть до конца! Ведь это его сценарий и его роль! Роль, кстати сказать, последняя…

Несущиеся навстречу жестяные спины домов, макушки кирпичных завалов, пучки антенн заставили пилота зажмуриться. Это вышло рефлекторно, как от мошки, попавшей в глаз, и, увы, своей последней точки пилот так и не увидел.

* * *

Приглушенный расстоянием взрыв приподнял над подушкой кучерявую мальчишечью голову. Какое-то время Санька прислушивался, не зная, показалось ему или нет. Но, кажется, все снова было тихо. Ночь успела заметно посветлеть, за окнами занималось утро. Родив протяжный вздох, больше похожий на зевок, Санька пошарил под сшитой из ватника подушкой, проверяя на месте ли силки. Все было на месте. Черта лысого Вадим их у него получит! Если понадобится, будет перепрятывать каждую ночь. Пусть попыхтят поищут!..

В коридоре шумно всхрапнул Егор. Вот и этот тоже! Как мясо крысячье или голубиное жрать – ничего, помалкивает, а после Вадиму поддакивает, словно и не жрал ничегошеньки.

Перевернувшись на другой бок, Санька закрыл глаза и попробовал вспомнить сказку, рассказанную накануне Егором. То есть, это, конечно, для салажат говорилось, чтоб не хныкали, но и он тоже послушал. Очень уж складно излагал Егорша. И все какую-то небывальщину. Может, оттого и интересно, что неправда. Правды-то кругом – хоть залейся, а это особенное – сказка…

…Высоко, высоко над землей, три раза обернувшись вокруг планеты, лежит облачный океан. Белый, как первый снег, мягкий и пушистый. Нет в нем ни бурь, ни течений. Смирный это океан, и звезды над ним яркие, крупные, точно орехи, а солнце такое, что и взгляд вверх не поднять. Из птиц туда залетают только самые отчаянные, потому как негде им остановиться и передохнуть, кроме как на мачтах высотного парусника. Корабль тот из легчайшего дерева, с парусами из чистого шелка. И живет он в вечном плавании, скользя по облакам вслед за солнцем. Ночь торопит моряков, ребяткам приходится трудиться на совесть. Догнать солнышко, ой, как не просто. Солнце бежит быстро – быстрее самых скоростных самолетов. Но морякам помогает ветер, а корабль у них ходкий. В час, когда парусник нагонит солнце, случится чудо, и время побежит вспять. Сначала наступит вчерашний день, а потом позавчерашний… Двигаясь назад, моряки догребут до того времени, когда все можно было еще изменить, когда улицы не покрывались грибной слизью и не гуляли по улицам ужасные ветряки. И вот тогда моряки спустят шелковые паруса, а корабль их плавненько приземлится, причалив к верхушкам деревьев.

– И они все исправят? – обязательно спрашивал кто-нибудь из малолеток. Егор хмыкал в усы и рассудительно говорил:

– Исправлять надо будет людям. А морячки… Морячки будут загорать и ждать, когда снова пробьет их время…

Санька нахмурился и вздохнул. Все непонятно в этой сказке! Абсолютно все!.. Если океан – это облака, то что тогда такое земля? Дно океана? Или нечто другое? И что это за морячки такие, что разгоняют свой парусник быстрее самых быстрых самолетов? Да и как они все туда попали? Корабль ведь нелегкая штука! По воде еще ладно, а по облакам?… Врет, пожалуй, Егор. То есть, конечно, врет! Но ведь надо как-то успокоить мальцов. А если Санька слушает, так это так – от нечего делать. Вон и Вадим с Панчей, когда ночуют в башне, тоже уши рады развесить…

Нудно и тягуче затрезвонил будильник. Чертыхаясь, Санька сполз на холодный пол, нашарив в полумгле кирзовые сапоги, сунул в них ноги. Снова он проснулся первым, – ему и ставить чайник, а после будить население водонапорной башни.

На минуту Санька ощутил себя взрослым. Они спали, он бодрствовал, – стало быть, главным человеком здесь был пока он.

Выйдя в коридор и перешагнув через разбросанные ноги Егора, Санька затенькал клювиком желтобокого умывальника. Вода оказалась ледяной, и, решив, что мыться следует в меру, он тут же потянулся к пахнущему уксусом полотенцу. Трепетно содрогнулись окна, и, бросившись к затуманенному стеклу, Санька увидел одиноко разгуливающий ветряк. Небольшой, с колесо среднего трактора, туманный и пыльный, он скользил по улице, чуть виляя по тротуару, всасывая в себя лужи и скелетики опавших листьев, оставляя за собой серый рассыпчатый след. Миновав башню, ветряк шатко свернул в проулок. Отлипнув от стекла, Санька поскреб полотенцем за ушами и покосился на мерно вздувающийся живот Егора. Наверное, спит и видит очередную сказку. Прямо дите малое!..

Повесив полотенце на гвоздь, Санька макнул палец в сажу на печной плите и осторожным движением, прочертил на лице Егора усы.

Вот так, и еще пару завитков, как у гусаров…

Одно полезное дело было сделано, и, вытерев палец о клочок ветоши, Санька чуть ли не бегом устремился вниз по лестнице, отперев тяжелую дверь, высунул наружу вихрастую голову. Бдительно и неспешно огляделся. Осторожности за эти годы он тоже научился. Это стало второй натурой жителей Воскресенска, а возможно, и не только Воскресенска. Схлопотать пулю здесь можно было в любое время суток. Без предупреждения, без особых причин. И не обязательно шальную. Пули заселили атмосферу наравне с мухами, шмелями и стрекозами. И все же по утрам в городе было преимущественно тихо.

Притворив за собой дверь – ту самую, по которой с полгода назад компания подвыпивших «бульдогов» молотила колунами, пытаясь прорваться внутрь, Санька бегом припустил в сад. О том, что было когда-то, думать не хотелось. Вздорное это было время – смутное, неспокойное. На улицу нос боялись высунуть. К башне, Санька это хорошо помнил, подкатило сразу несколько автомобилей, облепленных вооруженными молодчиками. Шикнув тогда на Саньку, Вадим с Егором деловито подтащили к одному из окон тяжелый станковый пулемет. За пулеметом пристроился Егор, а Вадим с автоматом и гранатами, набитыми прямо под рубашку – в точности как набивают пазухи ворованными яблоками, полез на самый верх. Лебедь с Санькой так и остались на ступенях, обхватив плечи ладонями, слушая перестук собственных зубов. И было на самом деле страшно. А когда раздались первые и оттого особенно резкие выстрелы, Лебедь даже попытался заткнуть уши – не для того, чтобы не слышать, а для того, чтобы не пропустить в себя страх. Санька отлично его понимал и, глядя на стреляющих друзей, только поражался, как у них хватает духу не трусить. Однако когда Панча крикнул им, прося принести цинковую коробку с патронами, они, пригнувшись, бросились в оружейную комнату и нужную коробку быстренько нашли, подтащив к самому окну. Тогда-то впервые Саньке познал цену настоящей храбрости, уяснив, что и под пулями можно делать что-то важное, не теряя головы и самообладания. А главное, он понял, что страх – штука неизбежная, при всей своей неизбежности все же преодолимая.

Ежась от росы, бусами рассыпанной по траве, он сорвал пару ржавого цвета крыжовниковых ягод и, порыскав среди разросшейся зелени, надергал салатных листьев напополам со стрелками переросшего лука. Когда-то хозяином здесь был Лебедь, однако в последнее время человеческие руки не доходили до грядок и сорняков, – сад рос и цвел сам по себе, что необычайно нравилось Саньке и залетной мелюзге, с которой в подобных зарослях можно было играть во что угодно.

Чуть дальше, в самом углу сада притулилась их маленькая печальная тайна – кладбище, организованное Вадимом. Началось все с того, что кого-то там похоронили прямо во время боя, а дальше пошло-поехало. Квадратики могилок метр за метром стали отвоевывать площадь у сада, все ближе подходя к владениям Саньки. Возле могил крыжовника было больше всего, но туда Санька почти не забирался. Боязно было. Боязно и одиноко…

Внаклон добравшись до заветной полянки, наглухо прикрытой сверху ветками яблонь и смородиновых кустов, Санька высунул голову наружу. Сейчас он абсолютно ничем не рисковал. Это местечко было идеальной позицией. Его не видел никто, он же мог смотреть на башню со стороны. Если бы кто-то подкрадывался к ней или пытался затаиться поблизости, Санька наверняка бы разглядел диверсанта. Но все действительно было тихо, и возле броневика, разрисованного поверх обычной камуфляжной мазни рожицами, сказочными фигурками и детскими шариками, никто не крутился. Удовлетворенно шмыгнув, той же самой тропкой, раздвигая мокрую, липнущую к коже листву, Санька двинулся обратно.

Крыжовник он сжевал по дороге, салатные листья с луком положил на кухонный стол. Это была его законной лептой в общее хозяйство. Взяв в руку столовый нож, Санька взвесил его на ладони, со вздохом положил на место. Вадим обещал научить его метать ножи, но пока обещание свое не выполнил.

Снова поднявшись по лестнице, паренек осторожно заглянул в кабинет Вадима. Хозяин башни все еще спал, уткнув лицо в сложенные на столе руки. Дыхание его было тяжелым, прерывистым. Тоже, верно, видел что-нибудь во сне – и уж во всяком случае не Егорову сказку. Скорее, какую-нибудь быль, вроде недавнего бульдожьего налета.

Сон Вадима Саньке не понравился, и, приблизившись к старшему товарищу, он легонько постучал по напряженной спине. Вадим рывком выпрямился, очумело взглянул на парнишку.

– Что, уже? – в глазах его попеременно омелькнули испуг, оторопь и удивление.

– Минут пять, как уже, – Санька начальственно махнул рукой. – Ладно, умывайся пока. Чай поставлю, мальков разбужу.

Он и впрямь ощутил себя главой территории, где вечно все делают не так и не этак, ежеминутно нуждаясь в его опеке и советах. И надежды на сонных помощничков – ну просто никакой!..

– Сам-то мылся? – Вадим энергично растер лицо ладонями.

Пробурчав невразумительное, Санька убрел за чайником. Управившись с печкой и водой, мимоходом дернул храпящего Егора за мягкое ухо. Ввалившись в спальню, заорал петушиным фальцетом:

– Подъем, шантрапа! В музее надрыхнетесь!

Наваленные ковром тулупы и пальтишки пришли в шевеление, кто-то из мальцов выдал гнусавую ноту, собираясь зареветь, но Санька немедленно цыкнул:

– И не выть мне! Лежебоки-лежебяки…

– Эй, леший! Ты чего их пугаешь? – отфыркиваясь и отплевываясь, Егор уже бренчал в коридоре умывальником. Он, как и Вадим, умел подниматься быстро.

– Ты бы их чайком поманил, сушками…

– Ага! Скажи еще – сахаром!

– Зачем сахаром? От сахара зубы болят.

– Вот сам и приманивай, – Санька искательно заглянул в лицо проходящему мимо Вадиму. – Эй, босс, возьми меня вместо Егора. Какая из него охрана?

– А из тебя какая? – Вадим усмехнулся.

– Из меня самая неожиданная. Кто на меня что подумает? А я – бац! – и в самый горячий момент пистоль достану. Они и попадают все.

– Ну да, от испуга, – следом за Панчей Вадим приблизился к умывальнику. – Оставайся-ка, брат, лучше в башне. С Лебедем дровишек организуете, холодца какого-нибудь наварите.

– Значит, не возьмешь?

Вадим помотал головой:

– Не-а…

– Тогда я Фемистоклу расскажу, как ты его в грязные тряпки заворачиваешь!

– Ох, накажу я тебя как-нибудь за шантаж… А Фемистоклу рассказывай что угодно. Он все одно не поверит.

– Это почему?

– А любит он меня.

– Любит… – Проворчал Санька. Пройдя в детскую, сердито принялся помогать малькам натягивать на себя рубашонки, носочки и колготки. За этим народом следовало глядеть в оба. Сонные, перепуганные, они надевали носки на руки вместо перчаток, штанишки с пыхтением напяливали на головенки. Уже через минуту, забыв об обидах, Санька заливался во весь голос.

– Эй, Егорша! Смотри, как, оказывается, можно рубаху надеть!.. Голову в один рукав, ноги в другой. Так он ведь еще и застегнуться сумел!..