Текст книги "Татьяна Пельтцер. Главная бабушка Советского Союза"

Глава четвертая
Театр миниатюр Пельтцера

Мы читаем Шницлера. Бредим мы маркизами.

Осень мы проводим с мамой в Туапсе.

Девочка с привычками, девочка с капризами,

Девочка не «как-нибудь», а не так, как все.

Мы никем не поняты и разочарованы.

Нас считают маленькой и теснят во всем.

И хотя мы мамою не очень избалованы,

Все же мы умеем поставить на своем…

Александр Вертинский, «Девочка с капризами»

В Харькове Иван Романович Пельтцер снова начал подумывать о собственном деле, да было как-то боязно. Неудача с актерской школой в Москве еще была свежа в памяти, кто на молоке обжегся, тот, как известно, и на воду дует. Вдобавок Синельников часто и очень вкусно, хорошим слогом и с большой выразительностью рассказывал о своих неудачах. Историй на тему «мои переговоры с кредиторами» у Николая Николаевича было великое множество, одна смешнее другой. Над чужими проблемами можно и посмеяться, особенно если человек сам о них рассказывает в комическом ключе. Но стоит только представить, что тебя самого начали осаждать кредиторы, как смеяться уже не хочется. Для открытия собственной антрепризы Ивану Романовичу нужно было занимать средства на стороне, а рисковать чужими деньгами вдвойне страшнее, чем своими. Но к 1915 году он все же решился и, к великому своему удивлению, нашел понимание и поддержку у жены. Иван Романович думал, что жена будет против, начнет ворчать, что у него ничего не получится, но вместо этого она сказала:

– Очень хорошо, Ванечка! Давно пора становиться хозяином, нельзя же всю жизнь быть на побегушках! Дети подрастают, нам нужны средства.

Актерскую школу, которую муж имел в Москве, Евгения Сергеевна за серьезное дело не считала – приходит какая-то голытьба и норовит в долг учиться, а доброму Ванечке вечно всех жалко… То ли дело – антреприза. Хорошее дело, достойное, почтенное.

Через одного из Ройзенов (седьмая вода на киселе, но все же родственник), служившего в Азовско-Донском коммерческом банке, жена устроила Ивану Романовичу кредит на весьма выгодных условиях.

Время для отправления в самостоятельное плавание по бурному морю предпринимательства было не самое лучшее – 1915-й год. Первая мировая война в разгаре. Люди начали уставать от нее. Жизнь с каждым месяцем (пока еще не с каждым днем, но все же) становилась все хуже, но Иван Романович подбадривал себя тем, что в тоскливые времена люди больше нуждаются в развлечениях. У Синельникова, например, дела шли неплохо. На одном только «Гамлете», поставленном в 1914 году, Николай Николаевич мог «вытянуть» сезон, а ведь были и другие громкие премьеры.

У Синельникова Иван Романович тоже нашел поддержку. Николай Николаевич дал много ценных советов, сказал, что «в случае чего» двери его театра всегда открыты для Пельтцера, и помог снять двухэтажное здание на Полтавском шляху, одной из главных улиц Харькова.

Синельников был так добр, поскольку, не желая (да и не рискуя) конкурировать со своим учителем, Иван Романович собирался открывать театр миниатюр. Миниатюра менее затратна в постановке, большой труппы не требуется, режиссура несложная, и есть возможность давать и по две премьеры в неделю. С какой стороны ни взгляни – везде выгода.

Театры малых форм – кабаре, театры миниатюр, мюзик-холлы, варьете – были необычайно популярны в начале прошлого века. Необычайный простор для творческих экспериментов привлекал актеров с режиссерами, а легкость жанра (нередко – лишь кажущаяся) обеспечивала успех у зрителей.

Первыми и самыми известными театрами миниатюр стали «Летучая мышь» Никиты Балиева в Москве и «Кривое зеркало» Александра Кугеля в Петербурге. Они появились в 1908 году, а начиная с 1909-го театры миниатюр стали расти по всей Российской империи словно грибы после дождя. В любом губернском городе их было несколько.

Напротив театра Пельтцера, через сквер, находился театр миниатюр Сарматова. На самом деле Сарматов звался Станиславом Францевичем Опеньховским. Известность он снискал как поэт-куплетист, выступавший в образе босяка, а ля французский апаш. После выхода пьесы Максима Горького «На дне» «босяки» на эстраде стали необычайно популярными. У самого Сарматова было даже стихотворение, посвященное Горькому, которое он исполнял со сцены под так называемую «босяцкую чечетку»:

 
Благодарен эту зиму
Я лишь Горькому Максиму –
Показал всему народу
Он босяцкую породу.
От Читы до Петербурга
Обо мне все говорят:
Я – герой для драматурга,
Беллетристу – тоже клад:
Коль роман писать хотите,
Чтоб успех имел большой,
Вы меня в нем выводите –
Да, босяк теперь – герой!
 

Сарматов много зарабатывал актерством и публикацией сборников своих куплетов, но ему вечно недоставало денег, потому что он был страстным игроком. В 1913 году он открыл в Харькове театр миниатюр. Театр Сарматова находился в помещении кинотеатра бывшего Екатерининского театра, поэтому его стали называть Екатерининским театром миниатюр[20]20
  Ныне в этом здании находится Харьковский театр для детей и юношества.


[Закрыть]. В 1915 году театр Сарматова переехал на другую сторону Полтавского шляха, а освободившееся здание снял Пельтцер. Теперь уже его театр харьковчане стали называть Екатерининским. Такой вот казус.

Конкуренции с Сарматовым Иван Романович не боялся. К Сарматову, привлекаемые невзыскательным репертуаром, преимущественно ходили приказчики с ремесленниками, а Пельтцер сделал ставку на публику, которая посещала его театр миниатюр. Это были и т. д. Небогатая интеллигентную публику. Репертуар у Ивана Романовича был строже, чем у Сарматова.

– У Станислава Францевича с порога шибает в нос балаганом, – говорил Пельтцеру Синельников, – а у тебя, Иван Романович, пахнет театром.

Ставши самостоятельным антрепренером, Пельтцер превратился в равного по положению, поэтому Синельников, с глазу на глаз называвший его «Ваней», «Ванечкой» или «Ванюшей», перешел на «Ивана Романовича».

Ивану Романовичу удалось набрать хорошую труппу. Правой рукой его (то есть вторым режиссером) стал молодой талантливый актер Леонид Барбэ. Из Петербурга Иван Романович переманил к себе молодую красавицу Евгению Скокан, которая невероятно нравилась публике и, как не без оснований подозревала Танина мать, самому Ивану Романовичу тоже. Иван Романович был человеком жизнерадостным в прямейшем смысле этого слова. Он любил вкусно поесть, хорошо выпить, завести интрижку с красивой женщиной… Женщины охотно дарили его благосклонностью, поскольку Иван Романович был статен, приятен лицом и обхождением, элегантно одевался и мог уболтать-уговорить кого угодно своим хорошо подвешенным языком. С ним было легко и весело.

Открытие «Театра миниатюр И.Р. Пельтцера» (так было написано на вывеске) состоялось в первый день сезона – 15 августа 1915 года. В программе, как и положено в театре миниатюр, было сразу несколько номеров: оперетта Имре Кальмана «Цыган-премьер» в несколько сокращенном виде, одноактная пьеска итальянского драматурга Роберто Бракко «Дорожное приключение», русские романсы и песенки тбилисских кинто. В зале был аншлаг. Таня, сидевшая с матерью в первом ряду, то и дело ловила на себе удивленные взгляды – что, мол, здесь делает ребенок? Она надела новое синее, почти взрослое платье, уговорила маму причесать ее по-взрослому и старалась сохранять серьезное, взрослое выражение лица. Таня часто оборачивалась назад – не заскучали ли зрители, не уходят ли потихоньку из зала?

Не заскучали, не ушли, много аплодировали, а певцу Виктору Хенкину, вышедшему на сцену в черном костюме кинто с шарманкой на шее, даже подпевали. Тбилисские песенки в то время были необычайно популярны. У Сарматова их исполняли как есть, а Хенкин по просьбе Ивана Романовича заменял скабрезные слова на созвучные пристойные варианты, отчего песенки выходили еще более смешными.

Мать смеялась и аплодировала вместе со всеми, но после представления сказала Тане:

– Ты, милая моя, продолжай играть у Николая Николаевича. Там – настоящее искусство, а у папаши твоего не поймешь что такое.

– Но ведь весело! – заступилась за горячо обожаемого отца Таня.

– Но не искусство! – строго повторила мать и вздохнула. – Ах, какая разница, лишь бы прибыль шла…

Прибыль шла. Одни ходили к Пельтцеру, другие – к Сарматову, и все были довольны. В театральном журнале «Рампа и жизнь», издававшемся в Москве драматургом Леонидом Мунштейном, театрах Пельтцера и Сарматова было написано следующее: «Оба эти театра, расположенные на одной улице и отделенные друг от друга небольшим сквером, хотя и должны были бы конкурировать между собою, – лишены этой возможности абсолютно, так как оба переполнены»[21]21
  «Рампа и жизнь», № 6, 1915 г.


[Закрыть].

Работать приходилось много. Давали по два представления в день, некоторые были детскими. Поскольку в театр ходила одна и та же, не очень-то и многочисленная публика, программа жила всего неделю. Утром репетировали, днем давали представление, затем немного отдыхали и снова выходили на сцену. Иван Романович похудел, осунулся (жена его больше винила в том не работу, а обольстительную прелестницу Скокан), но выглядел счастливым. А как же иначе, если дело идет в гору? Иван Романович жалел только об одном – о том, что не открыл своего театра годом раньше, когда театр Сарматова находился в упадке. Тогда бы получилось развернуться во всю мощь, «окучивать» как интеллигентную, так и неинтеллигентную публику и иметь прибыль вдвое больше. В любом деле хочется быть монополистом. В жизни осторожный Иван Романович не зарывался, но в мечтах позволял себе взлетать очень высоко. В мечтах он вытеснял всех конкурентов, расширял свой театр и становился таким же известным, как Никита Балиев…

Главным событием первого (и, к сожалению, единственного) сезона стала постановка пьесы талантливого белорусского драматурга Евгения Мировича «Театр купца Епишкина» – остроумная, живая и местами весьма едкая пародия на театры миниатюр, репертуар которых представлял собой этакую солянку – всего понемножку и размешать ложкой. Следует отметить, что для постановки пародии на себя самих надо иметь большое мужество. Кроме того, этой постановкой театр Пельтцера брал на себя негласное обязательство не становиться похожим на театр Епишкина, держать определенную марку. Иван Романович, будучи в первую очередь комедийным актером, вначале сам хотел сыграть Епишкина, но подумав, отказался от этой идеи и отдал роль Леониду Барбэ. Не иначе как побоялся, что к нему может прилипнуть прозвище «Епишкин».

Барбэ сыграл замечательно. Да и вообще все актеры играли с полной отдачей. «Гвоздем» спектакля был диалог между Барбэ и актером Хенкиным, исполнявшим роль своего собрата по цеху Ричардова:

Епишкин. Слушай, Ричардов, не тяни ты своего Отелу. Урежь ты его, окаянного, уж очень он длинный… Время нет… Знаешь что, выйди на сцену да сразу с конца и начни: «так и так, мол, ты вот как!»… Схвати ее за глотку и придуши, а потом и сам себя зарежь.

Ричардов (пьяный). Нет, голубчик, это тебе не пройдет. В твоих дурацких фарсах да операх я могу хоть все слова вычеркнуть, а в «Отелло» великого классика Шекспира я ни одного слова не выкину. Раз я играю Шекспира, я его уважаю… Уважай и ты, купец второй гильдии!

Епишкин. Да плюнь ты! Очень нужно ему твое уважение! Все равно он не придет к нам и не узнает.

Ричардов. Прийти он действительно не придет, ибо прах великого классика покоится в хладной земле!.. Он умер!

Епишкин. Ну и царство ему небесное! Что ж ты с покойником стесняешься? Ему ты хочешь уважение сделать, а меня в убыток вводишь. Смотри, время и так мало осталось для девятой серии…

Таня, неплохо умевшая танцевать, просила отца дать ей роль балерины, но Иван Романович отказал. Он редко в чем-то отказывал любимой дочери, но роли балерин, как и все прочие роли в «Театре купца Епишкина», при всей их кажущейся простоте были совершенно не детскими. Пародия вообще не детское дело. Тане пришлось довольствоваться ролями в детских спектаклях – она играла Белоснежку, Дюймовочку, Красную Шапочку и даже Иванушку в Коньке-Горбунке. Конька играл Леонид Барбэ. Он так искусно (и громко) ржал на сцене, что с улицы ему отвечали лошади.

В новом 1916 году дела пошли хуже. Жизнь общества перешла ту грань, за которой людям уже было не до зрелищ. Война задевала своим черным крылом все больше и больше народу. Росли цены с тарифами, вводились новые налоги. Магазинные прилавки уже не баловали таким разнообразием, как три года назад. Да и вся атмосфера понемногу становилась тревожной, не располагавшей к развлечениям. В феврале спектакли в театре Пельтцера шли при полупустых залах. То же самое было и у Синельникова. Желая спасти положение, Иван Романович начал вводить в репертуаре пьесы, написанные на местном, харьковском материале, такие, например, как «Когда ночь наступает в Харькове», «Харьковские кумушки» и «Харьковские женихи». Кроме того, он начал включать в программу выступления заезжих гастролеров, самым известным из которых был поэт Игорь Северянин, читавший в театре Пельтцера два вечера подряд в марте месяце. Тане, обожавшей романтическую поэзию, Северянин подарил свой «Громокипящий кубок», на котором написал: «Славы, счастья, многих лет желает Танечке поэт». Два из трех пожеланий великого поэта сбылись – Татьяна Пельтцер прожила долгую жизнь, достигла славы, но вот счастливой вряд ли могла себя назвать. «Громокипящий кубок» Татьяна скоро выучила наизусть, но все равно продолжала перечитывать. Сборник, подаренный поэтом, лежал в том чемодане, который у нее украли в поезде осенью 1941 года.

От двух представлений в день пришлось отказаться. Чтобы актеры не сильно потеряли в заработке, Иван Романович попробовал было организовать при театре актерскую школу. Первой туда записалась Таня. Кое-как набралась дюжина учеников разного возраста – от двенадцати до восемнадцати лет. На Танин взгляд занятия в школе были очень интересными и полезными. Здесь учили совсем не так, как у Синельникова. Например, у Николая Николаевича слово «кривляться» было худшим из оскорблений. Актеру, уличенному в кривлянии, оставалось только одно – пойти и застрелиться. А Леонид Барбэ учил своих «штудентов», так он называл учеников, как надо правильно кривляться. А Евгения Скокан, к тому времени ставшая для Тани «милой Женечкой», учила танцевать канкан! Когда Таня с гордостью продемонстрировала дома, насколько высоко она поднимает ногу, мать пришла в ужас и сделала выговор отцу. Отец пообещал сделать занятия в актерской школе «приличными», но менять ничего не стал. Он вообще предпочитал не вмешиваться в процесс обучения, предоставляя актерам преподавать так, как им вздумается. Сам преподавал искусство декламации, больше всего любил декламировать басни Крылова.

Школа при отцовском театре стала единственным (кроме гимназии) местом, где училась Татьяна. Никакого образования она так и не получила – не сложилось. Но на вопрос «где вы учились?» частенько отвечала:

– Я окончила Высшие театральные курсы в Харькове. Причем – с отличием. Только вот диплом затерялся где-то.

Тане нравилось учиться в отцовской школе, но остальные «штуденты» считали иначе. К началу Великого поста (т. е. к концу сезона) в школе осталась одна Таня.

– Чертов дед! – в сердцах сказал Иван Романович, имея в виду Наполеона Пельтцера. – Выпил все родовое счастье до дна, детям и внукам ничего не оставил. А я так мечтал разбогатеть, купить парочку доходных домов и окончить свои дни в богатстве и покое.

Иван Романович тогда и вообразить не мог, как крупно ему повезло в том, что ему не повезло. Если бы дела пошли в гору и он обзавелся, как хотел, доходными домами, то спустя пару лет все равно лишился бы их, и не исключено, что вместе с жизнью. А так он встретил революцию бедным актером, а бедных актеров советская власть, придававшая агитации и пропаганде огромное значение, весьма уважала. В отличие от домовладельцев и прочих буржуев, которые толпами выводились «в расход». Провидение любит подшутить над человеком, выворачивая все наизнанку. Но тогда, в 1916 году, Иван Романович искренне расстраивался по поводу того, что дела в его театре миниатюр шли все хуже и хуже.

Вспомнив старое актерское правило, которое гласит, что дела, пришедшие в упадок, поправляют удачным бенефисом, Иван Романович решил устроить свой прощальный бенефис. На самом деле он не собирался покидать сцену, потому что сорок пять лет далеко не пенсионный возраст для актера, тем более для такого энергичного мужчины, каким был Иван Романович. Это была всего лишь уловка, которая по иронии судьбы оказалась правдой – прощальный бенефис актера Пельтцера стал прощальным бенефисом театра миниатюр Пельтцера.

Заработанного за сезон хватило на то, чтобы сполна рассчитаться с актерами и погасить взятый в банке кредит.

– С чего начали, тем и закончили, – с горечью констатировала Евгения Сергеевна, прирожденная пессимистка.

– Долгов на шее нет, и то хорошо, – ответил прирожденный оптимист Иван Романович.

Вывеску своего театра он притащил домой словно в надежде на то, что она ему еще пригодится. Но после того как вывеска, стоявшая в коридоре, упала на Сашу, Евгения Сергеевна попросила дворника вынести «ненужный предмет» на помойку. Иван Романович пережил это спокойно, потому что в его беспокойной голове уже успели вызреть новые планы.

Синельников звал к себе, причем звал искреннее, а не из сочувствующей вежливости, но Ивану Романовичу не хотелось возвращаться к старому и вообще не хотелось оставаться в Харькове, который после закрытия театра совершенно ему опостылел. Его можно было понять. Трудно возвращаться с обломанными крыльями в труппу, которую всего год назад покинул переполненный надежд. Трудно ходить по улицам и слышать за спиной: «Это Пельтцер, бывший владелец Екатерининского театра миниатюр». Трудно оставаться там, где не видишь для себя никаких перспектив.

В Харькове перспектив не было.

Перспективы были в Москве. Старый знакомый, актер Николай Петрович Маликов, с некоторых пор переквалифицировавшийся в кинорежиссеры, звал Ивана Романовича в Москву. Золотых гор не сулил (солидные люди этим не занимаются), но обещал обеспечить работой, за которую хорошо платят. «С твоим опытом, Иоганн, можно рассчитывать не только на роли, но и на режиссерство, а это уже особая статья, потому что режиссеры в киноателье получают вчетверо, а то и впятеро больше актеров», – писал Маликов. Он звал Ивана Романовича его настоящим именем, говоря, что так меньше путаницы – Иванов среди знакомых много, а Иоганн всего один.

Идею с переездом одобрили все члены семьи. Евгения Сергеевна постоянно тосковала по Москве, где они (спасибо господину Коршу!) жили лучше, чем в Харькове. Татьяна мечтала учиться у Станиславского. Восьмилетнего Сашу завораживала сама мысль о переезде в другой город. Собирать вещи, ехать на поезде, обустраиваться на новом месте – это же так увлекательно!

Скорый в мечтах Иван Романович расписывал перспективы, от которых дух захватывало. Тане и хотелось ехать, и, что называется, кололось. В Харькове она имела возможность выходить на сцену, а что будет в Москве? Где она, двенадцатилетняя, пускай и выглядевшая на пару лет старше, сможет играть? И возьмут ли ее в студию при Художественном театре? Какая будет в Москве гимназия? Какие там девочки? Может, все сплошь вредины и задаваки, как в Первой Мариинской гимназии?

Как там сейчас живется в Москве?

И как вообще все сложится?

– Ты что нос повесила, друг мой? – ободрял отец. – Актер должен быть легким на ногу и не должен бояться перемен. Что Бог ни делает, все к лучшему! Увидишь, что все будет хорошо.

– Лучше бы твой папаша вместо своего кинематографа попросился бы обратно к Коршу, – говорила Тане практичная мать. – У Корша – театр, а не забава. Хотя кто его знает, вроде бы обещали платить до семи рублей в день. От тридцати отнять четыре будет двадцать шесть. Умножаем на семь – получаем сто восемьдесят два рубля. Два отбросим для ровного счета, пусть будет сто восемьдесят. Неплохо, совсем неплохо, хотя и не очень хорошо. В Москве жизнь дорогая…

Мать не делала разницы между съемочными и обычными днями и не знала, что по семь рублей за съемочный день платят далеко не всем актерам. Муж назвал ей поденную ставку с оговоркой «если все будет хорошо», но она пропустила эти слова мимо ушей.

Сам Иван Романович в смысле заработка не столько рассчитывал на незнакомый ему кинематограф, сколько на другого своего старого знакомого – Петра Петровича Струйского, у которого в Москве в Замоскворечье был театр миниатюр. Но в отличие от Маликова, который в своих письмах твердо обещал Ивану Романовичу работу в киноателье «Русь», Струйский юлил, обнадеживал, не давая прямого ответа и не оглашая условий. Поэтому Иван Романович не рассказывал жене о своих планах, связанных с театром Струйского, чтобы избежать упреков, неизбежных в том случае, если дело сорвется. К Струйскому он надеялся пристроить и Татьяну. Не заработка ради, а просто для того, чтобы девочка не тосковала по сцене и совершенствовала свой талант. Но и дочь ему тоже не хотелось обнадеживать понапрасну, вот и скрытничал.

По расчетам Ивана Романовича выходило, что если к полной занятости у Струйского добавить гонорары за съемки в двух или в трех картинах в месяц, то бедствовать его семье в Москве не придется. Пока идет война, новых прожектов лучше не затевать. А вот когда она закончится…

Кто тогда мог знать, что Первая мировая война плавно перейдет в Гражданскую и на одной шестой части тверди земной будет твориться черт знает что?