Книга: У Германтов - Марсель Пруст

У Пруста мы не находим ни грамма искренности. Разве только что в тот момент, когда умирает бабушка, но и тогда количество лжи и коварства ради соблюдения приличий, принятых в обществе, зашкаливает через край. Если кто-то болеет или умирает, остальные должны торопиться на званый ужин – вот о чём говорит эта книга. Олух царя небесного, недоумок, не имеющий собственного мнения, гг изо всех сил торопится на встречу с друзьями, которые – уж будьте уверены, когда заболеет или начнёт помирать он сам, с точно таким же равнодушием отвернутся от него и поедут на очередной приём.

Книга показывает нам нравы и обычаи определённой прослойки общества рубежа веков? Отлично, но о том же времени написана масса литературы, где естественные эмоции не заслоняются мишурой приличий, где присутствуют высокие идеалы вроде чести, достоинства, справедливости, долга, милосердия и сочувствия. Где эти эмоции испытывают не только бедные, а богатые по-настоящему страдают отнюдь не о выдуманных проблемах.

Где же всё это у Пруста? А нету. Мы видим только, в какого отвратного человека в этом испорченном обществе с донельзя извращёнными понятиями потихоньку вырастает маленький олух. Попутно он увлекается разными пустоголовыми взрослыми женщинами, хотя ему дай бог 15 исполнилось. Так в чём смысл?

Я не люблю произведения (любой формы, не только литературные), где показываются только негативные стороны чего-то конкретного. Произведения создаются для того, чтобы их читали, слушали или смотрели массы. А значит, они порождают у масс определённые мысли. И если при всём негативе (который, конечно, всегда и везде есть, я этого не отрицаю) не показывать позитивные стороны, которые зритель/слушатель/читатель мог бы противопоставить негативным, то ему и нечего будет противопоставить. Идеалы нужны, чтобы к ним стремиться. Будь моя воля, я бы запретил Пруста и с ним всю чернуху как бесполезные, и даже вредные книги.

Мне страшно повезло на исполнителя: книгу читал Илья Прудовский, дикция которого была настолько безукоризненной, что я его без каких-либо проблем спокойно слушал с максимальным ускорением в 2,5 раза. 30 часов превратились в 12, иначе бы я не вынес этой муки. Дикция супер, не просто же так Прудовский преподавал курсы дикторского мастерства и вообще преподает в Московском институте телевидения и радиовещания Останкино, а сколько, как оказалось, документальных фильмов он озвучил, а книг – полторы тысячи, не меньше… В общем, свезло мне, что эту мутотень именно он начитал!

Книга читается медленно; но под покровом нудности, Пруст блестяще описал балотистую атмосферу салона Германтов, где "когда речь идет о светских приличиях, то смерть друга отступает для них на второй план".

Двигался в сторону Сванна, а очутился у Германтов. Если Сванн человек в сущности приятный, носитель современных и отчасти прогрессивных взглядов, предстаёт в образе независимого, умного и достойного человека, то Германты ничего кроме аристократического снобизма и светского пафоса не представляют. Главный герой окунается в тусовку высшего света и большую часть повествования третьего тома эпопеи занимают светские посиделки в лучших салонах Парижа. Он становится частью круга Германтов, чтобы ближе к концу книги встретить Сванна на грани смерти. Не случайно Пруст совершено забывает его и выводит Сванна лишь в финале, чтобы, возможно, выбросить из истории навсегда.

Пруст изображает аристократический свет Сен-Жерменского предместья в естественной среде обитания – на приёме в салоне. Это прекрасно выписанные на двухстах или трёстах страницах бесконечные вечера у маркизы де Вильпаризи (в первой части) или у Германтов (во второй). Я в принципе большой поклонник продолжительно и подробно выписываемых сцен вечеринок или приёмов, разворачивающихся на сотнях страниц, как, например, у Достоевского, и в этом романе я смог получить бесконечное удовольствие от переливов этих вечеров. В первой части и вовсе читатель проводит первое время в компании Робера Сен-Лу в арт-тусовке, а затем в, пусть и не таком блестящем салоне как у Германтов, но все же в достойном месте – на приёме у Маркизы де Вильпаризи. Пруст нарочно даёт читателю побывать сперва в не самом блистательном месте, чтобы бросить его в последующем в самый модный и популярный салон, где тебя вместе с главным героем радушно принимают. Когда ещё представится шанс провести время с титулованным дворянством?

Эти вечеринки выписаны поразительно и тонко, и хоть на них ничего экстраординарного не происходит, как на попойке с Настасьей Филипповной из «Идиота», но Пруст умудряется увлечь за собой в этот мир золотых канделябров, обширных родословных и изысканных блюд.

Марсель Пруст сплетает дивный узор социальных психологических взаимоотношений между персонажами. Главный герой убивается по недоступной для него герцогине Германтской и в тот момент, когда он решает отречься от неё, осознав что та над ним лишь насмехается, Пруст приоткрывает завесу мыслей герцогини, которую главный герой, как раз таки интересовал. Пруст выводит как зародился этот интерес и почему. Все очень ловко и искусно.

В очередной раз Пруст изображает новые виды превратности того, что понимается в обществе под любовью. И вот юный аристократ Робер Сен-Лу оказывается влюблен в простую проститутку, которую он, конечно, видит в ином виде. Любопытнейшее изображение момента встречи главного героя с возлюбленной своего друга, в которой он узнает Рахиль – девушку из борделя.

…я пришёл к заключению, что многие женщины, которые составляют для мужчин смысл жизни, из-за которых они страдают, накладывают на себя руки, являются в сущности или же являются для других тем, чем была для меня Рахиль. Мысль, что её жизнь может возбуждать мучительное любопытство, казалась мне нелепой.

Никто не ставил её ни во что, кроме Сен-Лу, и это раскрыто глаза главному герою на то, что лишь влюбленный что-то находит в объекте любви, находит того чего в нем нет и не было. Все это вымысел и чушь, придуманная влюбленным. Чушь, подогреваемая ловкой манипуляции опытной женщины, которая завязывала клубок страданий в душе Робера. Сен-Лу же вступает на путь в сторону Сванна.

Произведения действительно прекрасные, при непосредственном их восприятии, должны особенно разочаровывать нас, потому что в наборе наших представлений нет ни одного, которое соответствовало бы нашему новому впечатлению

Тема гомосексуализма начинает ненавязчиво вливаться в историю - слухи о Сен-Лу и его ближайших друзьях, неадекватное поведению де Шарлю, оказавшегося наедине с Марселем. Все это постепенно подготавливает к «Содому и Гоморре», где, я так полагаю, эта тема получит широкое раскрытие.

Но роман выглядит скучным и пустым лишь в пересказе. Здесь каждый диалог или описание — уже завершённая история, с интригой и убойным арсеналом художественных средств. Пруст легко находит в людях глубинные чувства, незнакомые заурядной литературе, а потому неопошлённые, и цепочкой снайперских метафор выуживает из читателя нужное настроение. Это своего рода детектив, где великий французский писатель заверяет, что в любом человеке отыщет сокрытые ощущения, и парой наводящих вопросов заставляет каждого признаться в причастности к описанным переживаниям.

Центральное место в произведении отведено Германтам — семье голубых кровей и, как впоследствии мы узнаем, голубых нравов. Но Содом и Гоморра ждут рассказчика лишь в следующем томе, а пока юноша преисполнен восхищения, ведь у каждого из людей в детстве имелись кумиры, некие возвышенные образы, притягательные и запретные. С ранних лет аристократия обрела в глазах ребёнка полубожественный статус, менявший на протяжении жизни контекст и тональность, но всегда заставлявший смотреть снизу вверх, преклоняясь перед величием стен вековых особняков, звучности фамилий, пышности нарядов, — стены убеждений, выстроенной на фундаменте фантазий.

Разделение людей на породы глубоко укоренилось в сознании протагониста, так что сближение с Германтами, преподносящее всё больше разочарований, заставляет героя искать объяснения и оправдания, подобно тому, как человек, встретившийся с паранормальным, пытается трактовать его рационально, чтобы сохранить картину мира неприкосновенной. До последнего ведётся противостояние ситуации такой, как мы её воспринимаем, с реальностью, но бой неравный, фантазии расплываются, стена убеждений рушится, и перед рассказчиком предстаёт далеко не самая приятная истина, ставящая точку в детстве, лишающая веры в блеск знатной фамилии, оказавшейся не просто фальшивкой, а глубочайшим самообманом.

Таким образом, это произведение, глубоко исследуют тему разочарования, утраты веры и тех установок, что некогда делили мир на чёрное и белое. Но этим далеко не исчерпываются функции романа, ведь ему отведена фундаментальная роль в эпопее — стать противовесом первой части главного творения Пруста. Два направления прогулок, совершаемых протагонистом в детстве, иллюстрируют жизненные ориентиры человека. И если сторона Свана отражает всё хорошее, искренне и возвышенное в человеке, то сторона Германтов ведёт к ложным ценностям, деградации и духовному упадку. Личность человека разрывается между обоими курсами, путается в них, идя на поводу у обстоятельств, однако, только такой контраст, часто недоступный людям одного круга, позволяет получить завершённую картину.

Но не стоит полагать, будто Пруст огульно хает всякого маркиза, если только тот не взращён предприимчивым котом из сказки. Автор наглядно демонстрирует, что вся беда не в происхождении, а убеждениях, принятых человеком. Зачастую, окружение формирует мировоззрение, но такие персонажи, как Сен-Лу, показывают, что можно оставаться хорошим человеком, даже если ты законченный Германт по паспорту. Есть и обратные примеры, согласно которым, оскотиниться под силу всякому, просто это проще, когда располагает круг общения.

Предубеждённость — мотив, измочаленный Прустом. К счастью, автору, в отличие от многих самозваных классиков, удалось догадаться, что годы спустя многие политические проблемы окажутся пустым звуком для потомков, а потому «Германты» тщательно избегают недолговечных тем, взяв на вооружение лишь одну — дело Дрейфуса, позволяющее раскрыть взгляды и характеры персонажей за счёт их мнения по данному вопросу. Становится ясно, как поверхностны, зависимы и необоснованны суждения людей, и как сильно они зависят от второстепенных и третьестепенных факторов.

Роман примечателен неловкими ситуациями, то и дело возникающими вокруг персонажей. Всякий раз что-то происходит не так, как планировалось, разрушая помпезность, низводя ситуацию до анекдотической. И тут Пруст входит в кураж. Вопреки амплуа серьёзного и скучного автора, он обладает непревзойдённым остроумием, чем пользуется в нужный момент, балансируя на грани реализма и шаржа.

Минорная нота тоже присутствует. Мотивы смерти бабушки зарождаются относительно рано, подготавливая читателя к неизбежному. Саспенс даётся Прусту лучше, чем сам момент утраты. И не смотря на всё мастерство и мощь автора, эмоция выглядит одной из самых блеклых в романе. Но тут не промашка, а сознательный ход: боль приходит гораздо позже, с осознанием невозвратимости человека, так что пока отсутствие любимого человека для главного героя — лишь идея, впечатление, но никак не безысходность. Горе поджидает в последующих томах.

Рассуждения о военном искусстве — самый инородный элемент произведения. Он громоздок, ничего не вносит в сюжет, не вызывает эмоций. Тем не менее, нет причин не принимать его в качестве декоративного элемента и некой дополнительной темы, формирующей убедительную реальность вокруг персонажей.

Выделить наилучший эпизод довольно сложно. Каждый приём у Германтов — это жемчужина литературы, полная ярких типажей, оригинальных метафор, глубоких мыслей и изящного юмора. Но не менее красиво и вступление, поэтично описывающее взгляд рассказчика на аристократию

Отдельного внимания заслуживает и новый поход на выступление Берма, где герою удаётся обнаружить в мастерстве актрисы намного больше, чем раньше. Это откровение позволяет иначе посмотреть на аналогичный эпизод из предыдущей книги, но всё же ни в коей мере не служит оправданием деланных ценителей искусства, восхищающихся им неискренне, а потому, что так полагается. Протагонист проходит самостоятельный путь — от неприятия к восхищению, — путь, очищенный от чужих убеждений.

Само описание театра, выстроенное вокруг морской ассоциации, — одна из лучших находок в романе.

Нельзя пройти мимо персонажей. Герцогиня — это пример безупречно описанной женщины, чей образ выверен до тончайшего мазка. Её очарование и противоречивость создают полноценную фактурную личность, исполненную жизненной энергии, имеющую собственные взгляды, проявляющую благожелательность, способную заблуждаться, в общем, действовать, как настоящий человек. Недалеко ушли и прочие действующие лица: Герцог, Сен-Лу, его дядя и многие другие — каждый, как говорится, со своим «прибабахом».

Таким образом произведение погружает читателя в настоящую реальность, где живые характеры реагируют на всякое событие, а мир динамичен и гибок. Роман выполняет функцию моста между глобальными темами эпопеи, однако, чувствуется, что работа не была завершена: ряд событий и персонажей наследуются книгами с искажениями, теряя возрасты, факты, героев. Альбертина упоминается в «Германтах» преступно мало, хотя герой, насколько это показано, должен был бы целыми днями мечтать о встрече с нею, а не таскаться за герцогиней, как коварный эксгибиционист. И всё же эти ошибки не критичны, а смерть автора — уважительная причина их наличия.

«У Германтов» — глубокий, сильный и эмоциональный роман Марселя Пруста, полный интересных мыслей, ярких персонажей и блистательного юмора. Объём работы не сказывается на увлекательности чтения, хотя отдельные эпизоды относительно скучны. В целом, автор держит планку, заданную предшествующими работами.

Короче, сложно объяснить. Все больше понимаю, что этот цикл - обычное дерьмо. Которое, пусть и приукрашенное и хорошо замаскированное, все равно остается дерьмом.

* * * Я еще не уверен до конца, да. Чтоб убедиться окончательно надо довести дело до конца. Дочитать цикл то есть.

Меня они умиляют. За обличением прогнившей аристократии - это не ко мне, а к народным умельцам, что писали под копирку многочисленные разгромные и до колик смешные вступительные статьи к романам серии БВЛ. Во-первых, нет ничего удивительного в том, что пошлость и грубость в итоге победили и уравниловка восторжествовала (точнее неравенство стало чисто финансовым, но это уж совсем другие куличи). Утонченность сама по себе хрупка, а замкнутая система обречена на гибель. Работая 10 часов в день не почитаешь на досуге Тацита и Сен-Симона, не проникнешь в таинство фасадов и алтарей готических храмов, не сможешь отличить чиппендейловское кресло от кресла Людовика XIV. Для этого нужен неограниченный досуг. В моих глазах аристократы были последним оплотом красоты и изящества, стремящихся к истине. После них у нас один масс-маркет.

Но и от забавной стороны вопроса тоже не буду отворачиваться - "для утонченного вкуса пресыщенного чревоугодника нужна тухлятинка". Если добрался до потолка, то единственный выход, чтоб не заскучать - сменить перспективу и притвориться, что пол - это потолок, но поинтереснее прежнего. И, безусловно, высокомерие. Князья и графы любезны, но "вам сразу становилось ясно, из какой величавой гордыни выросла эта любезность". И все, кто не троюродный племянник двоюродной бабушки сестры мужа - те

"господа и дамы из стран Швалии, Шушерии - в общем, никому не ведомые личности"

Показательно то, что перед вступлением героя в мир Германта должно было умереть все истинно доброе, искреннее, не думающее о себе. И жалкое, трогательное, беспомощно облепленное седыми волосами лицо бабушки Батильды замрет навеки, прежде чем ее внук вступит в круг фальши, порока и равнодушия.

В мир, где красные туфли важнее смертельной болезни.

История в лицах. Продолжение продолжения

Робер де Монтескью, прототип де Шарлю

Пруст с очень близкими друзьями

Прототипы герцогини Германтской: герцогиня Элизабет Греффюль, Женевьева Галеви, Лора Шевинье

Луиза Монто, прототип Рашели

Так (со слов Свана) выглядел беспардонный приятель Марселя Блок (Беллини. Портрет Магомета II)

А так выглядел его прототип - Рене Блюм

И, предостерегая вас от постыдных казусов, так выглядит чипппендейловское кресло:

А это - кресло Людовика XIV