Текст книги "Предсказание на меди"

Настя, закрыв ворота, закусила до боли губу, чтобы не разрыдаться в голос. Прислонилась лбом к холодным доскам забора и смотрела в маленькую, одной ей известную щелку между досками, как уходит Егор. Слезы тихо катились из глаз, туманя зрение. Она видела, как он прошел мимо кобылы и тяжело шагал по улице, низко склонив голову. Слышала, как фыркает призывно лошадь, бьет копытом и мотает головой, звеня бубенцами. Настя не очень понимала, что с ней? Почему смотреть на этого неуклюжего мужика ей так горько и радостно одновременно? Почему не может она оторвать глаз от щели, пока его видно? Егор вернулся, поравнялся с санями, долгим тоскливым взглядом посмотрел на ворота, снял шапку, оттер ладонью лицо, как будто отгонял какой-то морок, присел, а скорее упал на сани сбоку, тихо что-то произнес. Лошадь медленно тронулась. Настя постояла еще немного, пока в щель было видно удаляющиеся сани, смахнула со щеки последнюю не высохшую слезу, резко повернулась и пошла в дом.

Тетя Марфа сидела на сундуке у окна, закутавшись в теплую шаль и тяжело привалившись к стене. Было видно, что она, несмотря на тяжелую хворь, уже давно сидит у этого окна, а ведь до этого четыре дня не вставала и еще с утра даже голову твердо держать не могла, когда Настя ее из ложки кормила. Она точно все видела и все поняла. Сейчас Насте было все равно.

– Настя, – слабо позвала она хрипло, – пойди сюда, сядь, что скажу… – Она замолчала, не мигая глядя на Настю, и сипло, с хрипом дыша. Настя покорно подошла и молча села рядом.

– Виновата я перед тобой, – внезапно начала свекровь.

От удивления Настя даже дернулась.

– Да, виновата… Ты меня не перебивай, и так говорить трудно… Слушай… Я прощения просить не буду… Хоть и надо, да не ты меня должна прощать, бог милостив, он простит, если на то воля его будет, а не простит, так и твое прощение мне уже ни к чему. Чувствую я, уж недолго мне осталось.

Она глубоко вздохнула, переводя дух, помолчала, затем продолжила уже тверже:

– Одно знаю, что виновата перед тобой… виновата, что не было сил мужу противиться… виновата, что во всем тебя винила… что ребенка твоего вытравила и тебя чуть на тот свет не отправила… Всю жизнь виновата… и пред сыном своим единственным… жила всю жизнь в страхе и унижении, а сейчас вот… смерть уж кажется так близка, что страх-то и кончился… Если меня не станет, изведет тебя Федор, да и не только тебя, он из-за своей похоти и злобы сына родного не пожалеет… Уже не пожалел… Ты всего не знаешь… да и ладно… Только дальше хуже может быть… уж ты поверь. Бежать тебе надо. Бежать, пока можешь… Я же сейчас на тебя, да на этого мужика, Егорку, смотрела… Все видела, как он с тебя глаз не сводит… Он хороший мужик… Надежный, я его давно знаю. Даже если и не влюбился он в тебя с первого взгляда, к нему всегда обратиться можно… Он поможет… Не думай, что у него морда порезана, да сам с виду свирепый… Он – душа добрая, честная, да неприкаянная, тоже горя на своем веку хлебнул… Знает жизнь со всеми горестями, как есть… – она вновь замолчала, собираясь с силами или просто размышляя. Дыхание вновь стало сиплым, из горла при каждом вздохе выходил храп, как у мужика во сне. Настя жадно слушала, что тетка говорит про Егора, и от этого ей становилось теплее и радостнее. Только вот к чему все это?

– Ты сейчас одевайся, – продолжила свекровь, – да беги за ним… Он на рынке должен быть… или еще где… спросишь… найдешь. Он ведь на отработку приехал, сегодня точно в заводе ночевать останется… Разыщи его… Расскажи все… Если не все, то что сама захочешь… Да помощи попроси. Пусть увезет тебя подальше и спрячет. А там уж, как сами решите… Только сегодня нужно, прямо сейчас, а то Федор вернется, поздно будет… Ну… давай… Шевелись, не сиди, – тетка Марфа чуть подтолкнула Настю костлявой рукой в колено. – Шаль мою надень, да полушубок… Бежать-то вам далеко да долго придется…

Словно очнувшись, Настя вскочила и заметалась по комнате. Такого поворота она никак не ожидала. Сейчас мысли неслись вскачь: как его догнать, что взять с собой, как же Марфа, а если хозяин… Нет, о хозяине думать не стала. Лучше об Егоре. Что он решит? Как ему рассказать, да и как его разыскать-то на заводе, в котором она почти и не бывала. Настя накинула на голову пуховую шаль, влезла в широкий Марфин полушубок, сунула ноги в валенки, схватила рукавицы и уже у двери обернулась. Она хотела поблагодарить свекровь, но наткнулась на ее обычный ледяной взгляд.

– Повезло, тебе, девка, сегодня… – хрипло каркнула та, – за всю жизнь твою повезло, что он приехал… Давай, беги… не возвращайся… ни за что не возвращайся. Настя повернулась и выскочила за дверь.

По улице она бежала что есть мочи, глубоко вдыхая морозный еще, весенний воздух. Не бежала, летела вдоль больших домов с широкими воротами, вдоль мерзлого заводского пруда, скользила на вытертой до блеска ледяной колее, накатанной санями, выравнивалась и опять летела, не глядя по сторонам, а только вперед, в слабой надежде увидеть фигуру Егора, сутуло примостившегося на краю саней, ту, что, она видела через щель в заборе, ту, которая, казалось, навсегда отпечаталась в ее памяти. Только одна мысль стучала тяжелой кровью в висках: «Вот он разворот… Судьба повернулась нежданно… Сейчас начнется такая новая, такая белая, ничем не замутненная жизнь». Насте казалось, что не пустынная улица разбегается у нее испод ног, а новая дорога судьбы, предсказанная старой алтайской шаманкой.

Настя выскочила за поворот и остановилась. Направо уходила плотина, чуть поодаль перегороженная высокой заводской оградой, а налево расстилалась перед ней огромная площадь, заставленная санями, прилавками, заваленная баулами и мешками, кишевшая народом, который галдел, торговался, горланил, расхваливая товар, пьяно рыгал и весело гомонил на разные голоса. Настя так давно не была на воскресном рынке, что от этого людского изобилия опешила и потерялась. Она резко остановилась. Грудь ее от долгого непривычного бега резко вздымалась, в горле першило, ноги дрожали. На мгновенье ей показалось, что силы вовсе оставили ее, к тому же в этой пестрой толпе она никогда не найдет единственного нужного ей человека. Она глубоко вздохнула и попыталась сосредоточиться, внимательно вглядываясь в шевелящуюся людскую массу. Постепенно толпа стала распадаться на отдельные фигуры и кучки людей, а сам рынок из беспорядочного скопления лотков и прилавков сузился до двух широких рыночных проходов. Она выбрала ближайший и рванулась вдоль него, внимательно осматривая мужские фигуры и заглядывая в лица. Сейчас ей казалось, что мужики все одеты одинаково и все похожи на Егора: короткие полушубки, волчьи или бараньи шапки, тертые валенки – все, или почти все, были одеты как он. Настя вновь остановилась и попыталась восстановить его образ таким, каким видела его во дворе: высокий – выше многих, стройный, в серой волчьей шапке, со шрамом через лицо. Нет. Шрам сейчас не годится. Что еще? Кушак. На нем был тканый в три оборота кушак с необычной зеленой нитью в середине. Такой в любой толпе разглядишь. Она его сразу отметила. Этот кушак и стала высматривать Настя, отмечая на бегу теперь только высоких и статных мужиков в серых волчьих шапках. Постепенно ее взгляд прояснялся, а бег замедлился. Она уже не металась между рядами, как заполошная, заглядывая в лица, а быстро шла по центру прохода, разглядывая фигуры, глаза и спины высоких парней или мужиков. Егора нигде не было. Спрашивать о нем она боялась. За время своего заточения в свекровом дворе она так отвыкла от людей, что даже не знала, как к ним обратиться. Да и кого спрашивать? Егора? Она ведь даже его фамилию не запомнила, хотя он ей сказал… Или высокого мужика со шрамом? Что ответить на встречные вопросы? Как вообще можно в такой толпе что-то спросить и понять. Ближе к концу ряда ее охватило отчаяние. Уже практически впав в панику, она достигла угла площади и выскочила на поперечную улицу. Нужно было повернуть налево и идти назад вдоль второго ряда, также вглядываясь во всех встречных мужиков, но что-то глубоко внутри толкало ее дальше, вглубь пустынной улицы, поднимающейся в гору. Она сделала несколько неуверенных шагов, внутреннее ощущение, что она на верном пути, нарастало. Настя сначала засеменила торопливо, а потом вновь побежала. Впереди, прямо посередь дороги, валялось что-то тряпичное, пестрое, и в этой куче Настя безошибочно разглядела знакомую зеленую нить. Рванулась вперед быстрее, но усталые ноги не хотели ускоряться, скользили на неровной горке, дыхание сбивалось, в висках стучало. Она упрямо переставляла негнущиеся ноги, не отводя глаз от яркой зелени нити. Она не видела ничего вокруг, только эту нить, которая постепенно росла, сплетаясь в сложный узор, который вился в середине потерянного пояса.

Настя упала перед ним на колени, подхватила на руки, прижала к лицу. Точно его. На минуту закрыла глаза и совершенно явственно представила его спину в распахнутом полушубке, медленно бредущую рядом с санями. Она вскочила и вновь пошла в гору. Теперь она знала, что точно нагонит его. Какое-то внутреннее чувство позволяло ей отчетливо видеть его образ. Она, наконец, одолела подъем и наяву увидела то, что маячило перед внутренним зрением. Он действительно медленно, слегка покачиваясь из стороны в сторону, брел, как пьяный, слегка ссутулившись и наклонив голову. Умная кобыла шла рядом.

– Егор, – что было сил крикнула Настя, но изо рта вырвался только слабый хрип и облачко белого пара. Она попробовала еще раз, но заиндевевшие губы и щеки не слушались. Язык сухим комом лежал во рту, дыхание замерло где-то в глубине глотки. Наружу вырвался только слабый стон, напоминавший его имя, которое он, конечно, не услышал. Настя собрала последние силы и вновь пошла, затем, набирая скорость, побежала. Сейчас под гору двигаться становилось легче. Ноги заработали с новой силой. Настя уже не просто бежала, она стремительно и легко неслась вниз. Неудобные валенки перестали скользить, дыхание выровнялось, только предательские слезы, то ли от мороза, то ли от радости, застилали глаза, мешая смотреть. Она уже почти догнала его, когда сани поравнялись с поворотом, который вел вдоль последней заводской улицы к широкому Барнаульскому тракту. Лошадь чуть замедлилась, а потом привычно начала поворачивать вправо. Егор тоже умерил шаг, мотнул головой, как будто просыпаясь, тоже стал поворачивать.

– Егор, – хлестко и громко разнесся по улице звонкий девичий голос. Он резко крутнулся, как от удара, увидел ее и встал, онемев в нелепой позе, как дерево врос в землю ногами, не в силах пошевелиться, не веря глазам. А она уже подлетела к нему с улыбкой и слезами на глазах, упала на его руку, бессильно цепляясь за рукав.

– Егор, – еще раз тихо выдохнула она, выпрямляясь. В этот момент она поняла, что не знает, что ему сказать, как объяснить, что с ней происходит, как начать свою просьбу, что рассказать о своей жизни. Не могла начать, только смотрела на белесый шрам на щеке, вдыхала его сильный, чуть отдающий самогоном запах, нервно теребила скомканную в руках опояску и не могла вымолвить ни слова. Ему и не нужны были слова, он молча любовался этой улыбкой и не верил в так внезапно свалившуюся на него удачу. Так они стояли, разговаривая одними глазами, боясь пошевелиться, чтобы не вспугнуть это ощущение острого счастья, которое оба одновременно испытали. Мир замер вокруг них, отгоняя от этого перекрестка шум ветра в верхушках близких деревьев, неясный гул далекого рынка, скрип подъезжающих по тракту саней и звон колокольцев. Он затих в ожидании неясно маячивших впереди перемен, замер, как люди, чувствующие большой жизненный поворот. Сколько они простояли так – не ясно. Наконец Настя пришла в себя.

– Ты опояску потерял, – улыбаясь, промямлила она, понимая, что это самое дурацкое, что она могла сказать в такой момент. Она протянула к нему обе руки, сжимавшие пестрый ком кушака.

– Что? – Егор, казалось, так и не вышел еще из оцепенения.

– Опояску, – тверже сказала она, остро чувствуя всю глупость и несуразность ситуации. Именно эта глупость, или опояска, или сама судьба, прикинувшаяся пестрой тканой лентой с зеленой строчкой, спасла Настю, а, может, и Егора, а, может, даже их обоих.

– Тпр-ру-у-у, стой, – раскатисто позвучало справа из боковой улицы. И вмиг растаяло окружавшее их до того молчание. Внешний мир ворвался в плотный кокон, обволакивающий пару шумным дыханием лошади, шелестом сена на телеге, звоном одинокого бубенца. Этот голос в клочья разметал тишину, сделал окружающее зримым, звучным и осязаемым. Этот ненавистный голос Настя узнала тотчас. Хозяин… И тут же увидела, как он поднимается из саней, вырастая из-за плеча Егора темной уверенной глыбой. Лицо Насти исказилось от ужаса. Это мгновенное изменение было последним, что запомнил Егор на ее лице. Он повернулся и тоже увидел: твердо шагая с неприятной ухмылкой на лице к ним приближался Федор Черноусов.

– Здорово, Егор, – протянул он широкую ладонь, – а ты что здесь?

– Здорово, – ответил Егор, смущенно пожимая руку, – так я… это… долг тебе привез… Шкуру медвежью… как обещал.

– А эта? – Федор мотнул головой в сторону Насти, как будто его вообще не интересовал ни Егор, ни его долг.

– А-а-а, – замялся Егор.

– Он опояску во дворе уронил, так я догнала, чтоб отдать, – быстро проговорила Настя, понимая, что Егор вряд ли сумеет ответить что-то внятное. Что будет с ней в ближайшее время она уже знала и теперь не хотела, чтобы Егор вмешался и тоже пострадал. Судьба все-таки не сделала долгожданный поворот. Не сегодня… А сегодня… Сегодня хозяин будет бить ее смертным боем и никакие слова ни сейчас, ни потом не помогут.

– А ты что опоясками раскидываешься? – спросил лукаво Федор.

– Да не раскидываюсь, просто выпил малость с утра, вот и распарился, пока шкуру разгружал. Расстегнулся, бросил в сани, а она и выпала, – довольно складно стал врать Егор. – Спасибо, сноха твоя подобрала, да не поленилась в такую даль бежать, чтоб меня догнать. Опояска-то памятная, еще жена сплела. Спасибо тебе, Настя, – Егор как-то уж больно картинно сделал в ее сторону полупоклон.

– Да уж, спасибо, сношенька, – криво усмехнулся Федор. – Садись вон в сани. Я тебя домой доставлю.

Настя, вновь протянула Егору опояску, которую с испугу все еще прижимала к груди. Он торопливо схватил ее и посмотрел на Настю беспомощным, щенячьим взглядом, словно прося прощения. Настя коротко кивнула, повернулась и, не прощаясь, тихо побрела к саням. В голове ее словно молотком выбивались Егоровы слова «жена сплела… жена сплела».

– Значит, привез шкуру? – возобновил разговор Федор.

– Ну, привез, конечно, я ж обещал. Хорошая шкура, со взрослого зверя. Я его только-только добыл. Сырую привез…

– Значит, должок отцов ты теперь полностью закрыл, – протянул Федор. Это хорошо… Как кстати, здоровье у бати-то?

– Да слава богу жив… Хотя, конечно, не тот он уже… Старый стал совсем… Иной день и из избы сам выйти не может… Но бодрится еще… Одно слово – казак…

– Да уж, казак, – протянул Федор. – Ну, ты ему поклон передавай. Мы-то с ним теперь может и не свидимся. Да и с тобой… – голос Федора стал как-то напористей, – еще когда судьба сведет. Ты-то сам здоров будь. Поеду я, – с этими словами он протянул руку Егору.

Тот пожал ее в ответ, улыбнулся тоже как-то не очень добро и спокойно произнес:

– Отчего ж, не увидимся, обязательно увидимся. До свидания, Федор.

Настя со своего места видела только, как они почти одновременно развернулись и двинулись к саням. Федор тяжело и уверенно шагал, а Егор ступал легко, широко расправив плечи и взмахивая зажатой в руке опояской. Он дошел до своей лошади быстрее, подхватил свисающую у шеи лямку узды, тихонько толкнул кобылу в шею, что-то тихо сказав. Она сразу подчинилась, пошла немного вбок и вперед, освобождая место для проезда. Федор тяжело опустился на сани, взял вожжи и резко взмахнул руками, ударяя коня.

– Но, пошел, – грозно рыкнул он.

Конь с места рванулся мелкой рысью. Сани стали быстро набирать ход. Настя в последний раз посмотрела на Егора, когда сани проезжали мимо. Он коротко кивнул, но она не ответила. Сани быстро прокатили мимо, ей хотелось повернуться и глянуть еще раз, но она не смогла. Она сидела сжавшись, глядя теперь прямо в ненавистную спину хозяина, понимая, что все было напрасно, а Егор в общем-то вовсе не тот мужик, за которым стоило бежать без оглядки. Он и женат, и врать, оказывается еще как умеет… Да и вообще… Что это «вообще», она тоже до конца не понимала, что-то мешало ей думать о нем плохо: то ли его нелепые мальчишеские слова во дворе; то ли потерянно бредущая рядом с телегой фигура, которую она увидела с горки; то ли его молчаливый, такой восхищенный и ласковый взгляд, которым он смотрел на нее на развилке дорог… Додумать Настя не успела. Хозяин повернулся к ней всем телом, ухмыльнулся ехидно:

– А быстро ты себе мужика нашла… Что, чешется? Молодого да нового захотела, блядь? Настя молча смотрела ему прямо в глаза. Она уже давно не смотрела на него так открыто, обычно опускала голову и просто сжималась, но сейчас что-то изменилось. Она не боялась. Уже не боялась. Что еще такого он может с ней сделать? Убить? Так пусть уж убивает, а остальное она выдержит, не то еще переживала.

Сани быстро скатывались с горки. Уже отчетливо слышались звуки заводского воскресного рынка. Вот уж и первые лотки. Настя видела их за спиной у хозяина, который, встретив ее взгляд, перестал ухмыляться, злобно сощурился и коротко, одним резким движением руки, сунул ей кулаком в нос. Голова ее дернулась назад, в глазах заплясали темные всполохи. Кровь брызнула во все стороны, резкая боль пронзила переносицу.

– Это тебе в благодарность за Егорку – задаток, – злобно прошипел хозяин, – погоди, домой приедем, и остаток сполна получишь. Он швырнул ей в лицо какую-то грязную тряпку, невесть откуда взявшуюся у него в руке. – Утрись, вон, да замолкни. Дома голосить будешь, это я тебе обещаю.

* * *

27 апреля 1800 г.

Егор рассказывал долго и мучительно. Он действительно не очень хорошо умел говорить, особенно когда дело касалось переживаний, а их в его рассказе было как раз больше всего. Фролов видел, что он волнуется и старается рассказать честно, преодолевая мужицкую гордость и неумение описать эмоциональную сторону внешних событий. Он не торопил возчика, не перебивал его, просто слушал и кивал, внимательно вглядываясь лицо Егора, время от времени наливающееся краской. Наконец Егор замолчал и опять опустил голову. Фролову показалось, что это еще одна пауза, он ждал продолжения, но Егор молчал. Пауза все длилась, Фролов не спешил. Он, обладая живым воображением, очень хорошо представлял, что творится на душе в собеседника. Рассказ его тронул и разбудил какие-то дремлющие в глубине сердца надежды. Слушая Егора, он все время ловил себя на мысли, что парню в общем-то повезло. Вот так встретил девушку и как огнем обожгло: ведь это любовь, именно так она должна возникнуть, а дальше, как в настоящем любовном романе, – трудности и расставание… Так и должно быть… Так и у него когда-нибудь будет…

– Вот и все, – не поднимая головы, глухо произнес Егор, – только ты не думай, Петр Козьмич, что это все блажь… У меня это впервые так… И главное, я все время о ней вспоминаю… Ведь она за мной столько бежала… Она ведь что-то сказать хотела, но вот что?

– Это ты, когда отсюда выйдешь, узнаешь, – мягко ответил Фролов, – а если дело это с монетами связано, то, может стать, раньше узнаем.

– Думаешь, она мне про монеты сказать хотела? – с сомнением протянул Егор. – Рассказать, что Федор в этом замешан? – он посмотрел Фролову в глаза. – Я об этом как-то не думал. Она на меня смотрела так… Я даже не знаю, как и сказать… Как будто… Ну… – он замялся.

– В любви хотела признаться? – неловко подсказал Фролов.

Егор густо покраснел:

– Ну… вроде того… или будто помощи просить хотела… – Он опять вздохнул.

– Ладно, сейчас мы гадать не будем, это не поможет, – твердо сказал Фролов. – Обещаю, я как в Нижне-Сузунский завод приеду, постараюсь с ней встретиться, все выяснить, да и про тебя расскажу, – он лукаво глянул на возчика. Тот в ответ вновь густо покраснел. – Да не бойся ты, плохого про тебя говорить не стану… Ты ж мне все по-честному… душу, можно сказать, открыл… Я не выдам… Встретиться нам теперь точно придется, так как с Федором твоим потолковать мне теперь все одно нужно… Есть, о чем его порасспросить… Так что ты давай дальше рассказывай.

– Дальше? – удивился Егор. Ему и вправду казалось, что он и так открыл симпатичному офицеру все, что так беспокоило его все эти дни.

– Дальше, – мягко настоял Фролов. – Они уехали, а ты что, сразу в кабак отправился?

– Не сразу, – Егор понял, что рассказ для Фролова не закончен. – Я там, на обочине тракта, еще долго в санях сидел. Даже не знаю, сколько… Пока не замерз совсем. Уже смеркаться стало, так я развернулся да обратно на рынок поехал. Хотел своих мужиков встретить, с которыми возить в этом году буду, с ними и заночевать. Только их уже нигде не было, да и народ уже весь почти разошелся. Я поспрашивал… никто не знает, куда они подались, может где-то все вместе заночевать напросились, а, может, поодиночке разбрелись по родичам и знакомым. Я на конюшню поехал. Оставил там коня с санями, а сам пешком в кабак: в тот, что на плавильной половине, пошел. Вот теперь точно – все рассказал.

– А на конюшне с кем говорил? – пытливо спросил Фролов.

– Да как говорил? Так, парой фраз перебросился с Андрюхой Потаповым, помощником конюха. Нам же разрешают, если нужда есть, коней на ночь в свободные стойла ставить. Так я и пользуюсь, если время холодное. Я спросил его, куда ставить, он показал, да спросил, что так рано. Я объяснил, что нужда на заводе в уголье… сказал, что утром коня и сани заберу, после того, как наряд получу. С тем и распрощался.

– Та-ак, – протянул Фролов. – Значит, теперь точно – все? Ничего не забыл?

– Точно, – тряхнул головой возчик. – Я этот день теперь, может, целый век помнить буду… Такое ведь… – Он опять замолк, то ли не зная, как продолжить, то ли смутившись вновь нахлынувшего откровения.

– Хорошо, – улыбнулся Фролов. – Подведем итог. Что получается?

Фролов поднялся и отряхнул сено с кафтана. Он встал перед Егором и скорее для себя, чем для него, стал перечислять факты, отбивая каждый взмахом руки.

– Ты приехал на отработку и привез отцов долг.

Егор кивнул, как будто это был вопрос.

– Долг ты отдавал Федору Черноусову, который человек нелюбезный и что-то скрывает, так как за ворота тебя никогда не впускал.

Егор вновь кивнул, на этот раз с сомнением на лице, но Фролов не обратил на это внимания.

– У Федора во дворе ты встретил его сноху. Она тебе понравилась, но тебе показалось, что она чего-то боится. Это уже предположение, – тут же оговорился он.

– Она побежала за тобой. Может быть, опять предположение, хотела что-то сказать.

– Вы встретили Федора, он увез сноху, которая так и не сказала, зачем тебя догоняла.

– Ты оставил коня с санями на заводской конюшне, а сам пошел в кабак.

– В кабаке ты отдал все деньги, кабатчик и еще один парень это видели.

– Ты говорил с четырьмя знакомыми мужиками, один из которых видел, что кошель твой опустел.

– Ты захмелел, лег спать. Кроме тебя в кабаке в это время были четыре мужика и кабатчик.

– Проснулся, а в твоем ранее пустом кошельке дюжина фальшивых монет, – Фролов последний раз взмахнул рукой и занес ее вверх, выставив указательный палец, как будто собирался кому-то грозить. Так он замер на мгновение, а потом обратился к Егору: – Так все было? Я ничего не упустил?

– Все так вроде… – протянул Егор.

– Ладно, для меня этих фактов тоже пока предостаточно. Я сейчас пойду, мне все это хорошенько обдумать надо, – словно извиняясь, добавил он, – а перед отъездом еще раз к тебе загляну. – Он хотел повернуться, чтобы уйти, но ему казалось, что он все еще что-то упускает, а может быть, не понимает какой-то важной детали в рассказе возчика. Он внимательно посмотрел на съежившегося на сене мужика. Он сейчас выглядел намного более несчастным и брошенным, нежели тогда, когда Фролов вошел в камеру.

– Ты, Егор, зазря не переживай, – попытался ободрить его на прощание Фролов, – все выяснится. Это я тебе обещаю. Слушай, – он вдруг вспомнил, – я спросить забыл, так ты женат? Ты говорил, что жена кошель сшила.

– Был женат, а теперь, значит, – вдовец, – глухо ответит Егор и пояснил, – жена моя померла родами три года назад.

– Ох, несчастье, – смутился Фролов, – а ребенок?

– Тоже помер, – также глухо произнес он.

– Ты, уж прости, что спрашиваю, я же не знал, – Фролову теперь совсем неловко стало уходить.

– Да что уж там, – вздохнул Егор. Это уж пережилось… почти забылось. Мы ведь с женой только год и прожили… Хорошая она была… Смешливая и работящая… Мне ее батя сосватал… Мы дружно жили… – он замолчал и тихо улыбнулся, как будто погрузившись в приятные воспоминания.

– Ну, будь здоров, Егор. Не раскисай тут. Жизнь длинная. Все еще к лучшему переменится. Ты верь в это, – с этими словами он развернулся и вышел из камеры. Откуда-то из полутьмы коридора вынырнул караульный солдат. Фролов молча махнул ему рукой по направлению к двери и двинулся к выходу.

Выйдя во двор и щурясь на ярком весеннем солнце, Фролов понял, что уже далеко за полдень. Он немного постоял на крылечке, вдыхая свежий воздух, который, несмотря на морозец, слегка отдавал вкусом весны. Это Фролову нравилось, как нравились ему и результаты его беседы с Егором. Дело сложное, но теперь он точно знал, с чего начинать расследование в Сузунском заводе. Он потянулся всем телом и бодро зашагал по направлению к кладбищу.

Гаврила ждал его у кладбищенских ворот, кутаясь в шинель от пронзительно холодного ветра. Вдвоем они миновали ворота, брат повел Петра по небольшой тропинке к свежей могиле, на которой был установлен простой деревянный крест. К нему в нижней части была прикреплена медная пластина с надписью. Петр нагнулся и прочел: «Здесь погребён берггауптман и кавалер Козьма Дмитриевич Фролов, родившийся 29 июня 1728 года и скончавшийся 9 марта 1800 года».

– Это господин Главный управляющий велел изготовить, – пояснил Гаврила, – сам и на кладбище принес. Батю ведь, почитай, весь город хоронил. В церкви, когда отпевали, не протолкнуться было. Все потом на кладбище пошли, да еще и другие из города подтянулись. Много людей было… Речи хорошие говорили, я даже не выдержал, слезы градом катились, – признался он. Петру показалось, что и сейчас голос Гаврюхи дрожит от сдерживаемых рыданий. Сам он уже пережил это, слез и горя уже не осталось. Только печаль и какая-то недосказанность, которая случилась между ними с отцом в канун его отъезда.

– Помянем? – Гаврила вытащил из-за пазухи небольшой сверток. В нем оказалась четвертушка водки и два пирожка с мясом. Он протянул их Петру. – Подержи, – тот взял пироги и бутылку, а Гаврила аккуратно свернул салфетку и вынул из кармана шинели две стопки. Умело зажав их донца в горсти, он взял у Петра бутылку, зубами вынул пробку и разлил. Они выпили, не чокаясь, «за батю», неловко и торопливо закусили пирогом. Гаврила разлил еще раз. Петру пить не хотелось, но он отказываться не стал. Опять молча выпили. Петр отправил последний кусок пирога в рот и вернул стопку брату. Тот без возражений засунул стопки в карман, заткнул бутылку с остатками водки и положил ее в другой. По дороге с кладбища они говорили о том, что нужно к осени, когда земля осядет, хороший памятник отцу поставить. Это предложил Гаврила, который, оказывается, на много лучше Петра знал, что и когда нужно делать в простых житейских случаях. Петр досадовал на себя, что сам о памятнике не догадался. Пообещал, что сам эскиз хороший нарисует и найдет умелого камнереза.

Они расстались у начала заводской стены. Гаврила свернул на улицу по направлению к казармам, а Петр пошел прямо к заводской проходной. У входа в завод он купил у торговки-лотошницы еще горячий пирог с рыбой и, жадно откусывая, направился прямо к зданию заводской чертежной. Здесь уже ждали. Начальника на месте не было, но молодой чертежник, которому Фролов представился, любезно проводил его к столу, на краю которого лежали толстой стопкой альбомы и отдельные чертежи Нижне-Сузунского завода.

– Все, что вам для работы нужно: бумага, карандаши, краски, – все там взять можно, – он указал на большой шкаф у стены. – А если еще какая-нибудь помощь потребуется, обращаетесь, я здесь, – он кивнул на соседний стол. – Меня Иван зовут, Иван Смирнов, – он энергично кивнул. Фролов протянул руку.

– Приятно познакомиться.

– Это мне приятно, – улыбнулся молодой чертежник совсем по-мальчишески. Я много о вас слышал хорошего. Располагайтесь, а мне… работать нужно… Но если какая-нибудь помощь потребуется только скажите… – он еще раз кивнул, шагнул к соседнему столу и сразу склонился над ним, продолжая какую-то работу.

Петр сел на стул, достал из полевой сумки блокнот и остро отточенный карандаш, которые всегда в ней носил. Он решил перво-наперво записать все данные, которые получил от допроса, пока мелкие детали не убежали из памяти. Сначала он методично, как всегда в работе, составил конспект того, что узнал от Егора, затем подчеркнул фамилии и важные данные, которые стоило проверить. Немного подумав, он перевернул страницу и на чистой выписал в аккуратный столбец под грифом «Свидетели» фамилии и имена людей, которые упоминались Егором: их нужно будет опросить. Рядом, чуть подумав, жирно вывел «Под подозрением», ниже приписал всего двоих – «Федор Черноусов» и «кабатчик» – и тут же подумал, что ни имени, ни фамилии кабатчика не спросил, хорошо хоть Егор указал, в каком кабаке был.

В Нижне-Сузунском заводе было два кабака, как было в поселении две половины, разделенные рекой и фабричными строениями. Жилые кварталы плавильной половины стояли ниже пруда по правой стороне реки Нижний Сузун. Они начинались сразу за крепостной стеной и тянулись длинными улицами вдоль всего заводского двора. Одним концом улицы упирались в берег реки, а другой доходил до дороги, которая бежала вокруг завода к конюшне. Эти улицы пересекали несколько узких проулков и одна широкая дорога, идущая прямо к заводским воротам. По утрам и вечерам, в начале и в конце смены, по этой улице сплошным потоком двигался работный люд. Здесь же, на этой улице, в двух кварталах от ворот стоял заводской питейный дом. Здание стояло на отдельном, не огороженном участке. Оно было небольшим, состоящим из главного зала, кухни и крохотного подсобного помещения. Напротив стояла караульная будка, в которой всегда дежурил постовой солдат. В этот кабак Фролов несколько раз заходил и хорошо его знал.