Книга: Козлиная песнь - Константин Вагинов

Смешной и трагичный Костя Вагинов, которого на полвека удалили из литературного мира, не мог в те послереволюционные годы предположить, что пик его популярности придется на начало следующего века. Текст "Козлиной песни" прекрасный, обтекаемый, журчащий, абсурдный, крышервущий предполагает максимум удовольствия или сразу же бросается без чтения. Отношение к запоздалым декадентам, писавшим уже при советской власти при относительном отсутствии цензуры 20-х годов, может быть каким угодно. Мне очень понравилось, радостно добавить в собственную копилку еще одно достойное имя.

"Козлиная песнь" - добротный сюр, где реальность перемешивается со сновидением, непонятно, в конечном итоге, что это, явь или глюк, фантазия или обыденность, психоделика или земная твердь. Воспринимается произведение исключительно ощущениями, что не новость для периода декаданса, но редкость для советской прозы. Впрочем, ею Вагинов пробыл недолго. Фамилию автора, кстати, я нашел в книге "Запрещенных в разное время писателей". "Козлиная песнь" особенно ценна, ибо описывает будни творческой интеллигенции города Петрограда столетней давности.

Произведение я отнес к последнему отчаянному воплю уехавшей в Париж культуры, которая сидит на грязной питерской улице среди шелухи от семечек и издает безнадежный звериный уже рык. Очень интересно сравнивать "Козлиную песнь" с булгаковской "Москвой краснокаменной", потому что описывают они абсолютно одинаковые вещи, пусть и в разных городах, нов одно время и разными же глазами. От всего, как выразился Вагинов, "трупом несет". Три поколения должно смениться, чтобы выросли нормальные люди. Сменилось уже четыре.

"Козлиная песнь", на мой взгляд, прекрасна. Рекомендую в первую очередь живущим в Санкт-Петербурге и его окрестностях, вплоть до Хабаровска.

Казалось бы увлекательные атрибуты литературы Серебряного века налицо, но произведение Вагинова не вызывает никаких эмоций, кроме раздражения. Всё здесь носит печать вторичности, «суррогатности». Взаимозаменяемые персонажи, все эти ротиковы-котиковы, словно клонированы от одного мужчины и одной женщины. Автор только лениво переставляет имена, а иногда и этим себя не затрудняет: отсюда, появление «чуда природы» под названием «неизвестный поэт». О Вагинове много говорят и пишут: не только дилетанты в ночном эфире, но и настоящие ученые (Марк Амусин). Но такое впечатление, что перед тобой артель «Напрасный труд». Есть, конечно, занимательные невыдуманные элементы реальности постреволюционной России, знакомые по произведениям других писателей и мемуаристов, однако здесь это всё никак не оживляет ходячих зомби, силящихся воплотить образы интеллигентов всех мастей. Много художественных деталей, всяких "гробиков"и книжечек, иностранных словечек, они громоздятся друг на друга без толку и цели. Бесталанно... В этом смысле показателен Федор Сологуб, человек до предела скучный обыкновенный и до неприличия нормальный. Но в ту эпоху писатель должен был быть декадентом, аморальным типом, и Сологуб такое в себе старательно пестовал, как и Гиппиус, и Вячеслав Иванов и многие другие. «Век таков!» Но выясняется, что читать об этом неинтересно. Невольно вспоминался «Петербург» А. Белого, где безумие и страх были неподдельными.

В общем и целом очень показательно и контрастно для полноты картины прочитать "Козлиную песнь" после "Москвы Краснокаменной" Булгакова. Средства описаний использованы абсолютно одинаковые, зато разница глобальная, хотя и речь идет об одной стране. Об одном времени. О разных людях? Да! О разных городах! Естественно! О разной среде? Нет! Почему? Потому что среда одна, лишь восприятие другое.

- За Юлию Домну! - наклонил он голову и, стоя, выпил. Ротиков элегантно поднялся: - За утонченное искусство! Котиков подпрыгнул: - За литературную науку! Троицын прослезился: - За милую Францию! Тептелкин поднял кубок времен Возрождения. Все смолкло. - Пью за гибель XV века, - прохрипел он, растопырил пальцы и выронил кубок. Я роздал моим героям гравюры Пиранези. Все погрузились в скорбь. Только Екатерина Ивановна не понимала. - Что вы такие печальные, - вскрикивала она, - что вы такие невеселые! [/QUOTE] И вот уже их драгоценный Петербург превратился в совершенно чуждый Ленинград. А время идет и кто-то сумел адаптироваться к соцреализму и через ненависть к себе кропает идеологически нужные вещи, кто-то приобрел профессию, кто-то не зашел в такой тупик, что пришел застрелиться, а один из главных героев и вовсе утонул в бытовухе. А по факту там все смешалось и сюр, и комизм, и самые настоящие трагедии никому не нужных людей, и нагромождения слов в духе модерна.

«И на домах, и на лицах, и в душах дрожит зеленоватый огонек. Мигнет огонек – и не Петр Петрович перед тобой, а липкий гад; взметнется огонек – и ты сам хуже гада; и по улицам не люди ходят: заглянешь под шляпку – змеиная го-лова; всмотришься в старушку – жаба сидит и животом движет.»

И живут они своими смешными наивными надеждами, не замечая, что все что было «творческой интеллигенцией» умирает. Нет больше Петербурга, есть Ленинград. Кто-то смог приспособиться, стать отличным специалистом, писать «правильные» стихи, и ненавидеть себя за это. А кто-то так и остался стареющим юношей, еще лелеющим прежние надежды. У каждого из них порой бывают моменты, что они замечают как постарели, что они больше не юноши и девушки, что их мечты не нужны теперь даже им самим.

«И Ковалев при виде лодок вдруг старел душой и с ужасом вокруг осматривался и чувствовал, что время бежит, бе-жит, а он все еще не начал жить, и в нем что-то начинало кричать, что он больше не корнет, что он никогда не сядет на лошадь, не будет ездить на круговой верховой дорожке в Летнем саду, не будет отдавать честь, не будет раскланиваться с нарядными барышнями.»

«Раз, сидя в садике, Тептелкин почувствовал, что культура, которую он защищал, была не его, что он не принадлежал к этой культуре, что он не принадлежал к миру светлых духов, к которым он причислял себя раньше, что ничего ему не дано сделать в мире, что пройдет он как тень и не оставит по себе никакой памяти или оставит самую дурную. Что все конторщики так же чувствовали мир, лишь различно варьируя, что нет бездны между ним и бухгалтером, что все они в общем говорят о культуре, к которой они не принадлежат. И на концерте заезжего дирижера нечто мутное заструилось по щекам Тептелкина, но не от музыки он плакал. Хотел бы он навсегда остаться юношей и смотреть на мир в удивленье. И когда казалось ему, что нет разницы между ним и скулящим обывателем, тогда он делался сам себе противен, и тогда тошнило его, и он беспричинно злился на Марью Петровну и даже иногда бил тарелки.»

И хоть истории этих героев печальные, в них не чувствуешь трагизма. Даже в их душевных страданиях есть что-то комичное и трогательное.

Нужно ли читать эту книгу? Если вы испытываете нежную ностальгическую любовь к Петербургу, любите поэзию, творческих людей, какими бы нелепыми они иногда не казались, то обязательно!

Но, господа! Третий романчик довёл меня до белого каления, ибо: если в первом была система (поэтов-романтиков), во втором, за её отсутствием народ помешался в попытках эту систему изобресть и запечатлеть хаос эпохи, упорядочив конфетные фантики и сигаретные коробки с конской тройкой, то в третьем… в третьем господин Свистонов, а именно аморальный урод, тоже создаёт собственную систему, собирая её по кусочкам жизней вокруг, но, в отличие от безобидного собирания фантиков бамбочадиками, его романы убивают настоящую жизнь. Он лишает Куку шанса прожить настоящую его жизнь, уже предсказав и спародировав каждый его шаг и слово. Как низко! — возмущается Чайка за вечерним чаем и обоюдными впечатлениями, когда всё моё негодование лезет и прёт наружу и наконец извергается прямо на стол, — А если бы он не умер в 35? Вот да. Мне остаётся только порадоваться, что такого не случилось. Не могу я верить Чуковскому, глаголящему о добрейшей вагинальной душе. Обидно за Питер, в котором он ни одного стоящего чувака не может указать. Обидно за неизвестного поэта, которого он превращает в Агафонова. Словом, денатурат какой-то, а не литература.