Текст книги "Гамма для старшеклассников"

– Это ты, пап? – не открывая глаз, пробормотал Санька.

– Я, сына, спи давай.

Маленькая ручонка потянулась к нему, и, нагнувшись, Сергей позволил погладить себя по лицу.

– Колючий… Я тоже таким буду.

– Обязательно будешь.

Вглядываясь в лицо сынишки, Сергей почему-то подумал о дочке. Ну да, жена ведь очень хотела дочку, а он… Ему было все равно. Лишь бы здоровый красивый ребеночек. Вот и получился красивым – его славный забавный Санечка.

Екнуло сердце – неровным сдвоенным ударом. То ли попыталось о чем-то напомнить, то ли наоборот, окончательно забыло. Сергей прижал руку к груди, удивленно прислушался. С сердцем у него всегда был полный порядок. Что называется – не чувствовал и не слышал. Оно и сейчас всего лишь споткнулось. На крохотную несерьезную секунду. И снова мерно затикало, продолжая жить и работать. Работать и жить. Маятником, попеременно заглядывая в будущее и прошлое.

По последнему льду

– Хопана!..

В осколках солнца из лунки выпрыгнула серебристая рыбина. Крохотная радуга на миг зажглась и погасла. Упав плашмя, чешуйчатый богатырь замолотил тяжелым хвостом по льду, заплясал сердитую джигу.

– Ага, вот и чебак подоспел. Жирный-то какой! – хмыкая и приохивая, Олег подхватил плясуна, бережно отцепил от крючка. – Ух, ты мой, жиртрестюшка! Дай, я тебя поцелую. Прости, что поймал.

И впрямь чмокнув рыбину, он перебросил добычу в выдолбленное во льду подобие заводи. Там уже плескалось больше дюжины похожих красавцев.

– Чего они тебя так любят? – Павел с удивлением уловил в собственном голосе ревнивую неприязнь. Вроде друзья, и рыбалка рядовая, а все равно завидовал.

– Ты же знаешь, я для них бог! – Олег княжеским жестом, словно открывая золотой портсигар, развернул на колене кулечек с мотылем, насадил очередного червячка. – Я их тоже люблю, так что это у нас взаимное. Вот увидишь, сейчас снова клюнет. Либо чебак, либо что посерьезнее.

Павел нервно качнул удочкой, и темный кивок милостиво дрогнул. Рука сработала, точно катапульта, и по юркому живому трепету изогнувшегося пластика он моментально почувствовал – что-то есть!

Несколько вываживающих леску взмахов, и из черного зева лунки пулей вылетел ершик. Был он, конечно, сердито встопорщенный, колючий, как дикобраз, но все равно выглядел смехотворно крохотным в сравнении с двухсотграммовыми симпатягами Олега.

– Ничего. Из ерша уха самая сладкая… – утешая себя, пробормотал Павел.

– Оно конечно, – поддакнул Олег и тут же взметнул над собой выгнувшееся удилище. Через несколько запышливых секунд из его лунки, точно ракета из стартовой шахты вымахнула самая настоящая щучка. Не особенно крупная, но вполне габаритная – с локоть, в равной степени годная для ухи и фотографии.

– Ты гляди, на малинку клюнула! Обычную малинку! Совсем офонарела рыба…

Павел вновь поймал себя на желании запустить в приятеля чем-нибудь увесистым. Ну, ровно пацан какой! И ведь повторялось так из поездки в поездку. У Олега клевало, у них – все шло абы как, и друзья нервничали, злились, выходили из себя. Ну не получается у рыбаков не завидовать собратьям везунчикам! Хоть руки себе режь и глаза выкалывай. Так бы и поменялись сейчас лунками! А самое смешное – что и удочка у рыбьего любимчика чужая, и мотыль из Толиковой берестянки, а клевать подледная братия все равно предпочитала у Олега!

Толик – тот вовсе не выдержал, убрел пытать счастье на другой конец озера. Потому как нервный и долго на одном месте усидеть не может. А вот Олег – куда ни засядет, везде с рыбой. Казалось бы, самый неустроенный из троих, бесквартирный, бездетный, а все равно везунчик. Потому что глупая рыба перла к нему и только к нему, точно что-то такое чувствовала,, возможно, даже старалась компенсировать прочие Олеговы неудачи. Везло-то Олегу исключительно на рыбалке – в жизни похвастать тем же самым он как раз не мог. Купил, скажем, однажды машину – через неделю в асфальтовый каток врезался. Сколотил домишко на дачном участке – пришлые бомжики-бродяжки тут же его и сожгли. Кстати, на том же участке несколько позднее у Олега более жутковатый случай произошел. Соседи погреб чистили – да не метелками, а серным газом, от грызунов и плесени. Понятно, зажгли серные брикеты и плотненько все закупорили. Не учли одного – что Олег, наученный горьким пожарным опытом, углядит куцые струйки дыма и бросится спасать чужое имущество. Он и бросился. Нырнул бедолага вниз, хватанул легкими газа – там и слег возле лесенки. Хорошо, соседи вовремя вернулись – успели откачать да отпоить героя.

Да что погреб, они и на эту рыбалку с приключениями добирались – Олег единственный из всех умудрился провалиться под лед. И ведь шагал между Толиком и Павлом, а все одно провалился. Последний лед – это вам не весенний. Тот колется звонко, наперед трещит да прогибается, словно предупреждает. Последний же лед просел под Олегом совершенно беззвучно. Ух! – и нет человека. Одна только голова над снежно-водяной кашей дергается. Ясное дело, сумку с водкой Олег успел отбросить в сторону, а вот удочку, коловорот и червей – все утопил. Конечно, вытянули его, бедолагу, а он и греться не стал. Отжал наспех одежонку, глотнул из бутыли – и поскорее к лункам. Пока вертел-крутил коловоротом, согрелся и ожил. У Павла реквизировал запасную удочку, у Толика приманкой разжился. Выдолбил ямину для будущего улова, поплевал на крючок – и вперед! Правда, волосы до сих пор мокрые, точно пиявки, расползшиеся на лбу, но физиономия так и сияет. Потому как дорвался, обалдуй, до главного своего счастья!

Губы Павла сами собой разъехались в стороны. Стало смешно. От собственных егозливых мыслей, от Олеговой удачливой невезучести, от нервной беготни по озеру Толика. Бывают люди, что скучают наедине с собой, а бывают такие, что скучают в компаниях, – Павел обычно скучал в компаниях. В любых, кроме одной-единственной, в которой куковать приходилось с Олегом и Толиком. Как правило, в детстве друзей заводят десятками и дюжинами, в зрелом возрасте душа ищет тишины и уединения. А может, корочкой обрастает, скорлупкой недоброй. Друзья ведь не посуда – расставил и забыл. О них помнить надо, заботиться, любить да жалеть периодически. Значит, хочешь не хочешь, а кусочек сердца вынь да положь, и кусочки – они у людей тоже разные выходят. В детстве-то сердце обхватами меряют, тоннами да гектолитрами. У взрослых – иная картина и иные мерки. Вот и его дружба с Толиком и Олегом тянулась лет с семи; обоих он знал, как облупленных, и все положенные сердечно-апельсиновые дольки давным-давно поделил с ними поровну. Во всяком случае, для них он точно бы снял последний полушубок со всем полагающимся исподним. К слову сказать, не раз и снимал – случалось такое в жизни. И над ними же мог без стеснения потешаться, язвить да хохмить. Понятно, в свою очередь терпел ответные наезды да насмешки.

– Что, Павлуш, будет у нас бартер – твоих ершиков на моих кабанчиков? Я, к примеру, согласен. Давно ершиной ушицы не ел, а ты, я знаю, жареных чебачков обожаешь.

Павел скривился. Ершик у него был один-единственный.

– Ну, чего молчишь? Согласен, нет?

– Твоих чебачков еще на предмет глистов проверить бы надо.

– Нормально у них с глистами! Все, как у людей. Так что закусывай и не волнуйся – хуже не будет… О-о, глянь-ка! Наш деловой бредет!

Оба уставились в сторону размашисто вышагивающего Толика.

– Что-то не вижу я у него рыбы.

– Шутишь? – Павел улыбнулся. – Он у нас бегун-разрядник, а здесь вон какое раздолье! Километр от лунки до лунки – самое то для нашего скорохода!

– И важный какой, смотри-смотри! – потешался Олег. – Прямо медведь топтыгин! Уть-путь, уть-путь, – даже под ноги не глядит. Вот увидишь, сейчас нырнет…

– Не каркай, пловец! Это к тебе простуда не липнет, а нам с Толяном болеть нельзя. У нас детки малые, тещи с зятьями да жены.

– Знаю, видел у Толика на стене. Посадил, называется, генеалогическое древо. Уже и для внуков кружки заготовил. Не терпится человечку.

– А что такого? Я тоже внуку бы обрадовался.

– Внуки-то ладно, дело в другом. Все кругом стали деревья себе рисовать, родословные изучать да подмалевывать, и вы туда же поскакали. Что, в аристократию потянуло? Или за модой гонитесь?

– Мы историю рода восстанавливаем. Попутно историю страны изучаем.

– Знаю я, как вы изучаете – с пивком да за компьютерными играми. Пузико интеллигентское отращиваете…

– Тебе и обидно, что у самого такое не получается вырастить. Плоский, как доска.

– Доска – она в любом хозяйстве сгодится. А вот вас, шарообразных ни к какому делу не пристроишь!

– Это ты про интеллигентов?

– Про тщеславие, Павлик. Потому как все ваши деревья генеалогические – всего лишь удобрение собственного тщеславия.

– Удобрение… Тщеславие… Стиль-то какой!

– Ну так! Тоже книжками временами балуемся. Знаем, чем Лесков от Толстого отличается.

– Бородой, что ли?

– Я про другое: вам бы, господам аристократам, обычные деревья научиться сажать, вот было бы дело.

– Сажают людей, не деревья, – Павел выдернул очередного ершика, взвесив на ладони, отпустил обратно. – Я, кстати, пробовал со своим сынишкой деревья сажать…

– Ну?

– Саженцы не поленился купить, домой привез.

– Ну?

– Вот тебе и ну! – Павел мокрыми пальцами кое-как нацепил мотыля на крючок, спустил в лунку. – Поверишь, битый час бродили по дворам и пустырям, искали место, куда воткнуть наши стволики. Кругом заборы, машины, все в асфальтовой броне. А где не асфальт, там собачек выгуливают – с челюстями, как у тигровых акул. Они стволики вроде наших, как соломку перекусывают.

– И что сделали?

– В лес поехали. Там и посадили на какой-то поляне. В лесу сажали деревья, прикинь! И смех и грех.

Павел оглянулся на хрусткие шаги. Странное дело, их третий напарник Толик и в нынешнем сермяжном виде – в валенках и полушубке – выглядел начальником. Импортная удочка элегантно возложена на плечо, меховое шапо сидит ровно, как фуражка на военном. Осанка и шаг – соответствующие, несмотря на живот и двойной подбородок.

– Ну? И где рыба? – Олег блеснул насмешливым прищуром. – Как обычно, оставил народу?

– Чего там оставлять, – мелочевка… – Толик пренебрежительно качнул плечом, поочередно заглянул в мешок к Павлу и в самостийную заводь Олега. – Ага, как обычно: дуракам везет, лентяям – не очень.

– Профанирует! – Олег кивнул Павлу на Толика. – Прогулял всю рыбалку, даже ершей не надергал и нас же с тобой ссорить пытается.

– Разделяй и властвуй, – поддакнул Павел. – Начальники – они повсюду такие. Особенно, когда с уловом да делами незадача.

– Как говаривал барон де Кубертен: главное не победа, а участие, – невозмутимо откликнулся Толик. Присев на корточки возле Олеговой заводи, точно котят принялся оглаживать плавающих подлещиков и чебаков.

– Куда руки суешь! – прикрикнул Олег. – Своих гладь, мои этого не любят.

– Не бурчи, ласку все любят.

– Все, да не всякого!

– Просто вы оба мне завидуете.

– Мы?!

– Ага, – Толик спокойно кивнул. – С самого первого класса. Я пирожками вас кормил, вы завидовали. Списывать алгебру давал, опять же завидовали. Теперь статусу моему завидуете, уму и богатству.

Олег, услышав такое, даже удочку на лед отложил.

– Во, дает! Ты что, в самом деле, считаешь себя богатым?

– Разве нет? У меня трехкомнатная квартира, авто, дача.

– Да машины сегодня, считай, у всех!

– Ну, во-первых, не у всех, и кроме машины у меня есть сад, в котором растут яблони, облепиха с вишней, сто кустов крыжовника и полсотни смородины. Есть трое детей, три собаки и два глуповатых друга. Плюс жена – работящая и, замечу, неглупая. Ониоманка, правда, но такая уж у них природа – по магазинам шастать. Словом, имеется все, что положено богатому человеку.

– В самом деле, сто кустов крыжовника – это сильно, – фыркнул Олег.

– А еще я раз в квартал надираюсь до беспамятства и нормально возвращаюсь домой, – с ухмылкой добавил Толик. – Своим ходом, заметьте! Трижды в год катаюсь с семьей в Европу или куда подальше.

– Куда подальше посылают, а не катаются.

– Демагогия, – коротко отсек Толик.

– Пижон, – парировал Олег. – Раз в квартал он надирается… Нашел чем хвалиться!

– В самом деле, – подыграл Павел. – Раз в квартал – как-то даже неприлично.

– Приличнее не получается… – Толик вздохнул. – А вообще-то я про Самоката хотел сказать.

– Какого Самоката?

– Забыли уже? Вовку нашего Самокатина.

– И что, Вовка?

– Ничего. Умер он.

– Да ты гонишь, начальник!

– Все истинная правда. Сестра его только что отзвонилась. По мобиле. Звала на похороны. Я затем к вам и пришлепал.

– Да-а… – Павел переглянулся с Олегом, поскреб переносицу. Шутки и треп кончились. Минуту или две они помолчали.

– А чего сразу-то не сказал?

– Так это… Подготовить хотел.

– Ну, подготовил, дальше-то что?

– Дальше – похороны.

– Здрасьте! Мы-то здесь причем?

– Она и нас звала. Однакашники все-таки…

– Однокашники – словечко старорежимное, – возразил Павел. – Это когда весь класс кашу из одного котелка черпал в перемены. Мы с Самокатом каши одной не ели.

– Не знаю – ели там или не ели, но вся процедура завтра в десять. Сбор возле школы.

– Да ты с дуба рухнул! – Павел даже поперхнулся. – Как это завтра? А рыбалка?

– Вот именно! – подхватил Олег. – Мы же на два дня сюда приехали! И за домик вперед заплатили. Можно сказать, только начали.

– Мое дело передать.

– Вот и забудь, что передал. Мы тебя не видели, ты нас не слышал…

– Хорошо, я мобильник до сих пор не купил! – порадовался Олег. – Как вы живете с этими мяукалками, не понимаю.

– Я свой тоже на рыбалку не беру, – поддержал его Павел.

– Погодите, погодите! Вы к чему клоните? Мне что, одному на похороны переться? – возмутился Толик.

– Зачем переться, с нами оставайся.

– Ну вообще-то как-то оно не того…

– Чего не того-то! Если бы к другу или приятелю позвали, понятно, а это же Самокат. Ты что, дружил с ним?

– Нет…

– Вот и успокойся! Сиди и отдыхай вон возле лунки.

– С Самокатом вообще никто не дружил, – качнул головой Павел. – О покойниках, конечно, не положено плохо, но… Гадом ведь был, сами знаете. У своих крысятничал, по портфелям лазил. Только и знал, что юлить между вашими и нашими.

– Журнал классный за гаражами сжег, а свалил все на Ваську Третьякова, – кивнул Олег. – А когда зеркало в физзале мячом кокнул, все, как лоси, осколки собирали, я – вон руку порезал в семи местах, а он свинтил. Сам раскокал – и сам же свинтил.

– Меня из-за него старшаки раз побили, – припомнил Павел. – Нос сломали, фонарей наставили.

– Помню, – кивнул Олег. – Это когда они внизу курили, а он им на головы кирпичугу уронил?

– Ага. Только он с четвертого ронял, а я, балбес, на третьем сидел, на солнышко щурился. Вот меня и узрели. Поднялись и чуть мозги не вышибли. Это я потом допер, что Самокат за какие-то свои обидки мстил. Специально ведь все подстроил!

– Да уж, пакостить да мстить он умел, – кивнул Толик. Потерев массивные ладони, неспешно продолжил: – У меня раз в папке пирожки с повидлом лежали, для вас, кстати, покупал, а он увидел и разобиделся. Словом, минут через десять озираюсь – папки нет. С вами же потом искал по всем коридорам и классам. Нашлась в туалете на первом этаже у первоклашек. Без пирожков, понятно, и вся набита чинариками. Я тогда чуть не заревел.

– Да ну?

– Точно вам говорю. Сейчас-то уж чего стыдиться… Пирожки-то не жалко, а вот от махры папку полгода пришлось отмывать. Насквозь пропахла. И не простая ведь папка – отец подарил, специально из Финляндии привез. Знал, что я о такой давно мечтал.

– Девчонкам он другое в портфели подкладывал, – добавил Олег. – Аньке Лепеховой крысу задсунул, помните, наверное? И ладно бы живую, так ведь дохлую где-то откопал.

– Ага, было дело. А Дашке, соседке моей, он и вовсе помочился в сумку, – кивнул Павел. – Тоже потом рыдала дивчина.

– Да уж… На подлости малый был изобретательный.

– Зато и били его несчетное количество раз.

– Били, это точно. И было за что.

– А в итоге – замкнутый круг, – подытожил Толик. – Мы его чморили почем зря, он нам ответку давал…

Какое-то время молчали, слепо глазели в лунки. Рыба, словно почувствовав перемену в настроении, перестала тревожить резиновые сторожки. Даже у Олега кивок замер на месте.

– Хана клеву, так что ли?

Переглянулись невесело. И, верно, подумали об одном и том же. Самокат! Сглазил с того света. А что? Такие вещи он тоже умел проделывать мастерски.

***

Люди поедали время, а время пожирало пространство. Поезд ехал сам по себе, уныло переползая с одной параллели на другую. Ему, железному да бездушному, все равно было, где находиться – рельсы повсюду тянулись одинаковые. Между тем, картинка за окном менялась. Если над тем же озером солнце сияло и сверкало, то ближе к городу природа начала откровенно хмуриться. На небосклоне, как на гигантской переносице, бровями сходились множественные тучки, улыбка недавнего дня превращалась в пасмурный оскал. Да и лес замелькал все больше чахоточный, в косую ученическую линейку, воронья стало больше, снег запестрел выброшенным мусором.

Город еще только начинался, но Павел уже чувствовал его астматическую близость, словно вошел в вагон рыхлый неряшливый клошар в засаленной одежонке, с нездоровым селедочным дыханием. Верно, таким город и стоило отражать в современных галереях – неопрятным, с несуразно большим туловом и загребущими руками-ручищами, в плотно нахлобученной на шиферно-цинковую голову кепке из туч. Карикатура, если поразмыслить. Довольно невеселая.

Павел подумал, что в подобные реалии лучше, по идее, возвращаться единым нырком. Раз! – и ты уже дома, за столом или на диване с бутылочкой пива в руке. Все равно как любители паркура, легко перемахивающие через стены и вездесущие преграды, принципиально презирающие навязываемые пешеходам маршруты. Только вот перемещаться стремительными нырками редко получается. И эта электричка тоже не торопилась, плавно огибая земные волдыри и фурункулы, подкрадываясь к станциям, точно удав к зазевавшимся жертвам. Немудрено, что Павел задремал. Правда и во сне перед глазами стоял обросший ледяными сосульками сторожок. Обидно, но после новости, что принес Толик, рыба не клевала даже во сне. Потому, верно, и удрал Павел с дружеской ловли. Выдумал скороспелую отговорку для друзей и удрал. Тошно стало сидеть на льду, да и прискучило глядеть в распахнутый роток лунки. Наверное, только сейчас он признался себе, что дело было вовсе не в клеве. И не в том, чем огорошил их Толик. Скверная оскомина появилась после того, как хором они перемыли кости покойному Самокату. Срамному, в общем-то, человеку, но все-таки человеку.

Прислонившись к вздрагивающей от движения оконной раме, Павел и сейчас продолжал вспоминать. Подобно разогнавшемуся дизелю, память не желала сбавлять обороты. Эпизоды прошлого выныривали из небытия, как гладкие усатые тараканы из подпольных катакомб. Хотелось прижать их стопой, прищемить до хруста, да только с памятью подобные номера не проходят. И само собой всплывало, как Вовка Самокатин чернилами мазал сиденья, как метко плевался, как в драках норовил вооружиться чем поострее, колотя противника шариковой ручкой, а то и настоящим циркулем! Случилось однажды и так, что вся школа повально заболела брызгалками: первоклашки и увальни из десятых – все обзавелись масленками, клизмами и бутылями из-под шампуня, окатывая на переменах друг дружку пулеметными струями, на уроках поблескивая мокрыми лицами, украдкой просушивая разбухшую от воды одежонку. Невинная вроде забава, но Самокат и здесь показал себя с особой стороны. В свою воду он как-то намешал машинное масло, и бог знает сколько ребят ходили потом в школьной форме с позорными, ни чем не выводимыми пятнами. Многим тогда крепко влетело от родителей, а Самоката за подлую «масленицу» потом месили толпой. К слову сказать, и Павел бил, и Толян с Олегом. Хуже нет, когда наваливаются кучей на одного, но очень уж тогда их всех переклинило. Что называется – накипело. Кто-то один взорвался, пошел истерить, и сработало как эпидемия. Считай, всем классом сотворили святую месть, хотя много позже Павел понял: святой мести не бывает. Даже в самых слезливо-пафосных фильмах.

Он отвернулся от пестрящего заоконного пространства и старчески вздохнул. На донышке души ящерицей ворохнулось раздражение. На друзей, преспокойно оставшихся удить рыбу, на того же Самоката. Ведь даже умер не вовремя, словно нарочно подобрал самый неподходящий момент. И получается: вроде умер – и поделом ему, да только смерть давнего недруга ничего, оказывается, не решала. И она, смерть эта, буравила мозг, заставляла отворачиваться от самого себя, заставляла морщиться и вздыхать. Прищурившись, Павел глядел на изгвазданный следами пол, на покачивающихся пассажиров, и ровным счетом ничего не понимал.

***

Домой он на этот раз не спешил – без того прикатил на день раньше. Шагал, озирая место, где жил, которое по всем параметрам следовало величать родиной. Все было близко и узнаваемо, и все было в равной степени чужим. Старое выглядело облезшим и изможденным, к новому – высоченному и стеклянно-неживому – тоже никак не привыкалось. А уж от вездесущих машин было и вовсе не спрятаться.

Слава прозорливым фантастам! – механизированная жесть действительно победила. Все сбылось, как по писанному, и только человечество, колышущееся на срезе бытия, все еще не видело, в какую пропасть оно сползает, скатывается и летит.

Пронзительно ударил сигнал, Павел качнулся в сторону. Из промчавшейся рядом иномарки взрывной волной дохнуло скрипучим рэпом. Еще шагов через двадцать машина тормознула, выплюнув легко одетую девчушку. Павел невольно пригляделся – молодушка с ног до головы была покрыта булавками. По три на мочках ушей, на нижней губе одна, в ноздрях – маленькие и разноцветные, а по кайме расклешенных брючек – штук сорок, а то и поболе. В общем, полная раскрасавица. Можно сказать, мисс Булавка… Проходя мимо, Павел деликатно отвернулся и тут же разглядел в окне второго этажа пацаненка лет восьми-девяти. Высунувшись в форточку, тот торопливо курил. Дома, верно, было нельзя, а тут вроде как уже и не дома…

Нет, именовать город родиной у Павла положительно не поворачивался язык. Не хватало какой-то малости – пустяковой, но крайне важной.

– Раненько же ты вернулся!

– Что поделаешь – не клевало.

– Вот и хорошо, – супруга Зоя помогла снять полушубок, метко угнездила на вешалке. – А тебе звонили.

– На похороны звали?

– Откуда ты знаешь?

– Знаю…

В прихожую выскочил сынуля Максим, кенгуренком заскакал вокруг рыбацкого ящика.

– Чё поймал, чё поймал? – тоненько заголосил он.

– Ничего. Ершиков с пяток, пара окуньков и чебачок.

– Ура-а! – сынуля заколотил в ладоши. – Папа кучу рыбы поймал! Сейчас в ванну запустим…

Павел благодарно огладил макушку Максима. Хоть этот понимал, что дело не в количестве.

– На похороны-то в чем пойдешь?

– Ни в чем, – Павел хмуро раздевался. – Не пойду я никуда.

– Почему? – удивилась Зоя.

– Потому, – Павел вновь ощутил нарастающее раздражение. Жена смотрела в глаза, ждала объяснений, а объяснять-то как раз ничего и не хотелось. Не рассказывать же, каким был этот Самокат в школе, что вытворял и как крепко его не любили.

Поэтому Павел поступил проще: закрылся с сыном в ванной, занявшись традиционным делом. Слюняво-пузырчатую добычу выпустили в воду, и снулый чешуйчатый народец вяло зашевелил хвостиками. То есть крохотные ершики с окуньками почти сразу ожили, а вот чебачок завалился набок.

– Папа, он умер?

– Заснул, – не сразу нашелся с ответом Павел. – Люди умирают, а рыба засыпает.

– Это как твой знакомый, да?

Павел молча вышел из ванной.

– Все-таки надо бы пойти. Как-то нехорошо… – негромко напомнила Зоя. Павел не ответил. Наперед знал, что больше она этой темы не поднимет. Зойка была умной женщиной, и настроение супруга понимала отлично. Но главное – как и положено умной жене, она знала: уламывать и уговаривать мужчин – себе дороже. Им надо скупо капать на мозги, в нужные моменты и в должных пропорциях. И мирно соглашаться с любой сказанной в ответ ерундой. А уж тогда веревочку можно вить из любого упрямца – да так, что он сам того не заметит.

Поужинав, Павел снова заглянул к сыну в ванную. Чебачка Зоя успела убрать, ершики же бойко плавали от бортика к бортику, и, конечно, Максим уже вовсю жалел их, мечтая выпустить в какой-нибудь океан или на худой конец – в оттаявшую котлованную лужу во дворе, чтобы к лету ершики выросли в приличных акул и отомстили Гошке Митрохину из соседней многоэтажки за убитого голубя. Увы, не все светлые мечты сбываются, и Павел объяснил расстроенному сыну, что акулы из ершей не вырастают, даже если их откармливать хлебом и кошачьим кормом, что океана в ближайших окрестностях не водится, и что самому Максиму уже давно пора спать и видеть полнометражные приключенческие сны.

Проводив сына в спаленку, Павел в свою очередь попробовал отвлечься, поставив диск с каким-то известным французским детективом. Диск он одолжил у Толика больше года назад, но все не получалось досмотреть. Мелькали кадры, ум-разум не поспевал за юрким сюжетом, и к месту размышлялось о невеселом – о том, что раньше брали почитать книги, теперь – диски с кассетами, раньше книги и те же фильмы не ленились обсуждать, теперь стремительно забывали. Вывод напрашивался неутешительный: были люди, а стали телепузики, было время, а стало времечко…

***

В эту ночь ему не спалось.

Обычно у детей две крайности: либо очень хочется есть, либо к еде за уши не притянешь. В ту давнюю отроческую пору у них, верно, преобладало первое – потому как росли и постоянно требовали калорий. Вот и стянули из школьной столовой несколько горячих коржей. У самого Павла это было, пожалуй, первое воровское грехопадение – потому и сосало больно под ложечкой. Совесть, что ли, там скреблась. А поднос с коржиками как нарочно выставили на самом виду. Неудивительно, что многие поглядывали на выпечку с вожделением. Так и получился у них случайный тандем: пока Самокат приватизировал коржики, Павел стоял на шухере, прикрывая воришку. Потом уже в укромном закутке добычу поделили поровну.

– Это прямо ща умну, а это сеструхе, – откусывая от коржика, радостно сообщил Самокат. И его исчерканная чернилами, цыпчатая пятерня переправила один из коржей за пазуху.

Собственно, больше ни о чем они тогда и не говорили, но этот момент запомнился крепко. Покрытая цыпками рука и бережно упрятываемый коржик. Для сеструхи. Той самой, что звонила Толику на мобильный телефон. Интересно, догадывается ли она, что на похороны к брату никто не придет? Ни с работы, ни из класса. Да и кто бы к такому пошел? Бывают тихони, что вечно топчутся в стороне, опаздывают, стесняются. Тихонь память плохо удерживает, но и злом таких, как правило, не поминают. А вот с Самокатом двух мнений быть не могло: черное было черным, и прочих оттенков они в ту максималистскую пору не знали…

Ворочаясь в постели, Павел вдруг мысленно увидел затылок Самоката – шишкастый, коротко стриженный, много раз битый линейками, указками и учебниками. Это видение походило на случайно найденную фотографию. Не было, не было – и вдруг нашел. А ведь одно время Вовка и впрямь сидел прямо перед ним, и на протяжении нескольких месяцев Павел созерцал его спину и затылок. Правда, вспомнилось это только сейчас. Но ведь как вспомнилось – прямо до мельчайших деталей! Будь он художником, наверное, смог бы изобразить затылок Самоката на полотне. Багровеющие сквозь короткий ежик царапины, белесая птичка шрама, крохотная бородавка над левым ухом, вечно пунцовая шея.

Кстати, с чего бы Самокату краснеть? Но ведь краснел же! И не лицом, а именно шеей. Павел отчетливо это помнил. Как помнил и первые Вовкины слезы. Учительница поставила тогда Самокату кол за ошибки в диктанте. «Жи» и «ши» пиши через «и», но почему через «и», для какой такой надобности? В первом варианте Самокат, кажется, написал все через «ы», получив законную двойку, во втором, дополнительном, в голове у него что-то перещелкнуло, и искомое «и» он начал вписывать после всех попадающихся в словах «ж» и «ш». Тогда-то вознегодовавшая учительница как раз и залепила ему кол – огромный, в полстраницы, и оттого вдвойне обидный. Никому еще в классе не ставили кол, а Самокату поставили, и горе-ученик, глядя в тетрадь с многочисленными багровыми почеркушками, сидел за своей партой и тихо плакал. Кажется, они были всего-навсего второклашками, и еще не выросло деревце коллективной неприязни к Самокату. Да он и Самокатом тогда еще не был. Во всяком случае, Павел смутно припоминал, что в ту минуту плачущего Вовку ребята дружно жалели. И Павел тоже жалел. Потому что шея у впереди сидящего была помидорного цвета, а тоненькие лопатки под синим сукном часто подрагивали.

А было еще и такое: он, Толян и Олег как-то ждали Самоката у школы, чтобы поквитаться. Не просто так – за очередную пакость. Но за Самокатом пришла мать – грузная, некрасивая, с распухшей от варикоза правой ногой. Подобно своему сыну, никому из ребят она не нравилась – очень уж громко и неестественно говорила, почти кричала, да и детей путала по именам, называла «деточками». Однако что-то в них тогда дрогнуло. В правой руке женщина держала хозяйственную, набитую продуктами сетку, в левой – ручонку маленькой девочки. Девочка на мать не смотрела – больше косилась на них и на брата. А они, расположившись в школьном палисаднике у оградки, жевали стебельки трав и задумчиво глазели на уходящих. Мать Самоката по-утиному ковыляла, неловко перенося вес тела с больной ноги на здоровую, девочка звучно семенила сандаликами рядом, а чуть впереди брел Вовка – маленький тощий и тоже весь перекошенный, – потому что нес материнскую сетку с молоком и кефиром.

– Помощничек! – протянул тогда кто-то, одноклассники захихикали, и Павел тоже зачем-то ухмыльнулся.

Ничего больше и не было, но вот то колкое замечание с последовавшими усмешечками он запомнил…

Несмотря на ночное время, за окнами браво рванул салют. Кто-то гулял, отмечая либо свадьбу, либо юбилей. А может, праздновали победу российской сборной по хоккею. Без салютов подобные мероприятия теперь обходились редко. Те же китайцы петардами да фейерверками отпугивали зло, россияне, как обычно, преследовали совершенно иные цели. Чернота сползалась на грохот, словно нарочно сгущала небо над веселящимися.

Устав ворочаться, Павел поднялся и прошел на кухню. Вспомнив мальчонку, курившего в форточке, пожалел о том, что бросил это тлетворное занятие. Лет десять, а то и больше назад. Вскоре после женитьбы. И тоже ведь Зойка подсуропила – хитро и ненавязчиво, сперва рассказав о взрослых болезнях, потом о детских, что наследуются от куряк. А после еще и бурно хвалилась перед знакомыми его волей. Мол, захотел – и бросил! Сам бросил – безо всякого кодирования…