Книга: Козлиная песнь - Константин Вагинов

Книжку было читать интересно и непонятно. К сожалению я не столь образован чтобы расшифровать фамилии и героев вернее тех реальных людей которые за ними находятся.

Вместе с тем это только придаёт загадочности. Читатель как бы живёт в мире реального Ленинграда того времени, а с другой в мире созданном персонажами этой книге. Мире связанным с античной культурой. Гм странно, вроде читал не итальянскую литературу, но как часто там упоминается Италия да и вообще Средиземноморье.

Подобная литература как двигатель для познания. В этом хочется подражать героям. Узнать новое или создать новое не всё ли равно.

Возвращаясь снова и снова с новыми знаниями слой за слоем снимаем загадочное чтобы понять смысл.

Самый знаменитый роман Константина Вагинова объемом в сто семьдесят страниц, написан очень просто. Герои? Скорее персонажи. Несомненно живые, но странной полужизнью - не из плоти и крови, а словно бы призраки, облаченные плотью как пыльными истлевшими лохмотьями. Во все время чтения не покидало чувство, что находишься вместе с ними если и не в аду, так уж в чистилище. Поля асфоделей, куда солнце не заглядывает, где беспамятные души бесцельно влекутся, повинуясь минутной прихоти.

Не лермонтовское "Богаты мы уже из колыбели ошибками отцов и поздним их умом, И жизнь уж нас томит, как дальний путь без цели...", там тугое и плотское проступает через позу пресыщенной умудренности. У Вагинова молодость, внешняя привлекательность, желания (которые правильнее было бы назвать вожделениями) вполне осязаемы.

Но на всем налет тоскливой обреченной послежизни, где гурманство обратилось обжорством, умение наслаждаться тонкими винами пьянством, любовное горение - похотью и скучным блудом. А умение ценить и понимать красоту выродилось в лишенное смысла собирательство обрывков и обломков.

Собственно, козлиная песнь и должна быть трагедией, таков буквальный перевод названия жанра, нет-нет, всего лишь потому, что призом в драматургических состязаниях бывало это благородное животное. Хотя Бахтин относит сочинения Вагинова к карнавальной, смеховой культуре. Сказать по правде, карнавальности, сюра, внезапно сменяющихся личин и масок, за которыми в четырех героях видишь одного - в романе предостаточно. Что до смеха, нужно обладать очень острым зрением, чтобы разглядеть его за усмешкой горькою обманутых надежд.

Отчего-то все Лермонтов нейдет из ума. Наверно неслучайно, оба были талантливыми русскоязычными чужаками, жизнь обоих связана была с войной, которая никак не отразилась в их творчестве, тонкая чувствительность в сочетании с предельным цинизмом, умерли молодыми. Ни в коем случае не ставлю знака равенства между масштабами дарования, но какая-то глубинная связь все же есть.

И нет, "Козлиная песнь" наименее мой из четырех вагиновских романов, тупиковый отнорок петербургского текста, "Трудах и днях Свистонова", "Гарпогониаде" и "Бомбочаде" нахожу больше привлекательного. Хотя это дело вкуса, конечно.

Для меня, наиболее притягательными, в этом произведении, стали два, взаимообуславливающие друг друга, явления: Puer Aeternus (архетип вечного мальчика) и эскапизм; обнажающиеся в карикатурных обликах главных героев и исследуемые Вагиновым с нозологической точностью.

Пуэрство и эскапические фантазмы ключевых героев зачастую приобретают форму откровенных перверсий: одни коллекционируют осязаемые воплощения дурновкусия и пошлости, другие крадут флешбэки из чужих насыщенных, подлинно прожитых жизней, остальные впадают в примитивное донжуанство (аддикцию, сумасходство, et cetera).

Объединительный признак этих тщательно отобранных патологических состояний - нежелание признавать современность и текущую скудную событийность за подлинное, единственно возможное настоящее. Герои все больше живут в черновик, играют словесными конструкциями, живут ими, живут в них. Создают жизнь чернилами на листках; за поля, следует понимать буквально, не выходят! Важно помнить одно: фиктивная гибель в самовольном заточении, постоянное творческое напряжение, и всепоглощающее увлечение абстракцией — это жертва необходимая для реализации величайшего замысла, последнего желания: служить культуре вопреки всеобщему упадку, вопреки человеческому бесчувствию.

Но что делать, если необратимо гибнешь под обстоятельствами? И вокруг, точно нарочно, иные, пленительные примеры обратного: жизни в моменте, устроенности, обладания, простоты.

- Отчего вы критических статей не пишете? - спросил Асфоделиев. - Ведь это так легко. - По глупости, - ответил неизвестный поэт, - и по лени. Я ленив, идейно ленив и принципиально непрактичен. - Воли у вас к жизни совсем нет. Не хотите постоять за современность, не хотите деньги получать.

Спасаться иронией: умалить эту самую современность до фантика, изображающего Кармен, и что силы на ним потешаться. Разорвать замкнутый круг слабыми опытами и подражательством: стать двойником кумира, включить в себя его мир, творить в его манере, принадлежать его любовницам. Стало быть, эти порывы необходимы, поскольку обладают гиперкомпенсирующим свойством и до времени служат защитным механизмом; чтобы уклониться от массовости, чтобы избегнуть трагических компромиссов, чтобы не сойти с ума, чтобы выйти победителем.

Однако, не только действующие лица отвергают действительное и ищут пути сопротивления; современная им реальность, в знак взаимности, тоже не учитывает никого из ее презирающих. Посему, мне ясно представляется следующим конфликт в переплетении сюжетных линий (сбивающем и нередко ускользающим от понимания) - мечтатели против реальности; неистощимое против неизбежного; Которая из сторон окажется поверженной, действительность или ее симулякр?

Здесь читателю предлагается сделать свое предвещание (или, все же, предвещание себе?).

Я не верю в счастливый исход для мечтателей, в особенности для тех, кто страдает комплексом спасителя. Мне всегда казалось, что победит время (всегда настоящее), изнашивая и истощая, все замыслы, все страсти, все восторги, всё. Одни узнают сколь мало желаемым было желательное, сколь бесплодным; другие поймут, что обладание расширяет меру необходимого - думала я о героях в преломлении философии Шопенгауэра. Но спохватившись, добавляла: не все ли равно? Может, они уже победили, невзирая на избираемое ими существование лишением, и сопутствующей ему череде бесконечных душевных опозданий. Главное в другом, их внутренняя жизнь полна тайного значения, способного растворить любые страдательные моменты, любые фрустрации.

Если вы думаете, что мы погибли, то вы жестоко ошибаетесь, -- продолжал неизвестный поэт, играя глазами, -- мы особое, повторяющееся периодически состояние, и погибнуть не можем. Мы неизбежны.

Я до бесконечности возражала сама себе, и только ближе к развязке смогла хоть сколько-нибудь определиться.

Вагинов бросил меня в меланхолические рассуждения, ведь я тоже живу в черновик. Для меня, прежде чем произойти, событие отражается в сознании. Как если бы оно уже случилось и привело к таким-то и другим последствиям, успело коснуться эмоциональных отсеков, и так далее. Значит, жизнь все больше, как боязнь череды неудачных склеек, как пакгауз для мечтаний и целей реализуемых только в воображении.

Время бежит, бежит, а он все еще не начал жить, и в нем что-то начинало кричать, что он больше не корнет.

Я не только ощутила себя прообразом главных героев, но и банально осознала, как мало времени впереди. Теперь хочется вырасти из пуэрства и эскапизма как из чрезмерно утягивающих одежд, всему говорить да, податься куда-угодно, будь то зубоврачебные курсы или написание критических статей… Пусть и примитивнейшим образом, но только бы покончить с инфантильными мечтами. Посему, рекомендую "Козлиную песнь" всем, кто страдает воспоминаниями о призрачном будущем или грезит о прикосновении исчезнувшего мира.

Смешной и трагичный Костя Вагинов, которого на полвека удалили из литературного мира, не мог в те послереволюционные годы предположить, что пик его популярности придется на начало следующего века. Текст "Козлиной песни" прекрасный, обтекаемый, журчащий, абсурдный, крышервущий предполагает максимум удовольствия или сразу же бросается без чтения. Отношение к запоздалым декадентам, писавшим уже при советской власти при относительном отсутствии цензуры 20-х годов, может быть каким угодно. Мне очень понравилось, радостно добавить в собственную копилку еще одно достойное имя.

"Козлиная песнь" - добротный сюр, где реальность перемешивается со сновидением, непонятно, в конечном итоге, что это, явь или глюк, фантазия или обыденность, психоделика или земная твердь. Воспринимается произведение исключительно ощущениями, что не новость для периода декаданса, но редкость для советской прозы. Впрочем, ею Вагинов пробыл недолго. Фамилию автора, кстати, я нашел в книге "Запрещенных в разное время писателей". "Козлиная песнь" особенно ценна, ибо описывает будни творческой интеллигенции города Петрограда столетней давности.

Произведение я отнес к последнему отчаянному воплю уехавшей в Париж культуры, которая сидит на грязной питерской улице среди шелухи от семечек и издает безнадежный звериный уже рык. Очень интересно сравнивать "Козлиную песнь" с булгаковской "Москвой краснокаменной", потому что описывают они абсолютно одинаковые вещи, пусть и в разных городах, нов одно время и разными же глазами. От всего, как выразился Вагинов, "трупом несет". Три поколения должно смениться, чтобы выросли нормальные люди. Сменилось уже четыре.

"Козлиная песнь", на мой взгляд, прекрасна. Рекомендую в первую очередь живущим в Санкт-Петербурге и его окрестностях, вплоть до Хабаровска.

Казалось бы увлекательные атрибуты литературы Серебряного века налицо, но произведение Вагинова не вызывает никаких эмоций, кроме раздражения. Всё здесь носит печать вторичности, «суррогатности». Взаимозаменяемые персонажи, все эти ротиковы-котиковы, словно клонированы от одного мужчины и одной женщины. Автор только лениво переставляет имена, а иногда и этим себя не затрудняет: отсюда, появление «чуда природы» под названием «неизвестный поэт». О Вагинове много говорят и пишут: не только дилетанты в ночном эфире, но и настоящие ученые (Марк Амусин). Но такое впечатление, что перед тобой артель «Напрасный труд». Есть, конечно, занимательные невыдуманные элементы реальности постреволюционной России, знакомые по произведениям других писателей и мемуаристов, однако здесь это всё никак не оживляет ходячих зомби, силящихся воплотить образы интеллигентов всех мастей. Много художественных деталей, всяких "гробиков"и книжечек, иностранных словечек, они громоздятся друг на друга без толку и цели. Бесталанно... В этом смысле показателен Федор Сологуб, человек до предела скучный обыкновенный и до неприличия нормальный. Но в ту эпоху писатель должен был быть декадентом, аморальным типом, и Сологуб такое в себе старательно пестовал, как и Гиппиус, и Вячеслав Иванов и многие другие. «Век таков!» Но выясняется, что читать об этом неинтересно. Невольно вспоминался «Петербург» А. Белого, где безумие и страх были неподдельными.

В общем и целом очень показательно и контрастно для полноты картины прочитать "Козлиную песнь" после "Москвы Краснокаменной" Булгакова. Средства описаний использованы абсолютно одинаковые, зато разница глобальная, хотя и речь идет об одной стране. Об одном времени. О разных людях? Да! О разных городах! Естественно! О разной среде? Нет! Почему? Потому что среда одна, лишь восприятие другое.

- За Юлию Домну! - наклонил он голову и, стоя, выпил. Ротиков элегантно поднялся: - За утонченное искусство! Котиков подпрыгнул: - За литературную науку! Троицын прослезился: - За милую Францию! Тептелкин поднял кубок времен Возрождения. Все смолкло. - Пью за гибель XV века, - прохрипел он, растопырил пальцы и выронил кубок. Я роздал моим героям гравюры Пиранези. Все погрузились в скорбь. Только Екатерина Ивановна не понимала. - Что вы такие печальные, - вскрикивала она, - что вы такие невеселые! [/QUOTE] И вот уже их драгоценный Петербург превратился в совершенно чуждый Ленинград. А время идет и кто-то сумел адаптироваться к соцреализму и через ненависть к себе кропает идеологически нужные вещи, кто-то приобрел профессию, кто-то не зашел в такой тупик, что пришел застрелиться, а один из главных героев и вовсе утонул в бытовухе. А по факту там все смешалось и сюр, и комизм, и самые настоящие трагедии никому не нужных людей, и нагромождения слов в духе модерна.