Текст книги "Татьяна Пельтцер. Главная бабушка Советского Союза"

Глава пятая
Отталкивающее очарование Великого немого, или «Пельтцер с перцем»

Сюжеты комедий и комических фильмов были в большинстве случаев незамысловаты. Все они строились на глупых положениях или на контрастах. Герои комических гнались друг за другом, падали в речку или в грязную лужу; жена избивала мужа, приходившего домой пьяным; героя обливали водой при проходах его по улицам и садам; муж (что было обычным сюжетом) ссорился с тёщей, ссора оканчивалась, как всегда, дракой и победой тёщи. Известный американский комик Поксон, весивший около восьми пудов, почти всегда играл вместе с очень худой актрисой, изображавшей его жену. Такой контраст вызывал гомерический хохот зрителей при первом же появлении актеров на экране…

Форестье Луи, «Великий немой. Воспоминания кинооператора»

Кинокартины в то время снимали быстро, за несколько дней. Ставили в павильоне декорацию, отчеркивали мелом на полу линию, за которую актерам нельзя было выходить, режиссер зачитывал актерам отрывок из сценария, разочек-другой наскоро репетировали сцену и снимали ее. Переснимали только в случае явного брака. Сняв одну сцену, переходили к другой и так до тех пор, пока декорация не была полностью «отработана». Тогда ставили другую и весь процесс повторялся. Ни о каком вхождении в образ и речи быть не могло. Актеры снимались, не имея никакого представления о сценарии, который им зачитывал режиссер. Отснятые куски-сцены склеивали по порядку действия, перемежая их надписями, и картина считалась готовой к прокату. О монтаже речи не шло, только о простой склейке.

Любое новое, еще не обросшее сводом правил и законов дело неизбежно привлекает к себе чудаков, которые начинают делать все по-своему. Был в начале века довольно известный режиссер Василий Гончаров, бывший железнодорожный служащий со склонностью к сочинительству. Гончаров специализировался на исторических постановках и инсценировках из русского быта. Однажды он предложил одному из пионеров-основоположников российского кинематографа Александру Ханжонкову поставить картину на русскую тему. Ханжонков согласился. Далее предоставим слово самому Александру Алексеевичу: «Ранним зимним утром мы приехали в Народный дом. Все участвующие были налицо. Чувствовалось, что они горят желанием приступить к делу! И вот актеры одеты в чудные боярские костюмы, загримированы, можно начать генеральную репетицию. Я это и предложил сделать Гончарову, но к своему ужасу увидел нечто совершенно невероятное: актеры, которыми я неоднократно любовался в исполнении ими самых разнообразных ролей на сцене, здесь вдруг превратились в каких-то марионеток, подергиваемых ниточками слишком быстрой неумелой рукой. Так например, в «Русской свадьбе» стоят с иконами в руках почтенные родители в одном углу комнаты, а новобрачные в другом, и по окрику режиссера «Благославляйтесь!» молодые срываются с места, почти бегом приближаются к родителям и падают им в ноги, затем вскакивают, как попавшие на горячую плиту, и мчатся обратно в свой угол! Эта молодая пара объяснила мне, что так их обучал режиссер с секундомером в руке. О, лучше бы он не обучал! Немало прошло времени, пока удалось их всех отучить от внушенной им поспешности и убедить, что для экрана игра бывает только тогда хороша, когда движения действующих лиц вполне естественны»[22]22
  Ханжонков А.А. Первый русский кинорежиссер. – Кино и время, бюллетень, вып. 1. М., 1960 г.


[Закрыть].

Разок побывав на съемках, куда ее с разрешения режиссера провел отец, Таня ужаснулась – ну разве это искусство? У Синельникова подолгу не репетировали, но все же ре-пе-ти-ро-ва-ли! Входили в образ, отрабатывали то, что сразу не получалось, «сыгрывались»… А тут! Раз-два-три – и переходим к следующей сцене. Героиня только что умерла от рук коварного убийцы, а в следующей сцене разыгрывается их знакомство! Попробовал бы кто у Синельникова во время репетиций переставить сцены местами! Получил бы с двух сторон – и от самого Николая Николаевича, и от актеров за срыв репетиции. «Нет, кинематограф – это не искусство!» – думала Таня.

В театральной среде начала XX века к кинематографу было принято относиться со снисходительным пренебрежением, считая его не искусством, а забавой, которая сродни волшебному фонарю. Да и забава-то так себе – ни цвета, ни звука, ни ощущения живого действия… То ли дело театр! Актеров, которые снимались в кино, их коллеги снисходительно презирали – надо же, до чего докатились! И немного жалели – вот уж довела человека жизнь до кинематографа, пропал актер. Выражение «торговать лицом», кажется, вошло в речь именно в то время. «Да разве она актриса?! Она же лицом торгует!» – говорили о Вере Холодной, Софье Гославской, Вере Каралли и других звездах немого кино. Понимать следовало так: все, что есть у них, – это красивое личико, больше ничего ценного. Выражение вызывало аллюзии как с торговлей телом, так и торговлей вообще, подчеркивая сугубо коммерческий характер кинематографа. В кинематографе торговали лицом, в театре служили искусству, служили Мельпомене. Почувствуйте разницу.

Нет, кинематограф – это не искусство!

Иван Романович Пельтцер снимался в киноателье «Русь», известном также как «Торговый дом «Русь» или «Товарищество «Русь». «Русь» была основана в 1915 году костромским купцом первой гильдии (из староверов) Михаилом Трофимовым и инженером Моисеем Алейниковым. Свое кредо Трофимов выразил на открытии первого съемочного павильона на Бутырской улице: «Я не для прибылей затеял это дело. Считаю кощунством наживаться на искусстве! На жизнь зарабатываю подрядами, кинематограф полюбил крепко и хочу, чтобы русская картина превзошла заграничную, как русская литература и русский театр».

Ставили русскую классику с участием театральных актеров, причем актеров неплохих, но до театра кинематографу было как до неба. Когда Трофимов увидел, что кинематограф будет поприбыльнее иных подрядов, то забыл о своем прекраснодушном заявлении и начал с огромным удовольствием наживаться на искусстве, щедро разбавляя русскую классику чем придется, лишь бы публике нравилось.

Нет, кинематограф – это не искусство!

Но с коммерческой стороны у кинематографа все было в порядке. Картины выпускались одна за другой.

– Балаган! – восклицала Евгения Сергеевна, когда супруг приносил домой деньги, и тут же добавляла: – Но платят хорошо, ох, не сглазить бы!

Иван Романович много спорил с дочерью по поводу кинематографа. Спорил в своей обычной мягкой увещевающей манере:

– Дело-то совсем новое, погоди еще, будет кинематограф и цветной, и говорящий. Вот Моисей Никифорович хочет попробовать записывать звук на граммофонную пластинку. А кадры можно вручную раскрашивать… Ты подумай о том, с чего театр начинался – с ярмарочного балагана. Потом при дворах и у богатых аристократов появились первые труппы, потом стали появляться театры. Русской сцене всего полтора века! Первый настоящий театр появился в Ярославле в 1750 году! А сейчас время прогресса, год за десять прежних считать можно. Невозможно и представить, каким будет кинематограф лет через пятнадцать!

– А что там представлять! – фыркала Таня.

Фыркать-то фыркала, но в глубине души завидовала актрисам, лица которых красовались на афишах. Популярность кинематограф и впрямь давал невиданную. Театральной актрисе требуются годы на то, чтобы завоевать популярность. А тут снимешься в двух-трех картинах – и ты уже звезда! По всей империи от Ревеля[23]23
  Прежнее название столицы Эстонии города Таллинна.


[Закрыть] до Владивостока тебя знают, восхищаются, ждут новых картин.

Нет, это не искусство! Но что-то в этом есть.

Посторонних в съемочные павильоны не пускали. Этот запрет касался и родственников актеров. Но с некоторых пор Таня начала искать любой повод для того, чтобы заглянуть в киноателье в то время, когда там снимался отец. В глубине души засела мечта о том, как кто-нибудь из актрис, Гордина или Мезенцева, не явятся к назначенному часу на съемки, а режиссер (отец или кто-то другой) обратит внимание на подвернувшуюся кстати молодую актрису и… И история, случившаяся в театре Синельникова, повторится в киноателье «Русь». А почему бы и нет? Кинематограф – не искусство и с театром его сравнивать просто кощунственно, но прославиться в одночасье на всю империю юной актрисе очень хотелось. Кому не хочется славы, тем более в юности?

Великий немой и очаровывал, и отталкивал.

К слову будь сказано, Иван Романович, будучи горячим сторонником и защитником кинематографа, своими съемками в картинах совершенно не гордился, рассматривая их только как способ заработка, не более того. Он непременно отмечал все театральные премьеры, но не выход очередной картины. Мог часами рассказывать знакомым о театре, но о работе в киноателье «Русь» упоминал лишь вскользь, скупо, с кривой улыбочкой на добродушном лице – пустяки какие, ну вы понимаете. Единственным реверансом Великому немому была афиша первого фильма Ивана Романовича «Как он устранил своего соперника», сохраненная им на память. В этом фарсе он выступал в качестве режиссера-постановщика и исполнителя главной роли.

С кинематографом Тане не повезло. Не получилось так, как с театром. Если кто-то из актеров заболевал и не являлся на съемки, режиссер на ходу менял план съемок и снимал другие сцены. Если актер выбывал из строя надолго или навсегда, то ему находили замену – кого-то похожего. Гримировали, снимали со спины, женщин часто выручала вуаль, но продолжали съемки, не переснимая отснятого материала – дорого. Купец Трофимов был бережлив и денег на ветер швырять не любил. Двенадцатилетняя Таня ни на одну из замен так и не сгодилась, по какому поводу сильно расстраивалась. Расстраивалась и злилась на себя за это расстройство – подумаешь, в картине сняться не удалось, главное, чтобы в театре все хорошо складывалось!

В театре миниатюр Струйского у Тани было много ролей. Она играла девочек, иногда девушек и очень часто сорванцов. Особенно модны тогда были мальчишки-газетчики, которые, продавая газеты, исполняли куплеты на злободневные темы. Энергии у Тани было хоть отбавляй, ловкости тоже хватало, она освоила несколько акробатических трюков, которыми оживляла свое выступление. Могла подбросить непроданные газеты в воздух и укатиться за кулисы «колесом». Могла пройтись по сцене на руках или сесть на шпагат. Могла крутить ногами бочонок. Кроме того, Таня играла выразительно и неплохо пела. Правда, отец советовал ей сейчас петь поменьше, чтобы не сломать голос. Незачем перенапрягать связки в этом возрасте. Вот стукнет шестнадцать, тогда хоть соловьем заливайся.

– Тебе, Танюша, цены нет, – отечески хвалил ее Струйский. – С какой стороны ни взглянешь – хороша. Только вот характер… Но нашему брату актеру без характера нельзя. Актеру без характера гибель.

Свой характер Таня показала, отбрив артистку Бонч-Рутковскую, женщину не очень талантливую, не очень умную, но донельзя амбициозную и крайне вздорную.

– Набрали в театр младенцев! – фыркнула Бонч-Рутковская во время репетиции.

Струйский не успел ее осадить, потому что Таня ответила первой.

– На сцене следует меряться талантом, а не годами! – отчеканила она своим звонким голосом.

Бонч-Рутковская, покраснев как вареный рак, бросилась за кулисы под дружный хохот актеров.

– А наша-то Пельтцер с перцем! – скаламбурила актриса Самборская, знавшая Таню еще по совместной работе у Синельникова.

Струйский притворно нахмурился и погрозил Тане пальцем – ишь ты, какая дерзкая, но губы его невольно расплылись в улыбке.

Так Таню и прозвали в театре – «Пельтцер с перцем». Прозвище Тане не нравилось – глупое и длинное. Вот если бы ее прозвали Коломбиной, было бы совсем другое дело.

Струйский ставил дело солидно. Под свой театр, открывшийся в 1914 году, он перестроил здание синематографа «Кино-Палас» на Большой Ордынке[24]24
  Ныне в этом особняке, находящемся по адресу Большая Ордынка, дом 69, располагается филиал Малого театра.


[Закрыть]. Набрал хороших актеров, не скупился на рекламу, но театр, выражаясь современным языком, так и не раскрутился, так и не вошел в число популярных московских заведений. По свидетельству Леонида Утесова, выступавшего у Струйского в свой первый приезд в Москву в 1917 году, в театр ходили мелкие купцы, мещане, ремесленники и рабочие. Совсем не та публика, на которую рассчитывал бедный Петр Петрович. В расчете на бо´льшую прибыль и надежде на большую популярность на второй год существования театра Струйский «перепрофилировал» его в театр миниатюр, однако эта идея себя не оправдала. Публика ходила, касса собиралась, но не та была публика и не те были сборы. Затея явно не оправдывалась.

– Место тут испорченное проклятым «Кино-Паласом», – вздыхал Струйский. – Кто в него ходил, те же и ко мне ходят. Кто в него не ходил, те и ко мне не ходят. Эх? ошибся я с местом, а теперь уже поздно что-то менять. Столько денег в ремонт этого сарая вложил, что и вспомнить страшно! Кредит до сих пор не погашен.

Струйский предлагал Ивану Романовичу вступить в дело – вложиться в его театр. Возможно, Иван Романович и вложился бы, но денег у него на это не было.

– Место тут не бойкое, Петр Харитоныч, – говорил Иван Романович, на правах старого приятеля величавший Струйского его настоящим, полученным при рождении отчеством; на самом деле Петр Петрович Струйский был Петром Харитоновичем Кобзарем. – В этом-то все и дело. Если бы ты, как Таиров[25]25
  Таиров (Корнблит) Александр Яковлевич (1885–1950) – известный режиссер, основатель и бессменный художественный руководитель московского Камерного театра.


[Закрыть], «сидел» на Тверском бульваре или где-то поблизости, то публика у тебя была бы другая.

– Было бы где, так «сел» бы и на Тверском, – еще горше вздыхал Струйский. – Да не было там подходящего дома за сходную цену. И то в долги огромные пришлось влезть. Уж не знаю, когда по кредиту рассчитаюсь…

По кредиту за Струйского рассчиталась Октябрьская революция, за что Струйский был бы ей крайне признателен, если бы одновременно с долгами не лишился бы и своего театра, национализированного советской властью. Но ему повезло, он остался директором, только театр теперь назывался не театром миниатюр, а районным театром Замоскворецкого Совета рабочих депутатов. Но это уже совсем другая история.

Таня очень рано начала задумываться о славе. Помимо того, что ей хотелось славы, она еще и пыталась понять, как так получается, что к одним слава приходит, а к другим – нет. Что важнее – талант или случай? Или что-то еще? Почему папаша, такой, вне всякого сомнения, талантливый и очень умный, не достиг ни славы, ни успеха? Ему сорок пять лет (подумать только – целых сорок пять!), а имя его неизвестно широкой публике. Артиста Пельтцера знают лишь немногие. На улице не узнают, бурных оваций не устраивают и на себе по городу не возят…

Возить «на себе» было в то время одним из высших проявлений зрительской любви к артистам. После спектакля (чаще всего после бенефиса или после премьеры) поклонники выпрягали лошадей из коляски или из саней и везли своего кумира сами от театра до дома или до какого-нибудь ресторана. Без рассказа о том, «как поклонники возили меня», невозможно было представить актерских мемуаров. Ивана Романовича поклонники не возили «на себе» ни разу. В Харькове богатый купец Енуровский, страстный почитатель искусств и друг самого Шаляпина, подарил золотые часы, и можно сказать, что это было самое значительное во всех смыслах выражение зрительской любви.

– Ну не всем же быть Каратыгиными[26]26
  Каратыгины: Андрей Васильевич (отец), Петр Андреевич и Василий Андреевич (сыновья) – известные русские актеры XIX века.


[Закрыть] и Щепкиными![27]27
  Щепкин Михаил Семенович (1788–1863) – известный русский актер XIX века, один из основоположников отечественной актерской школы.


[Закрыть] – смеялся папаша, нисколько, как тогда казалось Тане, не переживавший по поводу малой своей популярности.

Таня мечтала стать второй Комиссаржевской[28]28
  Комиссаржевская Вера Федоровна (1864–1910) – известная русская актриса начала XX века.


[Закрыть]. Точнее – стать такой же известной, как великая Вера Федоровна. Таня не собиралась никого копировать. У нее был свой стиль, свой сценический образ – образ возвышенной романтической героини…

Вы улыбаетесь? На здоровье. Только вспомните, что в 1916 году Татьяне Пельтцер было двенадцать лет.

Всего двенадцать.

В частной женской гимназии Любови Федоровны Ржевской, что находилась на Садово-Самотечной, Тане не нравилось. Учителя строгие, одноклассницы воображают о себе невесть что – тоска и уныние. Само здание гимназии, выстроенное в стиле рационального модерна, уже издалека навевало скуку. По просьбе дочери Иван Романович забрал ее от Ржевской и устроил в женскую гимназию кружка преподавателей, которая находилась в Большом Чернышевском переулке[29]29
  Ныне – Вознесенский переулок.


[Закрыть]. «Кружок преподавателей» в то время часто звучал в названии различных учебных заведений. Это означало что-то вроде «на паях» – учителя сообща открывали гимназию или училище и сами там преподавали. В гимназии кружка преподавателей Тане понравилось. Здесь было попроще, чем у Ржевской (та гимназия считалась лучшей в Москве) и душевнее. Учителя умели находить контакт с ученицами, а не уповали на одну лишь строгость. Таня проучилась здесь до 1918 года. Училась она средне – отличницей не была, но и в неуспевающих не ходила. Гимназия, несмотря на то, что в ней появились подруги, не занимала большого места в жизни Тани.

Настоящая жизнь ее была в театре, куда Таня отправлялась сразу же после уроков. Там с нею обращались как со взрослой, некоторые даже называли по имени-отчеству. Там ей платили деньги, и весьма неплохие, надо сказать. Гимназические преподаватели, в зависимости от их заслуг и нагрузки, зарабатывали от тридцати пяти до ста рублей в месяц. У Тани за выступления в среднем выходило около сорока, а иногда и все пятьдесят.

– Что вырастет из этой девчонки? – сокрушалась Евгения Сергеевна. – Своенравная, упрямая, слова ей не скажи… Но для своих лет зарабатывает очень неплохие деньги. Ох, чтобы не сглазить!

Глава шестая
Непонятное веселое время

Счастье души утомленной —

     Только в одном:

Быть как цветок полусонный

В блеске и шуме дневном,

Внутренним светом светиться,

Все позабыть и забыться,

Тихо, но жадно упиться

     Тающим сном.

Константин Бальмонт, «Белладонна»

Монархистов в семье отродясь не было. Иван Романович политикой вообще не интересовался – скучно, да и какая, в сущности, разница в том, кто стоит там, на самом верху? Евгения Сергеевна царя не любила. А за что его любить? За черту?[30]30
  «Черта» (полное название: «черта постоянной еврейской оседлости») – территория, в пределах которой законодательством Российской империи разрешалось проживать евреям. Черта была введена указом Екатерины II в 1791 году и просуществовала по 1917 год. В границах самой черты оседлости имелись дополнительные ограничения для евреев, которым разрешалось проживать только в специально оговоренных городах и местечках, вне сельской местности. Ограничение проживания не распространялось на некоторые категории граждан – на купцов первой гильдии, на врачей, состоящих на государственной службе и др. Черта оседлости была отменена после Февральской революции 1917 года Временным правительством.


[Закрыть] Или за погромы? На людях Евгения Сергеевна держала свои мысли при себе, но дома иной раз могла и поворчать. По обыкновению начинала с постоянно растущих цен и заканчивала риторическим вопросом: «Хотела бы я знать, что он обо всем этом думает?» Под «ним» подразумевался Николай Второй, император и самодержец всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая.

Сама Таня в политике разбиралась плохо, но всей своей юной душой была за справедливость и всеобщее равенство. Поэтому Февральскую революцию встретила с воодушевлением. Долой войну! Свобода! Равенство! Братство! В гимназии как-то сразу задышалось свободнее, повеяло вольницей. В театре каждый вечер был аншлаг – нацепив на себя красные банты, люди толпами, без всякого дела, слонялись по улицам и охотно предавались развлечениям. Тем более что Струйский за неделю подготовил революционную программу «Падение Бастилии», в которой Таня выступала в трех номерах – декламировала революционные стихи, играла мальчишку, штурмующего вместе со взрослыми главную тюрьму Франции, а в финальной аллегорической сцене изображала юную Республику. Выходила в белом платье, размахивала сине-бело-красным знаменем и пела «Марсельезу». Зрители были в восторге. От аплодисментов колыхался занавес. Таня млела от счастья. Ей казалось, что наконец-то настал долгожданный час славы. Восторг! Восторг! И еще раз восторг! Славные новые времена!

Впрочем, объективности ради следует заметить, что у славных новых времен были и недостатки. Цены, и без того постоянно ползущие вверх, стали расти как на дрожжах. По вечерам на приличных московских улицах, которые еще недавно были совершенно безопасными, начали грабить. Актрису Моравскую и актера Кара-Курбатова, провожавшего ее до дому, ограбили неподалеку от театра в Климентовском переулке рядом с доходным домом Бабанина. Грабителей было трое. Появились они словно из под земли. Показали нож и предложили «по-хорошему» отдать им деньги и все, что есть ценного. Курбатова, попробовавшего позвать на помощь, «угостили» кулаком по голове, отчего он потерял сознание. Увидев, что положение безнадежное, Моравская упала в обморок. Грабители спокойно обчистили их, лежавших на тротуаре, и ушли. Мало было беднягам страху, так они еще и позору натерпелись. Откуда ни возьмись появился дворник (нет бы ему, проклятому, появиться десятью минутами раньше) и начал громко возмущаться падением нравов – уже не только господа напиваются в лежку, но и дамы.

После спектаклей теперь возвращались домой гурьбой. Пешком после случая с Моравской старались не ходить, нанимали извозчиков. Делились на группы, исходя из того, кому в какую сторону ехать, сначала мужчины развозили дам, потом разъезжались по домам сами. Иван Романович завозил домой Таню и ехал дальше провожать актрису Верочку Окуневу, жившую у черта на куличках в Девятинском переулке. Евгении Сергеевне эти проводы не нравились ужасно. Всякий раз, встречая вернувшегося мужа, она ворчала: «Что, разве больше провожатых нет?» – и украдкой принюхивалась – уж не пахнет ли от мужа женскими духами.

Революционный ажиотаж быстро улегся, и сборы начали падать. Цены росли, сбережения таяли, поэтому Иван Романович решил летом «тряхнуть стариной» в антрепризе Синельникова. Супруга попыталась его отговорить от гастролей в столь неспокойное время, но Иван Романович заупрямился.

– Эка невидаль – митинги да демонстрации, – усмехался он с видом бывалого человека. – Это теперь надолго. Прикажешь все это время дома сидеть? А есть что станем?

Договорились по принципу «не нашим и не вашим». Иван Романович с Таней уехали на юг, а Евгения Сергеевна с Сашей остались в Москве.

Дорога из Москвы в Харьков поразила Татьяну. Поезда опаздывали, пассажиры брали их штурмом. Лезли без билета, садились куда попало, кругом было много солдат, причем солдат странных – небритых, расхристанных, слоняющихся сами по себе без командиров. Разговоры между попутчиками велись тревожные. Всех волновало одно – что будет дальше. Пару раз мирные разговоры о жизни перерастали в ожесточенные прения, которые завершались драками. Таня, пожалуй впервые в жизни, подумала, что мать, наверное, была права, когда пыталась удержать их с отцом в Москве. Но Иван Романович вел себя спокойно, в дискуссии не ввязывался, держался со всеми вежливо и наблюдал происходящее с детским жадным любопытством. Он всегда был жаден до новых впечатлений, а тут их было столько – хоть половником ешь.

Несколько суток, проведенных в харьковском поезде, невероятно обогатили Таню знаниями, касающимися политики. Теперь она уже представляла, хотя бы в общих чертах, чем кадеты отличаются от эсеров, эсеры от большевиков, а большевики от анархистов. Большевики с анархистами нравились Тане больше остальных, потому что выступали за прекращение войны. В самом деле – ну сколько же можно убивать друг друга?! Который год уже воюем, да все без толку. Пора бы и договориться между собой. Иван Романович больше тяготел к эсерам, а когда Таня спрашивала его о том, чем закончится вся эта катавасия, отвечал:

– Образуется все, Танюша, утрясется само собой. Никогда так не бывало, чтобы не утряслось.

Летний сезон не оправдал надежд Ивана Романовича. Ни новый «революционный» репертуар, ни вечная классика не интересовали публику, занятую более насущными проблемами. Сборы были жиденькими, к тому же революционный дух проник и в труппу, которая посреди гастролей раскололась надвое. Группа актеров во главе с трагиком Микулиным, недовольная тем, сколько им платил Синельников, образовала собственное актерское товарищество и начала конкурировать со своим бывшим работодателем, которого Микулин иначе как «эксплуататором» и не называл. Приличных декораций у нового актерского товарищества не было, приличных костюмов тоже, но оно брало другим – живостью и современностью своих постановок. Бралась пьеса классического репертуара, перекраивалась на новый лад и обильно «перчилась», иначе говоря, набивалась под завязку разного рода скабрезностями. Так, например, Карандышев в «Бесприданнице» распевал похабные куплеты, делая выразительные паузы на месте неприличных слов, а диалоги Вожеватова с Кнуровым были похожи на перепалку Чернова[31]31
  Чернов Виктор Михайлович (1873–1952) – русский политический деятель, один из основателей партии социалистов-революционеров и ее основной теоретик.


[Закрыть] с Милюковым[32]32
  Милюков Павел Николаевич (1859–1943) – русский политический деятель, историк и публицист, лидер Конституционно-демократической партии (кадетской), министр иностранных дел Временного правительства в 1917 году.


[Закрыть].

Эйфория первых революционных недель давно прошла. Теперь настроение было тревожным, и с каждым днем эта тревога становилась все сильнее. Поговаривали о том, что скоро грянет еще одна революция.

– Господи! – широко осенял себя крестным знамением Синельников. – Спаси и помилуй нас, грешных! Убереги нас от новых революций, мы и одну-то еле пережили…

Несмотря на трудности, Ивану Романовичу и Тане все же удалось что-то заработать, но провидению, видимо, было угодно, чтобы они вернулись в Москву ни с чем. К августу 1917 года самым дальновидным и проницательным уже было ясно, что страна катится в пропасть. Люди распродавали землю, недвижимость, ценные бумаги и уезжали за границу. Продавцы торопились и потому не дорожились. Ивану Романовичу представился случай купить по очень выгодной цене акции Южно-Русского Днепровского металлургического общества. То был крупнейший металлургическим завод Российской империи, треть капитала в котором принадлежала французам.

– Верное дело! – радовался Иван Романович, вбухавший в акции не только весь их заработок, но и занявший также денег у Синельникова. – Такие акции да по такой цене! Это нам с тобой, Танюша, Бог их послал за все наши мучения на этих треклятых гастролях! Можешь считать, дорогуша, что ты теперь с приданым.

О приданом Таня как-то не думала, не до того было, но от мысли о том, что папаше повезло купить задешево пачку таких замечательных акций, настроение сразу же улучшалось. Металлургический завод – это надежное предприятие, не сравнить с какими-нибудь мифическими золотыми приисками в Сибири. В то время в газетах часто писали об аферистах, впаривавших доверчивым простакам акции несуществующих золотодобывающих компаний.

Мать, узнав о удаче мужа, сразу же встревожилась:

– Если эти акции такие надежные, то почему их продавали так дешево? Уж не подсунули ли тебе фальшивые бумажки?

Ивану Романовичу пришлось посетить в компании супруги агентство Общества на Тверском бульваре, где им подтвердили, что акции настоящие. Евгения Сергеевна успокоилась и начала в шутку называть Ивана Романовича «биржевиком».

Радость длилась недолго. Октябрьская революция с ее национализацией всех предприятий превратила акции в пачку бумаги. Театр Струйского тоже национализировали, но он и его актеры не остались без работы. Новой советской власти актеры были нужны в качестве агитаторов. Струйский правильно оценил обстановку. Он не сказал ни слова против национализации своего театра, чем спас свою жизнь и передал его трудовому народу в полной сохранности, с целым имуществом, доказав тем самым свою лояльность. Когда же выяснилось, что у Струйского крестьянское происхождение (на самом деле он был из мещан города Харькова), председатель Замоскворецкого Совета рабочих депутатов Иосиф Косиор назначил его руководить революционной актерской бригадой. Струйский пригласил в бригаду оставшихся в Москве актеров своей труппы, в том числе и Ивана Романовича с Таней.

Иван Романович сильно волновался по поводу своего буржуазного происхождения. Он был сыном московского купца первой гильдии Романа Пельтцера и родственником известных фабрикантов. Одной лишь причастности к буржуазной семье в 1918 году было достаточно для того, чтобы быть расстрелянным без вины, без суда и следствия в качестве контрреволюционного элемента. И фамилия как назло редкая – клан Пельтцеров в России один-единственный, другого нет.

– Много ли ты добра видел от них, чтобы бояться? – успокаивала мужа, а заодно и себя Евгения Сергеевна. – Какие мы буржуи, скажите на милость? Кого ты когда эксплуатировал? Разве что меня, но я не стану жаловаться. Буржуям положено быть богатыми, а где наши богатства? Покажи мне их, а то я не вижу! Врагам бы моим столько здоровья, сколько у нас богатства!

Но, тем не менее, мать посоветовала Тане сменить фамилию на Ройзен. Из предосторожности.

– Ройзенов в России много, совсем не обязательно иметь отношение к бердичевским Ройзенам, – уговаривала она. – К тому же сейчас полезно иметь еврейскую фамилию. Посмотри, сколько наших среди вождей. Полный миньян![33]33
  Миньян – в иудаизме кворум из десяти взрослых мужчин, необходимый для общественного богослужения и ряда религиозных церемоний.


[Закрыть]

Таня соглашалась с доводами матери – да, мама, все так, как ты говоришь, но фамилию так и не сменила. Во-первых, потому что это выглядело бы предательством по отношению к отцу (так, во всяком случае, ей казалось), а во-вторых, она уже успела если не сделать себе имя, то заслужить какую-то, пускай и небольшую известность как Татьяна Пельтцер. Стоит ли начинать все сначала? Да и звучит «Пельтцер» лучше, чем «Ройзен». Энергично звучит, хлестко, как выстрел.

Отец провел с Таней строгую беседу. Пожалуй, никогда раньше и никогда больше девочка не видела отца таким строгим. Хмуря брови и потрясая в воздухе указательным пальцем, Иван Романович говорил о том, что он порвал со своей семьей и стал актером, потому что не желал быть эксплуататором, а желал зарабатывать на жизнь честным трудом. О собственной антрепризе было велено забыть навсегда, словно ее никогда и не было. Антрепренер это же в сущности тот же эксплуататор. Закончив говорить, Иван Романович потребовал, чтобы Таня повторила сказанное, и успокоился только тогда, когда она пересказала все слово в слово.

Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Всячески стараясь подчеркнуть свою приверженность новой власти, Иван Романович активно работал в артистических бригадах, передвижных театрах, агитационных группах и прочих структурах, обеспечивая себе и своей семье не только хороший паек (деньги в то время ничего не стоили, ценились пайки, которых было несколько видов), но и страховку от возможных неприятностей. Эта активность была замечена и оценена должным образом. О «нехорошем» происхождении Ивана Романовича никто не вспоминал, а в 1925 году он даже стал заслуженным артистом РСФСР.

Обошлось.

У Синельникова и в антрепризе своего отца Таня прошла, если можно так выразиться, «классическую» театральную школу. В 1918 и 1919 годах она прошла школу революционную. К 1920 году ее театральное образование можно было считать законченным. Шестнадцатилетняя девушка имела большой сценический опыт. Она испробовала себя во всех амплуа и в различных видах постановок. Она схватывала все на лету и обладала великолепным даром импровизации. Она пела, танцевала, исполняла акробатические номера и даже обучилась чревовещанию. Она с уверенностью глядела в будущее и верила, что слава ее не за горами.

– Танюша, ты будешь великой актрисой, – часто повторял отец. – Помяни мое слово. Это я тебе не как любящий папаша говорю, а как старый опытный актер.