Книга: Содом и Гоморра - Марсель Пруст

Начало «Я не спешил на вечер к Германтам, так как не был уверен, что приглашен, и бродил без цели по улицам; но и летний день словно тоже не торопился. Был уже десятый час, а он все еще придавал сходство Луксорскому обелиску на площади Согласия с розовой нугой…» — признак отсутствия аж целой части. А вот «Я уже упоминал, что в тот день (день приема у принцессы Германтской), задолго до моего посещения герцога и герцогини, о котором только что шла речь, я подкарауливал их и, стоя на страже, сделал открытие…» — свидетельство о наиболее полной версии.

Читатель «Содома и Гоморры» пересечёт экватор «Поисков» и снова побывает в курортном Бальбеке, где развернётся почти всё повествование книги. Сюжет вращается вокруг регулярных визитов в небольшой салон г-жи Вердюрен, а также ревности рассказчика, подозревающего измены Альбертины и с мужчинами, и с женщинами. Вдоволь накатавшись по гостям, главный герой решает увезти возлюбленную в Париж, от греха подальше, чем роман и заканчивается.

Центральный персонаж здесь однозначно — барон де Шарлю, сохнущий по скрипачу-альфонсу. Проработанностью и темпераментом он заткнул за пояс всю обойму прустовских героев, церквей и яблонь, перетянув на себя каждое бальбекское и парижское одеяло. В этом есть глубинный для автора смысл. Будучи представителем нетрадиционной ориентации, французский классик модернизма, уже втёршийся в доверие к читателю тремя увесистыми томами, решает излить свою распутную душу, но делает это с фантастическим, никем не превзойденным, изяществом. О гомосексуальности протагонист рассуждает извне, с явным осуждением, называя пороком, грехом и извращением. Здесь нет апологетики мужеложства и лесбиянства, а лишь скрупулёзный анализ наблюдений, пропущенный через неодобрительное восприятие рассказчика.

Зато сами события и персонажи преподнесены так, чтобы вызвать где-то умильную улыбку, где-то — сочувствие. Местами «распутные грешники» оказываются человечнее, понятнее и трогательнее прочих героев романа. Но надо отметить — натуралов отныне не много: едва протагонист стал замечать «извращенцев», их признаки проявились в каждом втором существе окружающего мира, начиная людьми и заканчивая цветами, в качествах коих Пруст находит подтверждение естественности однополых отношений. У автора особый взгляд на сей феномен: мужчина, которого романтически тянет к «своим», — есть лишь женщина, облачённая в плоть другого пола. А суть любви — та же, включая уже многократно повторённую идею о невозможности взаимного чувства: оно всегда — лишь в одну сторону, то к Свану, то, соответственно, от Свана. Никак не вместе.

Хозяин, конечно, барин, но с гомосексуальностью Пруст хватил лишнего. Даже ценительница и переводчица автора Елена Баевская, говоря о профессиональных планах, призналась: «Плохо понимаю, зачем мне нужны “Содом и Гоморра“, “Пленница“ и “Беглянка“» — что ещё раз подтверждает: Марселя Адриановича мы любим, но не за это. Уйма страниц ушла на подспудную реабилитацию однополых отношений, — и в романе, по сравнению с первыми, обеднела палитра тем. Не разгуляться!

Но Пруст всё тот же — с пёстрым ажуром образного письма. Где ещё найти сравнение: «Луна — как ломтик апельсина, аккуратно отрезанный, но уже надкушенный» или камни, синеющие на розовой от пыли дороге? А кто из нас встречал возвышенное «сапфизм» вместо порнушного тэга «лесбиянство»? Художник создаёт красоту, и уж коль гений решил вложить и описать в книге важные и близкие для себя проблемы, придётся мириться, что целый том отведён постельной аналитике. В конце концов, «В поисках утраченного времени» — сам по себе «постельный» роман, написанный увядающим, не вылезающим из кровати, болеющим человеком, желавшим запечатлеть в прозе всё то, что считал важным.

Порицающий тон сохраняется всё произведение, а вот библейские метафоры выветриваются в начале романа. «Содом и Гоморра» — яркое название, но обманываться не надо: оно могло быть любым. В сущности, это всё тот же текст, продолжающий «Германтов», перетекающий в «Пленницу», не знающий границ и не предрасположенный к дроблению на части. «Поиски» четвертовали на тома, но это лишь издательская необходимость, а не отражение анатомии художественного замысла.

Писатель по-прежнему прекрасно юморит. Особенно забавен эпизод про разрезание индейки, но «Германты» смешнее. С невероятной точностью переданы нюансы человеческих взаимоотношений, послевкусие от которых не позволяет верить в реальность чувств героев других авторов. История развивается так же непредсказуемо, как растёт дерево: ветвь — сюда, сучок — туда, хоба — висельник. И здесь примечательно сравнение Прустом своих работ с готическим собором, чей архитектурный стиль, к слову, всегда тяготел к передаче не скованных рамками природных узоров. Правда, сам автор подразумевал как раз чёткость и слаженность композиции. Но каждый видит своё, «кроме слепых, уж самой собой» (гр. «Странные игры»).

Занятны подлые потуги г-жи Вердюрен затянуть любой чем-либо приметный сброд в свой салон, да и всякий значительный её гость в той или иной мере в чём-то да гадок. Кстати, один из них имел в числе прототипов Сент-Бёва, на чьи критические методы Пруст всю недолгую жизнь точил зуб и даже разнёс их в сочинении «Против Сент-Бёва», доказывая, что книга — не отражение автора, а контролируемый акт фантазии.

Да и в целом персонажи в данном томе — самые яркие: любой второстепенный лифтёр тут имеет тщательно выписанные особенности: возрения, манеры, любимые фразы, за этим увлекательно наблюдать. Разумеется, нельзя пройти мимо Альбертины — девушки, чьё появление заставило увеличить объём «Поисков» где-то на треть. Собственно, «Содом и Гоморра» — это мостик-галерея от «сторон» (Свана и Германтов) к истории Пленницы. Возлюбленная протагониста мастерски, сама того не желая, сводит бедолагу с ума, в придачу воспроизводя любовь Свана и отзеркаливая отношения де Шарлю. При всей невероятной наблюдательности, рассказчик наступил на те же грабли, что и люди вокруг. Тут явно угадывается задуманная Прустом симметрия.

Важный эмоциональный момент в книге — параллелизм с прошлым. Старые чувства преследуют героя, особенно — осознание безвозвратной кончины бабушки. Комментаторы часто по глубине превозносят этот эпизод над переживаниями из «Германтов», но в действительности по весовой категории в плане грусти и художественности отрывки эквивалентны.

Вопреки теориям Сент-Бёва, Пруст сумел абстрагироваться от интимных предпочтений и писать с точки зрения человека традиционных вкусов, проявив себя подлинным художником, способным вживаться в любые личины и создавать самые притягательные женские образы в литературе. Его талант позволил не угробить книжную махину, выстроенную вокруг столь интимной и щекотливой темы, оставив «Поиски» произведением искусства, а не исповедью или орудием поборничества гомосексуализма.

Особой странностью романа стало упоминание о том, кто и что подумал. Ясно, что с позиции рассказчика знать об этом невозможно: «Вот было бы хорошо, если бы такой человек сопровождал меня во время путешествий и помогал мне в делах! — подумал де Шарлю. — Насколько легче мне было бы жить!».

Изъятое из общей канвы, произведение «Содом и Гоморра» явно уступает первым частям по многим параметрам, но легко нагоняет их в сильных поэтических отступлениях. Прекрасные концовки глав всё же компенсируют недостатки предшествующего текста, что даёт основания судить о книге, как о близкой по уровню своим предшественницам.

«Содом и Гоморра» — переходный роман, слишком зацикленный на одной теме, сохраняющий стиль и образность более ранних работ, сильно превосходящий их по проработанности персонажей.

И еще непомерно раздражало всю книгу то, что было бы в ней дуновением свежего ветерка - лингвистические промахи владельца гостиницы. Они очаровательны. Просто до аплодисментов. Великолепны. у них есть настроение. НО ЗАЧЕМ КАЖДЫЙ РАЗ ОТДЕЛЬНЫМ ПРЕДЛОЖЕНИЕМ ПОЯСНЯТЬ, ЧТО ОН ИМЕЛ В ВИДУ? В какой-то момент уже стало всерьёз казаться, что автор считает читателя имбецилом. И каждым этим доппредложением с пояснениями плюёт ему в лицо.

Не знаю, что случилось с текстом. Может быть, автор устал. Но "Содом и Гоморра" - самое слабое произведение цикла, пока уж точно.

Каждая предыдущая книга саги Пруста стоит особняком, в каждой что-то другое, что-то новое, выбивающееся из общей колеи. И таким образом первые три части эпопеи создают причудливое, разношерстное и прекрасное повествование. «Содом и Гоморра» не создаёт впечатление чего-то другого, а скорее чего-то вторичного. Гомосексуализм и лесбиянство – это что-то новое? Для тематики историй автора – да, для своего времени тоже – да. Но кого можно удивить этой темой сейчас? Да и модернистов ценят не за поднимаемые темы в их рассказах, а за стиль и способ самого рассказа.

Первые страниц двести идут по инерции «Германтов», заимствуя методологию третьей части. Пруст спохватился через две сотни страниц и решил изменить стиль в сторону «Свана», который приползает в роман практически на костылях, а затем в сторону Бальбека и «Девушек в цвету». Смесь всех предыдущих частей в одно и с окрасом гомосексуального содержания. То есть Пруст пошёл по пути самоповторов, что навевает скуку и мысли о графомании.

Несмотря на малоинтересную историю главного героя и его возлюбленной – Альбертины, в «Содоме и Гоморре» есть другая крайне занятная линия – отношений де Шарлю и Мореля, которая фактически спасла роман от провала. Если оставить в романе только эту линия, то роман бы заслужил наивысшие похвалы. Она продолжает историю странных и болезненных влюбленностей, начатых в первой части. Болезненные любовные отношения между мужчинами, где, как и всегда, один страдает, другой пользуется. Всё это на фоне дикого и лихого салона Вердюренов, знакомого по любовной линии Свана и его супруги из первой части. Выписано любопытнейше и мощно.

* * * Кому и ради чего посвящено столько многогранной пустой писанины, любопытно. Но этот мир был бы слишком скучен без странных и необъяснимых вещей.

Педивикия утверждает, что четвертый том эпопеи продлевает тему третьего - "тему моральной деградации светского общества, сфокусированной в образе барона де Шарлю". Обычно меня умиляет ханжество, но ведь всему есть предел. Про деградацию общества - это к Ильфу с Петровым, а у Пруста - угасание. Угасание слегка поблекших, облупившихся, затаившихся в преддверии шумного, суматошного и кровавого века, аристократов. Ведь печальный же процесс, а вовсе не агрессивный. И что такого монструозного в бароне - мне не понять. Человек, дошедший в своей эксцентричности до точки, оригинал, индивидуалист, умница и ценитель искусств. Щедрый, обаятельный и даже ранимый. Я такого мнения, что если человек не делает другим зла - не убивает, не крадет и не мучит - то мне наплевать, кто спит в его кровати. Эпиграф (которого, кстати, нет в моем издании - "Гоморра — женщинам, а для мужчин — Содом") отсылает не столько к библейской Книге Бытия (где про серные дожди), сколько к стихотворению де Виньи, в котором говорится о лжи и предательстве, и о возмездии. О губительной злобе, корне вражды, уничтожающей оба лагеря изнутри.

И эта злоба - стоглава словно гидра, и две ее головы - те самые ревность и алчность (как жажда обладания), которые точат героя, толкая его на глупости, чреватые сожалениями и разочарованиями. Есть, впрочем, и третья - его беспросветный эгоизм, извинительный в человеке, выросшем в тепличных условиях среди тихих, интеллигентных и деликатных людей. Он обесценивает понятие любви, без конца влюбляясь в Альбертину, вскоре же остывая к ней. Хотя позиция Пруста такова, что любовь не возникает при встрече и тем более в процессе общения, но что она существует, зреет и растет внутри, и ее, уже готовую - нужно только поместить в чье-либо тело, чтобы начать ее растрачивать. Но это - опять же, позиция махрового эгоцентрика, и любопытна скорее как вариация, но не как аксиома. Сложно верить в великое чувство того, кто говорит об объекте любви "ласкается как щенок". И у нас есть объяснение - это очередной каприз ребенка, бьющегося в истерике в магазине игрушек. Желать обладать во что бы то ни стало - это страсть, уметь отпустить в сторону счастья - это любовь.

Книга начинается с приема у принцессы Германтской, что скорее конец предыдущей части, чем начало новой. Хотя, с другой стороны, это - некая точка отсчета, с которой начинают открываться лежащие до сих пор рубашкой вверх карты.

Нежно думая о мужчинах, сам в конце концов становишься женщиной, и воображаемое платье сковывает походку

Я буду использовать слово, выбранное самим Прустом - "извращение", хотя я и не вполне с ним согласна. Я бы предпочла словосочетание "вариант поведения", исповедуя глубокое убеждение в том, что "нормальность" - понятие призрачное и не выдерживающее критики. Так вот, Пруст говорит о том, что "извращенный вначале считает себя исключением" и оттого заметным, а затем начинает считать исключением человека "нормального". Все, что он описывает далее - страх, стыд, уловки (история Мореля и Шарлюса) - в моих глазах клеймит филистерство и фарисейство, а не лагерь оппозиции. В том, чтобы обрекать на страдания людей, чьи чувства и потребности мы считаем "болезнью" и "нарушением" - сказывается не наше великое сострадание, а пресловутый, мерзкий стадный инстинкт - гонение и уничтожение слабых и "иных". Встать на точку зрения другого и ощутить его боль - долг человека, а нажимать на кнопки чтобы получить банан - может и шимпанзе.

Еще после "Содома и Гоморры" мне стали понятнее симпатия Марселя к свету и его желание проникнуть в самую сердцевину и все хорошенько рассмотреть. И он-таки добирается до сути. В то время, как во всем мире "человек человеку - волк", аристократия - феномен обширной и разбросанной семьи. Семьи, в которой между собой могут осуждать и посмеиваться, но стоит на это осмелиться постороннему - отовсюду появляются шипы, когти, клыки и жала.

Из философских жемчужин романа - познание слепоты настоящего в сравнении с откровениями прошлого. Когда что-то кажется не слишком важным, а потом становится слишком поздно. И мысль о том, как можем мы надеяться на что-либо вроде бытия нашей личности в посмертии, если в течение нескольких лет мы меняемся до неузнаваемости? Таким образом, если по ту сторону что-то и есть, допустимо, что мы отречемся от себя же, как от незнакомой и довольно смешной сущности. И еще прелестно топономическое пиршество, устроенное безусловно как признание в любви к языку. Оно и понятно, язык - внешнее явление духа и внутренняя история, исповедь и бессмертие народа, брод через реку времени, вековой труд, величайшее богатство, долговечней злата и мрамора. Но передозировка этимологических подробностей неожиданно обнаруживает ироническую сторону вопроса, и сократово "ничего не знаю", как всегда, девальвирует любую эрудицию.

А вообще, я запуталась. Если Альбертина - на самом деле мужчина, то к кому ее (его) ревнует Марсель - к мужчинам или к женщинам?...

История в лицах. Середина

Гранд Отель Кабура (прототип Бальбекского отеля) - тогда и сейчас. Номер 414, в котором жил Пруст (уже родные нам застекленный книжный шкаф и окно с видом на море). Его по-прежнему можно снять. А здесь Пруст завтракал. Помните эти капризные окна, создающие жуткие сквозняки? Пруст и Альфред Агостинелли (прототип Альбертины) Прототипы г-жи Вердюрен: мадам Арман, мадам Лемер и Анна де Ноай И, собственно, Пруст в кружке посетителей салона Анны де Ноай