Текст книги "Убийцы для императора"

Андрей Серба
Убийцы для императора

1

Сержант, командир конного патруля, насторожился, приподнялся в седле. Шестеро драгун, следовавших за ним, придержали скакунов, замерли с мушкетами наизготовку.

Куст, который привлек внимание сержанта, зашевелился, из-за него показалась пригнувшаяся человеческая фигура. Острый глаз опытного разведчика смог различить в темноте треуголку, широкий плащ и торчащую из-под него шпагу. Раздвигая впереди себя рукой траву, неизвестный сделал три-четыре мелких крадущихся шага и исчез за соседним кустом. А там, откуда он появился, возникла новая фигура, нет, две. В таком же плаще, треуголке, тоже со шпагой на боку. Мгновение – и обе пропали за тем же кустом. У сержанта даже мелькнула мысль, не было ли только что увиденное игрой воображения? Уж больно быстро мелькнули перед глазами все три тени и без единого звука, словно призраки, растаяли в темноте. Ну нет, на то она и ночь, дабы под ее покровом вершить тайные дела. Тем паче в этом овраге, за которым начиналось болото, а за ним редколесье, где вчера вечером полковые разведчики обнаружили передовые пикеты шведской конницы. Неспроста сам дивизионный командир отрядил на ночь несколько патрулей из лучших разведчиков-драгун, чтоб обезопасить расположение русских войск со стороны этого глухого глубокого оврага, ставшего границей между русской и шведской армиями. Поэтому интересно, очень интересно, кто эти вооруженные незнакомцы, облюбовавшие для ночных прогулок сей лесной овраг?

Сержант неслышно соскочил с лошади, достал правой рукой из-за пояса пистолет, левой призывно махнул драгунам. Четверо из них тотчас очутились на земле, застыли за сержантом с мушкетами в руках. Двое оставшихся драгун, приняв от товарищей поводья их скакунов, превратились на время в коноводов, одновременно прикрывая группу сержанта с тыла.

Пригнувшись как можно ниже к земле, сжимая в руке пистолет, сержант короткими перебежками направился к кусту, за которым исчезли неизвестные. Раздвинув перед собой траву, глянул вниз по склону, откуда с невидимого дна оврага доносилось журчание ручья. С трудом просматривались группы кустарника и несколько отдельно растущих деревьев, а дальше все скрывала непроницаемая для глаз сплошная стена тумана и моросящего дождя. Плохо дело! Незнакомцы где-то рядом, и, не видя их, можно легко обнаружить свое присутствие, сразу превратившись из охотника в дичь. Однако медлить также нельзя – они в любой миг могут перебраться через ручей и очутиться на шведской стороне оврага. Значит, вниз по склону – и осторожность, осторожность! Сержант двинулся на шум ручья и вскоре услышал чавканье грязи под чьими-то шагами и приглушенные голоса. Осторожно раздвинув перед собой траву, он увидел трех человек, пытавшихся перебраться на противоположный берег широкого, вздувшегося от дождей ручья. Один, повыше ростом и с длинной жердью-слегой в руках, шел по его течению первым, двое других, подняв полы плащей, двигались за ним. Хотя троица находилась всего в нескольких шагах от суши, вода доходила им до верха ботфорт, и незнакомец, промерявший слегой дно ручья, никак не мог найти подходящего для переправы места.

Увиденная картина успокоила сержанта. Эти трое не торопились перебираться на другой берег, выискивая наиболее удобное место. А ведь обнаружь они за собой погоню, наверняка бросились бы через ручей не раздумывая. Сделав этот вывод и наметив план действий, сержант быстро пополз обратно…

Незнакомец со слегой приблизился к наполовину затопленному кусту верболаза, и из-за того неожиданно выступили трое в русской драгунской форме. Посредине – сержант с пистолетом в руке, по бокам – двое солдат с мушкетами. Одновременно из травы на берегу поднялась еще пара драгун с мушкетами наперевес.

– Стой! Кто такие? – прозвучал голос сержанта. Человек со слегой остановился как вкопанный, один из следовавших за ним тоже замер на месте, однако третий незнакомец решительно направился к сержанту.

– Свои. Не видишь, что ли? – раздался его ответ тоже по-русски.

Незнакомец встал против сержанта; распахнул на груди плащ, и командир патруля по шитью на воротнике камзола и по металлическому офицерскому нагрудному знаку определил, что перед ним капитан русской армии. А незнакомец, уперев руки в бока, строго смотрел на сержанта.

– Как стоишь перед офицером, подлец? Кто таков? Из чьего полка? – сыпались один за другим вопросы капитана.

Случись подобное в иной обстановке или в мирное время, служаку-сержанта наверняка объял бы ужас, однако сейчас в его голове крепко сидели слова полкового командира, всегда заканчивавшего инструктаж драгунам одним и тем же наставлением: «В разведке и при патрулировании лишь тот свой, кто знает пароль». Поэтому не опуская пистолета, направленного на незнакомцев, сержант коротко бросил:

– Пароль?

– Как стоишь? Как разговариваешь с офицером, мерзавец? – повысил голос капитан.

– Пароль? – упрямо повторил сержант, и ствол его пистолета уставился в лоб капитана.

– Пароль? Сейчас услышишь. Только подойду ближе, чтобы не кричать на всю округу.

Капитан сделал шаг к сержанту и, выхватив из-за пояса пистолет, выстрелил ему в грудь. В тот же миг пистолеты оказались и в руках спутников капитана, один из которых молниеносно развернулся в сторону драгун, стоящих на берегу ручья. Последнее, что увидел сержант, нажимая на курок, были вспышки огня из стволов чужих пистолетов и искривленное болью лицо врага…

Какое-то время после пистолетной трескотни в овраге стояла мертвая тишина, первым ее нарушил незнакомец, который до встречи с патрульными промерял дно ручья.

– Никто из драгун не шевелится. Мы уложили всех наповал, Саксе.

– А они ухлопали у нас Бредера. Идиот, не мог вовремя отскочить в сторону. Видел же, что сержант не из шутников.

– Поделом этой свинье Бредеру. Если бы не его вечная боязнь промочить ноги и схватить ангину, мы давно перешли бы ручей.

– Черт с ним, Бредером, лучше подумаем, что теперь делать нам. Мы наткнулись на драгун, а они вряд ли патрулировали пешими. Значит, недалеко их товарищи, которым они оставили своих лошадей.

– Верно. Клянусь всеми святыми, что они уже спешат на выстрелы. Какого дьявола ты устроил эту канонаду? Не мог сказать сержанту, что мы посланы в разведку? Или у нас на лбу написано, что мы перебегаем к шведам?

– Покойник-сержант был намного умнее тебя, Фок. Какой болван отправляется в разведку за час до рассвета?

– Не будем ссориться, у нас есть дела поважнее. И первым делом нужно перебраться через этот злосчастный ручей. Клянусь всеми святыми, что я сейчас перемахну его в один миг…

Деревянный пол горницы прогибался и жалобно стонал под тяжелыми шагами Меншикова. Заложив руки за спину и сердито попыхивая трубкой, он дважды прошелся из угла в угол, остановился против Голоты.

– Повтори еще раз о Левенгаупте, полковник.

Собственно, Меншиков мог вполне обойтись без сообщения полковника. О выступлении из Прибалтики шведского вспомогательного корпуса под командованием генерала Левенгаупта царь Петр и он узнали еще два месяца назад и с тех пор пристально следили за маршрутом его следования. У Александра Даниловича до сего времени стояли перед глазами несколько строчек письма Кирилла Нарышкина:

«Всемилостивейший государь… в 7-м числе июля приехал к Дерпту на отъезжей караул Швецкой драгун, и караульные Мурзенкова полку того шведа привели к Дерпту, а в роспросе сказал, что де Левенгаупт со всем своим корпусом пошел к королю своему, также де протчей Швецкой коннице, которая обреталась в Лифляндах, всей велено итить к королю ж. А для подлинного известия распросные речи этого шведа послал при сем к вашему величеству, а ево отдал я генерал-порутчику Боуру Вашего величества нижайший раб Кирило Нарышкин. Июля в 8 день году, из Дерпта».

То письмо было отправлено в начале июля 1708 года, когда шведский корпус только начинал свой путь. Он двигался на соединение с армией короля Карла, который незадолго до этого вторгся в пределы России. Недовольный ходом военных действий на побережье Балтики, где его войска потерпели ряд неудач, юный король решил поразить своего противника в самое сердце – захватить Москву. Но героическое сопротивление русской армии, а также отпор захватчикам со стороны белорусского населения сильно замедлили наступление шведских войск и сорвали планы Карла. Сейчас королевская армия, понеся значительные людские потери и испытывая недостаток в провизии и боевых припасах, с нетерпением ждала подкреплений. А корпус генерала Левенгаупта, сопровождаемый огромным обозом, был уже рядом…

И если до этого своим главным противником царь Петр считал войска короля Карла, с которыми русская армия вела почти непрерывные бои, то теперь не менее опасным врагом становился и Левенгаупт. Начиная разговор с Голотой, Меншиков хотел узнать, понимают ли другие всю опасность появления по ту сторону Днепра, в непосредственной близости от русских войск, отборного, еще не потрепанного в сражениях шведского корпуса. Отвлекшись от своих мыслей, Александр Данилович вслушался в глуховатую неторопливую речь казачьего полковника.

– …Лифляндию и Литву Левенгаупт минул без помех, а на Белой Руси, край которой шведам неведом, начал рыскать по лесам и болотам словно с завязанными очами. Но сейчас, когда полковник Тетеря привел к нему изменников-сердюков[1]1
  отборный казак личной гетманской стражи


[Закрыть], положение генерала стало иным. Казаки знают те места не хуже нашего, а потому без труда смогут вывести неприятелей из чащоб и указать им верный путь к лагерю короля.

Меншиков зажал трубку в кулаке, пытливо взглянул на Голоту.

– Что за силы у генерала?

– Доподлинно сказать трудно. Однако взятые в полон неприятели сказывают, что их никак не меньше восьми тысяч. Да обоз в три тысячи возов, доверху набитых провизией и всяческим боевым припасом.

– Немало, – протянул Александр Данилович. – Такой подмогой король Карл весьма доволен будет. Но думаю, что вряд ли нам стоит доставлять ему сию радость. Как мыслишь, полковник? – обратился он к Голоте.

– Держусь той же думки. И не столько шведский король будет рад солдатам,

сколько обозу. У него сейчас кончается провиант, на исходе порох, так что, не

дождавшись Левенгауптовой подмоги и обоза, неприятелям придется отменить московский поход и думать о зимовке на Белой Руси или Украине. Мыслю, что никак нельзя позволить шведам соединиться, а тем паче оставлять Левенгаупта у себя в тылу. Бить его потребно, и чем скорее, тем лучше.

Меншиков сунул трубку в рот, довольно прищурился.

– Верно молвишь, полковник, большую угрозу таит для нас Левенгаупт, а потому и меры супротив него следует принимать немедля. – Александр Данилович нагнулся над столом, ткнул в разложенную карту чубуком трубки. – Сентября четырнадцатого дня король Карл оставил Стариши и двинулся к Кричеву. Там он переправился через Сож и направился к реке Ипуть. Государь Петр Алексеевич полагает, что на ее берегах король разобьет лагерь, соберет воедино свою доселе разбросанную армию и решит, куда двигаться дальше – к Смоленску и затем на Москву или на юг, в Украину.

Меншиков замолчал, сделал глубокую затяжку. Выпустил из ноздрей дым и продолжил:

– Дорога на Смоленск шведам уже перекрыта, вслед Карлу пущен Шереметев с армией. Ну, а Левенгауптом государь велел заняться мне. Но первым для разведки навстречу генералу поскачешь со своими казаками ты, полковник.

– Каковы силы, что государь выставляет супротив Левегаупта?

– Под моим начало(м) корволант – летучий отряд: семь тысяч кавалерии и пять тысяч пехоты, которую я також посажу на коней.

– Мои разъезды отправятся в путь сегодня же. Но прежде нежели покинуть тебя, князь, дозволь спросить: что гетман отписал государю о появлении своих сердюков у Левенгаупта?

– Измена. Полковник Тетеря и есаул Недоля, взбунтовавшие их, были тайными, сотоварищами казненного Кочубея. И дабы держать казаков в повиновении и не допустить новых крамол, гетман и находится сейчас не при царевом войске, а на Украине. Государь собственноручно отписал ему, что от него куда больше пользы в удержании своих, нежели в войне со шведами.

Меншиков оперся обеими руками о стол, глянул на Голоту:

– А теперь ступай. И знай, что хотя корволантом поручено командовать мне, всей кампанией по разгрому хваленого Левенгаупта будет руководить сам государь.

И давая понять, что разговор окончен, он склонился над картой.

Выйдя от Меншикова, Голота не спеша направился к видневшимся на опушке леса кострам. Глядя со стороны на этого высокого, совершенно седого, слегка сутулящегося и заметно припадающего на левую ногу старика, мало кто мог сразу узнать в нем когда-то лихого, бесстрашного, известного всей Украине батьку-полковника.

Все было у Голоты: громкая слава и богатство, верные друзья и богатырская сила, но имел он и злейшего врага-завистника – гетмана Мазепу. Его постоянные жалобы и доносы царю на своевольного полковника сделали свое дело: Голота был схвачен, закован в железо и сослан в Сибирь. Там он находился до тех пор, пока 20 тысяч украинских казаков не были направлены на войну со шведами в Лифляндию и царю для командования ими ие потребовалась старшина, пользующаяся в казачьей среде непререкаемым авторитетом. Одним из таких людей был Голота, с чьей боевой славой и популярностью вряд ли кто мог на Украине соперничать. Поскольку вина опального полковника не была доказана, сыск по делу схваченных вместе с ним его товарищей тоже ничего не дал. Голота был возвращен из ссылки, обласкан царским любимцем князем Меншиковым, ему были возвращены все ранее отнятые чины и звания.

Вначале Голота командовал казачьим полком в Лифляндии, где отличился во многих сражениях, а с началом Русского похода короля Карла был отозван в непосредственное подчинение Меншикова и стал его правой рукой по делам Украины. Но не прошли бесследно для Голоты долгие годы в Сибири: трескучие морозы и злые вьюги выбелили волосы, подневольный тяжкий труд в острогах согнул спину и отобрал силу, пудовые оковы-кандалы стерли до костей ноги и руки, а постоянно бередящие сердце горечь обиды и жажда мести иссушили душу. Кто знает, смог ли до конца забыть о своих страданиях гордый полковник, неведомо, простил ли он обидчикам свои унижения, но России он служил честно.

У одного из костров Голота остановился, устало опустился на предложенное казаком-джурой [2]2
  слуга, ординарец


[Закрыть] седло. Некоторое время, раскуривая люльку, задумчиво смотрел на пламя, затем, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Полковник и сотник, я к вам от князя Александра Даниловича.

И тотчас несколько человек, сидевших вокруг огня, поднялись и молча растаяли в темноте, оставив у костра лишь тех двоих, которых назвал Голота.

Полковник Диброва был высок и статен, на молодом, красивом, по-девичьи румяном лице выделялись большие внимательные глаза и черные усы. Совсем недавно Диброва был простым сотником и сражался в Лифляндии. Вернувшись на Украину раненым, он, не долечившись, покинул родовой хутор и примкнул к русскому войску. Его воинское умение и личная отвага, проявленные в боях, обратили на себя внимание Меншикова, и по ходатайству князя перед царем Диброва получил чин украинского полковника и звание потомственного русского дворянина.

– Полковник, первое слово к тебе.

Красивое лицо Дибровы напряглось.

– Слухаю тебя, батько.

Молодой полковник был не только красив, но и умен: он прекрасно понимал, что мало получить полковничий пернач из царских рук, главное – удержать его в своих. Для этого требовалось многое, но прежде всего уважение в казачьей среде. И широко известный всей Украине полковник Голота являлся как раз тем человеком, близость к которому могла принести славу и его имени, а богатейший боевой опыт старого казака мог многому научить.

– Сколько у нас зараз сабель, полковник?

– Около тысячи, батько.

– Небогато. Но ничего, я отправил гонцов к своим старым побратимам, верю, что они отзовутся на мой клич и снова слетятся ко мне. А покуда, полковник, бери всех, кто уже есть, под свое начало и готовь к походу: не сегодня-завтра с царским войском двинемся на Левенгаупта.

– Благодарю, батько, – дрогнувшим голосом произнес Диброва, опуская радостно заблестевшие глаза.

А Голота уже смотрел на второго казака. Невысокий, плотный, со скуластым, потемневшим от ветра и зноя лицом, с добела выгоревшими на солнце усами и бровями, в простой серой свитке и грубых чоботах, он ничем не отличался от рядового казака. Лишь большой алый бант на эфесе длинной турецкой сабли выдавал его принадлежность к казачьей старшине. Это был сотник Злови-Витер, старый соратник Голоты, ускользнувший в свое время из рук Мазепы и сразу же, лишь услышал о возвращении полковника на Украину, явившийся к нему.

– А твоих хлопцев, сотник, знаю сам не первый год: каждый из них десятка других стоит. И потому, друже, ты не станешь ждать выступления царских войск, а сегодня же вечером поскачешь навстречу Левенгаупту и будешь виться вокруг него, не спуская глаз. И еще одно дело будет к тебе. Помнишь ли сотника Ивана Недолю, своего бывшего друга-товарища?

На лбу Злови-Витра появились две глубокие морщины, он отвел взгляд в сторону.

– Помню, батько, да только разошлись наши с ним пути-дорожки. Пригрелся твой бывший сотнику гетмана, стал есаулом его сердюков. А я до сей поры не простил Мазепе своих прежних обид…

– Знаю это, друже. Молвлю даже то, чего ты еще не ведаешь. Три дня назад прибыл есаул Иван Недоля к Левенгаупту и стал служить шведам. Мазепа отписал царю, что Недоля изменил-де России потому, что втайне был сподвижником покойных Кочубея и Искры. Но не верю я этому. Хитрит гетман… Мыслю, что его волю исполняет мой бывший сотник. И не столько он, сколько полковник Тетеря, ближайший доверенный Мазепы по злому умыслу супротив Украины и России. И потому написал я Недоле грамоту, в которой зову его снова честно, как прежде, служить отчизне. А ты, друже, найдешь человека, который смог бы доставить это послание Недоле.

– Сыскать человека не мудрено, – угрюмо произнес сотник, – да будет ли от грамоты прок?

– Время покажет…

Легко разрезая голубоватую воду острыми носами, по речной глади скользили три стремительные запорожские чайки[3]3
  большая морская лодка, могла поднимать от 50 до 80 человек с необходимыми припасами. Часто была вооружена двумя-тремя легкими пушками


[Закрыть]. Дюжие гребцы, сбросив кунтуши и оставшись в одних рубахах, гребли быстро и умело, и суденышки неслись вверх по Днепру словно на крыльях. На корме передней чайки на персидском ковре полулежали двое: запорожский сотник Дмитро Недоля и донской атаман Сидоров.

Сотнику было не больше двадцати пяти лет. На его круглом лице озорным блеском сверкали глаза, с губ не сходила веселая улыбка, он то и дело подкручивал кверху кончики длинных рыжеватых усов. Донскому атаману уже исполнилось сорок. Всю нижнюю часть его лица скрывала густая светлая бброда, а на лбу залегло несколько глубоких, никогда не разглаживающихся морщин, придававших лицу выражение замкнутости и отчужденности.

Сотник всего полмесяца назад вернулся на Сечь из морского набега на побережье турецкой Анатолии. Целую неделю гулял со своими другами-побратимами по шинкам и корчмам, но затем в казачью душу будто вселился бес, погнавший его в это рискованное путешествие по Днепру. Заодно с ним поплыл с полусотней своих донцов и атаман Сидоров, нашедший приют на Запорожье после гибели вожака восставшей донской голытьбы Кондратия Булавина.

Разные цели свели в чайке сотника и атамана, разные лежали перед ними стежки-дорожки, но покуда им было по пути. Устроившись на ковре, запорожец и донец проводили целые дни в неторопливой беседе.

– Эх, атаман, кабы видел ты ее! Краса, а не дивчина! А статью, как ляшская королевна, – зажмуриваясь от удовольствия, говорил сотник. – Так что я задумал твердо: свадьба, и кончено.

– А не сдается, казаче, что одного твоего желания маловато? – усмехнулся в бороду Сидоров. – Сам поведал, что зазноба – полковничья дочка. А такие обычно с норовом и гонором. Им ничего не стоит нашему брату и гарбуза[12]12
  вынесенный жениху гарбуз (тыква) свидетельствовал об отказе


[Закрыть] выставить.

– Мне не выставит, – убежденно ответил сотник. – Когда из-за козней Мазепы поначалу взяли Кочубея и Искру, то вскоре стали хватать и иную казачью старшину, что держала их руку. Явились гетманские сердюки и за ее отцом, побратимом Искры. Тот встретил их со своими дворовыми казаками саблей да пулей, а его жинка и дочка спаслись в лесу. Они хотели пробраться к родичам на дальний степной хутор, да напоролись в пути на загон крымчаков. Быть бы полковничьей доньке украшением ханского гарема, кабы тут, на ее счастье, не подвернулся я со своей сотней. И хоть с той поры минуло немало времени, думаю, что не позабыла она нашей встречи, – закончил Дмитро.

– А как сама дивчина смотрит на свадьбу? – поинтересовался атаман.

– Кто ведает? – беспечно ответил запорожец. – Когда ее отбил, Сечь готовилась к набегу на Синоп – не до женитьбы было. А в походе захватил в полон красулю-турчанку и совсем позабыл о полковничьей доньке. Но сейчас получил весточку от старшего брата, есаула гетманских сердюков. Извещает, что сия дивчина рядом с ним и даже спрашивала обо мне. И веришь, атаман, как вспомнил ее, так полыхнуло по всему телу словно огнем, и решил я, покуда время и охота имеются, сыграть свадьбу.

– Хороша Маша, да не наша, – хохотнул атаман. – Думаешь, у нее за это время иных женихов не объявилось? Писаная красавица, да еще полковничья дочь, – это не какой-то залежалый товар. Такие всегда себе ровню ищут.

– А я чем хуже других? – гордо выпятил загорелую грудь сотник. – Казачина что надо, а после похода на турок не беднее любого полковника. Эх, и погуляю, атаман! По всей Украине и Запорожью молва о той свадьбе разлетится, – мечтательно произнес Дмитро.

– Дай Бог, сотник.

– У меня впереди все ясно, как Божий день, – продолжал запорожец. – Сыграю свадьбу, отправлю молодую жену к своей матери на хутор, а сам снова подамся на Сечь. Слыхивал я от кошевого, что казаченьки опять собираются на море: Крым или Туретчину щупать. А вот чего ты, атаман, у Мазепы позабыл, никак в толк не возьму.

Донец медленно и задумчиво провел ладонью по широкой бороде, перевел взгляд на зеленеющий вдоль берега лес.

– Дабы понять волка, следует побывать в его шкуре. Посему, сотник, вряд ли уразумеешь ты меня. Пожил я на Сечи и вижу, что уж больно весело и вольготно вы себя чувствуете. Царь русский и король польский далеконько, турки да татары сами вас страшатся, а украинскому гетману и без вас дел хватает. Казакуете, где пожелаете, и мало чего окрест себя замечаете.

– Что надобно, то замечаем, – возразил ему сотник. – Нет нам дела ни до московита с ляхом, не признаем над собой и гетмана с его старшиной. Ну, а нехристей бьем всюду, где только повстречаем. Для того и собрались на Сечь, дабы хранить казачью славу и боронить веру православную от латинян да басурман. И волю свою никому не отдадим и ни на что не променяем.

– Уж больно далече вы за свою волю бьетесь, – усмехнулся атаман. – Все за синими морями и высокими горами, в Крыму да Туретчине. А стоять за нее надобно здесь, на Украине. И не только супротив татар и ляхов, но и главного своего ворога – гетмана и его вельможной старшины. А не то приключится, как у нас на Дону-батюшке. Сами вскормили змею на пазухой и дождались, что домовитые казаки вкупе с царскими боярами да воеводами согнули в бараний рог казачью бедноту. От их подлых рук наш атаман Кондратий и смерть принял.

Дмитро с удивлением посмотрел на донца.

– А я слыхивал, что ваш атаман сам на себя руки наложил, дабы в царские руки живым не угодить.

Сидоров с пренебрежением махнул рукой.

– Враки это, сотник. А разносят их царские слуги, дабы атамана и его дело опорочить. Ведают, что на Руси-матушке самогубцам никогда славы и почета не было, вот и хотят добрую память об атамане отнять. Не таков человек был Кондратий, чтобы самому в себя пулю пустить. С саблей в руке встретил он смерть.

– Не понимаю тебя, атаман, – проговорил Дмитро. – То с Булавиным супротив своей старшины воюешь, а сейчас к такой же чужой старшине в гости поспешаешь. Чудно мне сие…

– Без старшины жить нельзя, – убежденно произнес донец. – Да только разная она бывает. Одна милостивая и людям служит, а другая, как дикий зверь, все под себя подмять стремится. И малороссийский гетман прислал к нам, донским беглецам, своего человека с вестью, что хочет втайне от московского царя говорить с нами. Желает обсудить, как вернуть нам все старинные казачьи права и вольности. Вот наши атаманы и послали меня погутарить с ним обо всем этом.

Сотник расхохотался.

– Это Мазепа – защитник казачьих вольностей? Перекрестись, атаман. Да будь его воля, он давно бы всех казаков в холопов обратил. Да только не по зубам ему это! И не о защите Дона от царских бояр да воевод мыслит он, а хочет использовать вашего брата, донца, в своих вечных кознях. Сразу видать, атаман, что совсем не знаешь ты нашего хитреца-гетмана.

Сидоров глубоко вздохнул, почесал затылок.

– Много и разного слыхали мы о гетмане, хорошего и плохого, а потому и решили сами говорить с ним. Может, на самом деле вложил в него Господь душу незлобивую и заботу о близких своих?

Сотник зло сверкнул глазами.

– Это у гетмана Ивашки душа незлобивая? Да у него и души-то нет, а лишь глаза завидущие да руки загребущие. А самая сладкая и сокровенная мечта его – стать не вельможным гетманом, а украинским королем вроде ляшского. Уж мы, запорожцы, знаем его хорошо! Смотри, атаман, как бы не угодить тебе в мазепину паутину. А плести он ее весьма горазд.

Донец упрямо мотнул чубатой головой.

– Меня послала к гетману громада, и я буду говорить с ним, – твердо произнес он.

–Дело твое, атаман, – пожал плечами сотник. – Только не раз ты еще мои слова о гетмане Мазепе вспомнишь…

Так и плыли они, пока не пришла пора расставаться. Дмитро трижды расцеловался с атаманом, окинул взглядом полсотню его казаков-донцов, остающихся на берегу. Махнул им на прощание рукой, широко перекрестил,

– Доброго пути, друга! И дай Бог всем нам еще свидеться!