Текст книги "Наука расставаний"

Андрей Столяров
НАУКА РАССТАВАНИЙ

Хочу тебя видеть, хочу с тобой разговаривать, хочу тебя чувствовать – пусть даже так, на некотором отдалении. Хочу, чтобы ты на меня иногда посматривала. Посмотри, пожалуйста, на меня. И я тоже на тебя посмотрю. Мне это нужно. У меня теперь каждое утро начинается с какого-то оглушительного отчаяния. Я просыпаюсь без четверти семь и сразу же вспоминаю, что тебя больше нет. Еще до того, как открываю глаза. Глаза еще не открыл, а уже знаю, что тебя больше нет. И сразу же все вокруг – пусто, пусто, безжизненно. Страшно даже пошевелиться. Страшно начинать новый день. Потом я, конечно, все равно поднимаюсь, умываюсь, пью кофе, съедаю что-нибудь такое, необременительное. Тогда отчаяние это немного рассасывается. Нет, конечно, не исчезает, – чуть забывается, уходит куда-то в ночные глубины. Побаливает, как заноза. И вдруг снова вспыхивает при первом же неосторожном движении. И сначала я чуть не вскрикиваю и не понимаю, что это значит, и лишь потом прихожу в себя и догадываюсь, что тебя больше нет.

Наверное, это для меня слишком внезапно. Знаешь, когда я тебе три дня назад в каком-то наитии позвонил – это уже после того, как мы почти две недели не виделись, – и так осторожно сказал, что мы, по-моему, как-то нехорошо расстаемся, надо хотя бы встретиться на прощание, а ты вдруг не возразила на это ни одним словом, вот только тогда я понял, что мы действительно расстаемся, впервые понял и впервые почувствовал это отчаяние. Я и в самом деле как будто провалился в трясину. Мне никак даже толком не сообразить, что происходит. Кругом – муть, бездонная пустота. Я даже есть потом не мог несколько дней. Только в субботу сумел пропихнуть в себя творожный сырок. Маленький такой, знаешь, детский, с пингвинами на обложке. Ангелина почему-то эти сырки ненавидит. Вот, в чем тут дело. Для тебя прошло уже больше месяца, а для меня – всего несколько дней. Я еще привыкнуть к этому не успел. Я еще оглушен и разеваю рот, как рыба, выдернутая из воды. Это, наверное, смешно выглядит со стороны. Нет, конечно, я тоже уже давно чувствовал, что у нас все как-то не так. Вечно нет времени друг для друга. Созваниваемся все реже и реже. Точно общение превратилось в обременительную обязанность. Вот Гек предложил, например, квартиру, а из-за каких-то там пустяков не связалось. Почему не связалось? Раньше мы ни на какие пустяки не обращали внимания. Мы даже разговаривать стали – так, чуть-чуть раздраженно. Ты тоже заметила? Не специально, конечно, а как-то, по-видимому, само собой. Это и плохо, что как-то уже само собой. Мы устали, наверно, и эта усталость дает о себе знать. Конечно, конечно, я чувствовал, что обрываются между нами какие-то ниточки. Если помнишь, даже сказал тебе что-то такое примерно месяц назад. Что обрываются у нас какие-то ниточки. Это на Литейном, по-моему, мы торопились зачем-то, не знаю, в сторону Невского. Помнишь, я сказал, что рвутся какие-то ниточки? Но мне и в голову не приходило тогда, что они оборвутся совсем. Ты так серьезно ответила, что мы эти ниточки обязательно свяжем. Ты так серьезно ответила мне, что я почти успокоился. Я успокоился, и, наверное, это было ошибкой. Напрасно я тогда успокоился. В любви успокаиваться нельзя.

Все-таки есть в тебе, есть какая-то легкомысленная жестокость. Есть, есть немного, я это почувствовал, как только мы познакомились. Хотя, конечно, еще никаких оснований для этого не было. И тем не менее, сразу же, буквально в первые же недели. Ты, наверное, помнишь, тебя это тогда немного задело. Зима, позапрошлый год, мы торопились куда-то, кажется, по Апраксину переулку. Там как раз сменили прежние обычные фонари на натриевые. Желтое и теплое, человеческое, вместо синеватого и мертвенного. Вот тогда я, по-моему, и сказал тебе о жестокости. Ты, как ребенок, который только что увлеченно возился с любимой игрушкой, целовал ее, тискал, называл всякими ласковыми именами, и вдруг – надоело, через секунду отбросил в угол, и забыл навсегда. В угол, в угол, через секунду, из памяти, навсегда.

Ты только не подумай, что я тебя в чем-либо упрекаю. Ни в коем случае. Нет ничего хуже при расставании, чем в чем-либо упрекать друг друга, вдруг начинать разбираться кто был прав, а кто виноват, кто чего не сумел и почему все именно так получилось. Давай не будем, пожалуйста, ни в чем упрекать друг друга. Давай не будем ничего выяснять и не будем копаться в том, что действительно больно. Давай не будем уничтожать таким образом наше прошлое. Оно и так, вероятно, рассеется в самое ближайшее время. К сожалению, все это пройдет. Жизнь хороша именно тем, что в ней все проходит. И одновременно плоха тем, что в ней проходит действительно все. Все, все проходит. Ничего удержать нельзя. Я даже примерно представляю, как это произойдет. Года через три примерно мы с тобой случайно столкнемся где-то на улице, ты очень благожелательно спросишь у меня как дела, а я, в свою очередь, также благожелательно поинтересуюсь, что новенького у тебя. Что-нибудь незначительное такое друг другу расскажем, а потом ты легко чмокнешь меня в щеку и побежишь дальше. Так легко меня поцелуешь в щеку. Может быть, даже ты обернешься и помашешь рукой на прощание. Да, скорее всего, ты обернешься и помашешь рукой. И в тот самый момент, когда ты помашешь рукой, сдвинутся материки и произойдет бесшумная катастрофа. Исчезнет целый мир, о котором знали только два человека, ты и я: зима, когда мы с тобой спешили по Апраксину переулку, опять же – зима, и ты бежишь по перрону, опаздывая на московский поезд, двор на Васильевском острове, где мы впервые поцеловались, ночь, когда ты мне позвонила и вдруг сказала, что хорошо, пусть так все и будет. Весь этот мир сразу же перестанет существовать. Он развеется, как мираж, стечет сквозь пальцы. Его не будет уже никогда, никогда…

Слушай, давай возьмем еще кофе. У тебя время есть? Ну, пятнадцать минут – этого вполне достаточно. Девушка, пожалуйста, еще два кофе – один с сахаром, другой без сахара. Видишь, я заучил наконец-то, что ты кофе и чай пьешь без сахара. Вообще почему-то не ешь ничего сладкого. Странно для женщины, и приводит к разным забавным случаям. Помнишь, официант, это, кажется, где-то в кафе на Садовой, мы зашли, поставил мне рюмку водки и какой-то салатик. А тебе, соответственно, – кофе и блюдце с двумя пирожными. Мы тогда поменялись; точно-точно, это в кафе на Садовой! А они, за стойкой, секунд пять смотрели на нас, и вдруг – как прыснут… Кстати, может быть, взять тебе к кофе еще что-нибудь? Ради бога, не стесняйся, у меня сейчас есть деньги. Да, я получил, наконец, свою первую зарплату в лицее. Да, я перешел работать в лицей, мы с Фосгеном договорились об этом еще в июле. Окончательно; буду вести у него сразу три старших класса. Сумасшедшая, конечно, нагрузка, но и зарплата, разумеется, соответствующая. Не государственная богадельня, где я отскрипел почти десять лет. Да, я все понимаю, но я просто уже не могу видеть эту Кикимору. Вот сейчас начинается учебный год, и мне сразу же становится дурно только от одного ее голоса. Надо же, чтобы у человека был такой липкий голос. И поговорит-то она всего минут пять, а как будто весь мозг обрызгали кислотой. За что она меня так не любит? И потом, я просто не понимаю, что рассказывать на уроках. Я открываю учебник, изданный, скажем, ну, только-только, вот в этом году, и вдруг вижу, что не могу повторить всего этого в классе. Ну не могу. Я просто не верю там ни единому слову. Я не верю тому, что написано, как сказано в предисловии, «коллективом ученых». Потому что они, вероятно, и сами не верят тому, что пишут. Мертвая пустота, богослужение в отсутствие Бога. Обряд еще исполняется, но каждое слово уже издает запах тлена. Я и сам уже начинаю издавать запах тлена. Фосген, по крайней мере, не будет требовать, чтобы я во все это верил. Ему нужен специалист, вот я и стану исключительно специалистом: о чем этот роман, как выстроена его сюжетная линия, место данного произведения в классической русской литературе. Минимум обязательных знаний. Только то, что потребуется потом для поступления в институты. Деньги здесь, кстати, тоже – немаловажное обстоятельство. Я уже не могу жить так, будто питаюсь акридами и диким медом. Ты у нас где-нибудь видела в продаже акриды? Вспомни хотя бы кризис, когда мы выжили просто каким-то чудом. Ты ходила пешком, потому что на транспорт у тебя денег не было. А я каждое воскресенье мучился: как просуществовать следующую неделю? Кстати, долг Косте Загладину я не могу отдать до сих пор. Правда, Косте Загладину, я думаю, можно и не отдавать. Но ведь дело не в том, что можно тому или иному не отдавать, дело в том, что я действительно отдать не могу. Мне просто физически не собрать таких денег. А ведь Костя Загладин помог нам еще и с квартирой. Помнишь, на Забалканском проспекте, куда добраться, как ты сказала, можно только на лошади. Едешь, едешь туда, кажется, что всю жизнь только и едешь, а когда, наконец, доедешь, сил уже ни на что не хватает.

Да, я помню, разумеется, что надо идти. Пойдем, конечно, мы и так уже разговариваем почти полтора часа. Я боюсь, что, в конце концов, тебе надоем. Передозировка опасна. А я вовсе не хочу тебе надоесть. Самое неприятное в такой ситуации – быть назойливым. Извини, пожалуйста, можно я провожу тебя до «через садик». Это ты так сказала, помнишь, где-то в самом начале? Остановилась посередине улицы: «мне – сюда, а вам – через садик». Мы тогда с тобой еще были «на вы». Кстати, нам и следовало бы, наверное, остаться «на вы». Это могло бы придать отношениям некоторую такую… возвышенность. Ты же, наверное, понимаешь, что с нами случилось? Мы утратили ту возвышенность, с которой эти отношения начинались. Мы – уже слишком долго и уже слишком привыкли друг к другу. Это уже не любовь, это уже действительно какие-то «отношения». А ведь так, чтобы какие-то «отношения», нам совершенно не нужно. Вот, что, по-моему, с нами случилось… Ладно, ладно, не буду. Лучше давай, я вот так, осторожно возьму тебя под руку. Или, знаешь, лучше ты возьми меня под руку. Ну и что же, что дождь? Когда это мы с тобой боялись дождя? В Петербурге дождь – круглый год. Такой это город. И ничто, вероятно, так не идет Санкт-Петербургу, как дождь. Ну, я не считаю, конечно, знаменитых белых ночей. Между прочим, про наши белые ночи помнят, кажется, все. А вот кто, интересно, знает про наши черные зимние дни? Это когда уже в три часа надо включать электричество? Причем, это у меня, в новостройках: солнце в квартиру все же заглядывает. А у тебя – двор-колодец, наверное, вообще целый день – только при свете. Вот, откуда наша шизофрения, проросшая в великую литературу. Вовсе не от миражей и призраков белых ночей, а от черных дождей и худосочного, бледного электричества. Это электрический свет порождает городскую фантасмагорию. Электрический свет, темнота, дворы, переулки, парадные. Кстати, видишь, вот мы уже и пришли до «через садик». Надо прощаться. Дай я тебе чуть-чуть подмигну, как раньше. Раньше мы при прощании друг другу всегда подмигивали. Я тебе позвоню. Нет, я тебе все равно позвоню. Нет, я тебе все равно, все равно, подожди, машина, смотри, откуда-то вывернулась! У меня иногда сердце закатывает, как ты, не глядя, выскакиваешь. Никогда не посмотришь толком – едет кто-нибудь или не едет. Хорошо, давай сегодня без замечаний. Все, иди, я погляжу, как ты переходишь улицу. Нет, я все-таки погляжу, как ты переходишь улицу. Ну, все-все, иди, наконец, все-все, наконец, иди, до свидания…

Два сильных взрыва прогремели сегодня в центре Санкт-Петербурга. Ровно в девять утра бомба мощностью, предположительно, около пятисот граммов тротила взорвалась в кафе «Ласточка» на Вознесенском проспекте. Взрывом были выбиты стекла нескольких ближайших домов. К счастью, кафе в это время было еще закрыто, никто из посетителей или персонала не пострадал. А около одиннадцати часов утра некий человек, пока не установленной личности, держа в руках, по словам очевидцев, дымящийся сверток, вбежал в магазин «Романтик» на улице Пестеля, и, предупредив продавцов, что в свертке находится взрывное устройство, бросил его затем в секцию готовой одежды. К счастью, и при этом инциденте жертв тоже не было, хотя осколками разлетевшихся стекол был легко ранен управляющий магазином. Напоминаем, что на прошлой неделе был убит председатель правления акционерного общества «Салимон», Григорий Батруев. Его бронированный «мерседес», остановившийся на набережной Макарова, был обстрелян из гранатомета. Вместе с предпринимателем погиб один из его охранников. А еще за неделю до этого произошла трагическая перестрелка на Исаакиевской площади. У гостиницы «Астория», где селятся, как правило, прибывающие в наш город туристы, была выпущена автоматная очередь по припаркованному джипу «тойота». Стрелявшие, несмотря на интенсивный розыск, пока не найдены. По сведениям милиции, тогда были убиты три человека…

Как я тебя хочу, как хочу, я даже спать не могу. Иногда просыпаюсь, потому что сквозь сон вдруг чувствую твое быстрое прикосновение. У тебя какие-то удивительно чуткие пальцы. И когда ты прикасаешься ими ко мне, это для меня – как огонь. Правда, это – сладкий огонь. Огонь, который не жжет. Извини, я, разумеется, понимаю, что – запретная тема. Вон как ты дышишь, будто тебе не хватает воздуха. Мне, впрочем, тоже как-то не хватает его в последнее время. Особенно, если проснешься ночью, и вдруг – прикосновение пальцев. Я тогда уже долго не могу заснуть: час, два, три. Сижу на кухне, курю. За окном – чернота, громадный пустырь, огни новостроек. Пейзаж более чем унылый. А дальше, я знаю, – залив, и за его темной водой – Васильевский остров. Дом на Тринадцатой линии, неподалеку от садика. Парадная выходит во двор. Окна квартиры тоже – во двор. И ты спишь, даже ни о чем не подозревая. Я очень хорошо представляю себе эту картину. Я, к сожалению, вообще слишком хорошо тебя представляю. Смотрю вот сейчас в глаза, а представляю нечто совершенно иное. И снова – огонь, и снова в груди – больной жар вместо сердца.

Подожди, кажется, у меня кончаются сигареты. Нет, еще пачка есть. Я что-то стал слишком много курить последнее время. И, по-моему, стал слишком много пить кофе. Без кофе уже не могу: будто на всем какая-то серая пленка. А там, где кофе, там, разумеется, и сигареты. В результате, утром, как только встаю, выкуриваю одну за другой сразу две штуки, потом выхожу из дома и тоже сразу закуриваю, выныриваю затем из метро и до лицея, четыре минуты ходьбы, успеваю вытянуть еще сигарету. Раньше мне требовалось на это, по крайней мере, минут десять. А на уроке только и жду, когда, наконец, раздастся звонок. Сразу же бегу на площадку рядом с учительской. Полторы пачки в день – нечто совершенно немыслимое. Фосген уже разговаривал со мной на эту тему. Они там, в лицее, оказывается, культивируют совсем другой образ жизни. Процитировал мне Ювенала: «Менс сана ин корпоре сано», «в здоровом теле – здоровый дух». Видишь, даже латынь у них пошла в ход. Правда, в оригинале это звучит немного иначе. «Дай бог, чтобы в здоровом теле оказался еще и здоровый дух». Тут смысл принципиально иной. Фосген, по-моему, разозлился, когда я ему об этом сказал. Вообще-то, у них там какие-то свои заморочки. Костюм, оказывается, надо купить, не следует ходить в джинсах. Волосы у меня слишком длинные, раздражает родителей. Или я вот тут поставил подряд несколько двоек, тоже, оказывается, нельзя. Травмирует, оказывается, детские души. Там, между прочим, лбы есть, на полголовы меня выше. Марикина, например, такая. Я спрашиваю: Как заканчивается роман «Анна Каренина»? Ну, там после смерти, помнишь, еще заключительная восьмая часть: «Вся моя жизнь не только не бессмысленна, какою была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»… Вот я и спрашиваю: Как заканчивается этот роман? Она секунд десять думает и отвечает: Бросилась под поезд. Я тогда коварно уточняю: А дальше? Она снова думает секунд десять и вдруг догадывается: Но не умерла!..

Впрочем, бог с ним, с Фосгеном. Тебе это, наверное, не интересно. Интересно? Ну, ты, наверное, просто боишься меня обидеть? Терпеливо слушаешь ту лабуду, которую я на тебя вываливаю, а сама только и ждешь момента, чтобы вежливо распрощаться. Подожди-подожди, только не возражай мне, пожалуйста. Не надо слов. Слова еще слишком сильно нас задевают. Мы с тобой не перешли еще в ту стадию отношений, когда все уже безразлично. Тебе не приходило в голову, например, что у нас – просто кризис? Любопытно, что и мне это тоже почему-то не приходило в голову. Нет-нет-нет, это действительно любопытно. Я ведь обычно неплохо чувствую, что может лучиться дальше. Не астролог, конечно, тем более не экстрасенс, просто какие-то, знаешь, такие неслышные колебания в воздухе. А вот здесь почему-то не сумел их почувствовать. Вероятно, закон, известный еще с очень давних времен. Прорицатель не может предсказывать собственную судьбу, врач не может лечить себя, а у педагогов, как правило, ужасные дети. К Ангелине моей это, правда, отношения не имеет. С Ангелиной, насколько можно судить, – тьфу-тьфу-тьфу! – пока все в порядке. Я надеюсь, что с ней и дальше – тьфу-тьфу-тьфу! – все будет в порядке. Но вот здесь я, конечно, допустил непростительную ошибку. Это именно кризис, который раньше или позже должен был разразиться. Ни одно динамическое явление не может существовать без кризиса. Ни семья, ни государство, ни общество, ни человек, ни природа. Кризис – это явление, как ни странно, вполне естественное. Если в мире что-то живет, оно обязательно пройдет через кризис. В этом смысле наша ситуация вовсе не уникальная. Мы споткнулись на том, на чем спотыкаются очень многие. Даже, по-видимому, большинство – вот что обидно. Мы с тобой просто не сумели переплыть через кризис: не хватило дыхания, воли, каких-то последних усилий. Могли бы, скорее всего, но почему-то вот не сумели. Задохнулись, не справились, оказались чуть-чуть слабее, чем следовало бы. Вот что, по-моему, с нами случилось. А теперь вялые бытовые течения растаскивают нас в разные стороны.

Я тебя понимаю, конечно. Я очень хорошо тебя понимаю. В том-то и дело, что я понимаю тебя гораздо лучше, наверное, чем ты думаешь. Меня уже тоже достали все эти бесконечные чужие квартиры. Возишь, возишь с собой полотенце, которое комом таким заполняет почти весь портфель. Прячешь в ящик стола, хорошо еще, что в мой стол никто не заглядывает. Договариваешься, договариваешься с твоей Алиной, а она вдруг ни с того ни с сего переносит встречу с субботы на воскресенье. А потом выясняется, что именно в воскресенье к ней приезжают какие-то родственники. В понедельник, естественно, не получается, день тяжелый. Вторник и среда – просто не удается состыковаться. Затем кое-как все-таки выруливаешь, например, на четверг, и тогда обнаруживается, что как раз в четверг, ты и не можешь. Вечная неуверенность, что встреча, наконец, состоится. Я из-за этого нервничаю и, как бы это сказать, несколько «прогораю». Становлюсь с тобой заметно слабее, чем мог бы. Ну, представь себе, скажем, спортсмена, ну, например, по прыжкам в высоту. Вот у него сегодня соревнования, и от него ждут результата. Вот он тренировался, собрал все силы, настроился исключительно на победу. Каждая клеточка в нем так и звенит уверенностью. А ему вдруг сообщают, что соревнования переносятся. Ничего, значит, страшного, прыгнешь завтра. А завтра говорят, что знаешь, парень, давай, пожалуй, еще немного отложим. А потом – еще и еще, и так – в течение многих месяцев. На сколько он, в конце концов, будет прыгать? На сто восемьдесят, вероятно, и это еще в лучшем случае. Результат неплохой, но он-то сам рассчитывал, по крайней мере, на два двадцать. Понимаешь, рассчитывал, и для него это – оглушительное поражение.

Вот тебе, пожалуйста, компания какая-то заявилась. Теперь будут галдеть. Давай переберемся отсюда в другое кафе. Ты этот район знаешь, есть тут поблизости где-нибудь другое кафе? Где? Через дорогу? Тогда тем более, и говорить не о чем. Минут двадцать у тебя, надеюсь, еще найдется? Вот опять дождь. А я опять не взял с собой зонтик. Ладно, если через дорогу, то ничего, не промокну. Боже мой, какая это у вас все-таки неприглядная линия: рытвина, снова рытвина, два забора, досочки какие-то через лужу. Года четыре, по-моему, уже в таком состоянии. Ну, по крайней мере, весной, мы тоже перебирались по каким-то досочкам. Где? Вот здесь? Слушай, мне здесь как-то, ну, в общем, не очень. Столики – на четверых, значит, непременно подсядут. Я же все-таки для тебя говорю, а не для всего города. И потом, извини, как-то тут это – пельменями пахнет. Представляешь, я тебе – о любви, а в это самое время – пельменями. Запахи, между прочим, на нас очень сказываются. Помнишь, что Наполеон писал Жозефине Богарнэ, возвращаясь в Париж: «Только пока не мойся, я хочу обязательно почувствовать твой запах»… Кстати, в прошлом году я был на одной конференции в Духовной академии. Знаешь, на Обводном канале? И тема, разумеется, была соответствующая. Что-то такое: «Духовность и просвещение в современной России». Пара митрополитов, профессора, естественно, генералы, председатели комитетов по образованию и по культуре. Слова, естественно, произносятся всякие: «автаркия», «дискурс», «симулякр», «национальная самоидентификация». Учителей человек семьдесят всего города. И вот все время откуда-то, из подвалов наверное, такой сырой запах щей. А потом, через час примерно, такой же сырой запах гречневой каши. Можно думать о Боге, когда пахнет щами? Наверное, можно, хотя я лично не в состоянии.

Слушай, давай просто свернем куда-нибудь и пойдем наугад. Что сейчас хорошо, кафе попадаются чуть ли не каждые сто метров. Не представляю, как это при советской власти молодежь обходилась. Вот сюда, например. Мне кажется, это такая вполне симпатичная линия. Я теперь вообще полюбил Васильевский остров. Так уж сложилось, не знаю, но раньше я в этих местах практически не бывал. У меня почему-то здесь никогда не было никаких дел. А теперь мы уже года три, по-моему, ходим по этим линиям. Самое, пожалуй, спокойное место в Санкт-Петербурге. А я, не помню, говорил или нет, почему-то всю жизнь – в районе Сенной. Так называемый «квартал Достоевского». Я там жил много лет как раз напротив Кокушкина моста. В детстве, конечно, не думаешь, но ведь именно здесь ходил когда-то и Родион Раскольников. Помнишь в романе: «В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов, и медленно, как бы нерешимости, отправился к Кокушкину мосту». Лестница, между прочим, у меня была точно такая же: с крутыми ступеньками, сумрачная, хотя дом, разумеется, сейчас уже перестроен. Вот почему, наверное, я – экстраверт. Ты, кстати, заметила, что персонажи у Достоевского – почти исключительно экстраверты. Они непрерывно всем всё насчет себя объясняют, выворачивают такие подробности, каких нормальный человек просто бы постеснялся. А ты, к сожалению, наоборот. У тебя всё, что ни есть, все в себе. От тебя иногда слова лишнего не добьешься. Говоришь, говоришь, стараешься, как помешанный, и – точно в вату. Это, наверное, твой Васильевский остров сказывается. Ты ведь, по-моему, и родилась тоже тут, на Васильевском? Да-да, я помню, родильный дом, кажется, на Четырнадцатой линии. Да-да, кажется, на Четырнадцатой. Видишь, сколько я о тебе всего знаю.

А вот, смотри, по-моему, и кафе. Нет, вон там, на другой стороне, где, видишь, два таких дерева. Какой изумительный, посмотри, дом с башенками! А ворота? Колдовство прямо какое-то исходит от этого места. Я бы непременно устроил здесь небольшое кафе. Ну что, рискнем? Извини, я вот так, немного к тебе притронулся. Мне все время хочется как-то к тебе притронуться. Еще в прошлом кафе я притронулся и вдруг почувствовал у тебя на спине застежки под платьем. Знаешь, у меня температура подскочила, по-моему, градусов до сорока. Наваждение, тот же обморок, ничего не могу с собой сделать. Ну и правильно, что запрещаешь, конечно, не надо. Разлетелся тут, понимаешь, притронуться ему, ничего, перебьется. Найди себе – вот и притрагивайся, сколько хочешь. А температура, кажется, у меня и в самом деле чуть-чуть поехала. То ли простудился вчера, то ли вообще такое сумеречное состояние. Кстати, недавно прочел в газете любопытное сообщение. Ученые, оказывается, установили, что неразделенная любовь – это очень опасно. Оказывается, аппетит от этого пропадает и начинается хроническая бессонница. А затем – прыщи по всему телу и даже волосы выпадают. Чувствуешь, что мне предстоит в ближайшем будущем? Кстати, можешь теперь проверить – правду я тебе говорю или придумываю. Если вдруг покроюсь прыщами и волосы начнут выпадут, значит, – все правда.

Только, я думаю, правда тебе вовсе не требуется. Слушай, а тут ведь, кажется, вполне приличное заведение. Вообще никого; мы с тобой, смотри, единственные посетители. Проходи, вон туда, я пока нам что-нибудь закажу. Только кофе? А может быть, все-таки еще что-нибудь? Ладно, ладно, тогда ограничимся только кофе. Нет-нет, деньги у меня сегодня как раз имеются. Проходи, я сказал, у меня сегодня есть деньги. Я тебя умоляю: у меня сегодня действительно есть деньги. Ради бога, я прошу тебя, проходи вон туда, к столику. Проходи, ради бога, и давай больше не будем спорить. Девушка, нам, пожалуйста, три кофе: два с сахаром и один без сахара…

Множество бед городскому хозяйству Санкт-Петербурга причинил вчерашний утренний шторм, внезапно налетевший на город. Сила ветра, по уточненным данным, достигала 18 – 20 метров в секунду, а в порывах доходила даже до 30– 35 метров . Шторм сопровождался сильнейшим дождем, который усугубил ситуацию. Всего за два с небольшим часа выпало более 70 миллиметров осадков. Это намного превышает месячную норму, характерную для нашего климата. По информации городского гидрометеоцентра, шторм и ливневые дожди были вызваны прохождением с севера чрезвычайно интенсивного атмосферного фронта. Наиболее мощное кучево-дождевое облако образовалось именно над Петербургом. По словам ведущего метеоролога, синоптики предсказывали появление этого шторма еще за несколько дней, о чем и было сделано соответствующее предупреждение городским властям. Однако они ошиблись в оценке силы этого катаклизма. Шторм созрел буквально за считанные часы и обрушился на город раньше, чем предполагалось. Не выдержали даже бетонные опоры энерголиний. В некоторых районах произошло спонтанное отключение электричества. Особенно пострадал Васильевский остров, где поваленными деревьями были раздавлены несколько автомобилей. Система ливневой канализации вышла из строя, и уже к восьми утра многие улицы превратились в настоящие реки. Жители ближайших домов не могли пройти к остановкам. Замер городской транспорт, и десятки тысяч людей либо опоздали, либо вообще не смогли попасть на работу. К счастью, жертв и значительных разрушений не было. Лишь в Приморском районе получила ушибы поскользнувшаяся на временных мостках женщина. Пострадавшая была немедленно доставлена в травматологический пункт. Ей была оказана первая помощь и дано направление в поликлинику. Примерный ущерб от разбушевавшейся уже не в первые стихии оценивается во многие миллионы рублей…

Извини, я хочу задать тебе один вопрос. Я, наверное, не имею права его задавать, но ответ в данном случае для меня очень важен. Только ответь, пожалуйста, искренне. Да, я знаю, я знаю, что ты всегда отвечаешь искренне. И, когда говоришь, что «мы эти ниточки обязательно свяжем», и, когда всего через две недели спокойно отворачиваешься и уходишь. Кстати, я тоже пытаюсь быть с тобой предельно искренним. Это, вероятно, ошибка, предельно искренни либо святые, либо безнадежные идиоты. Не случайно эти две категории естественно переходят друг в друга. А вопрос звучит так: скажи, пожалуйста, когда ты расставалась со мной, то ты просто ушла, ну, как бы это точнее выразиться, в никуда или, может быть, у тебя появился кто-то другой? Нет, не глупость, ответь, пожалуйста, я тебя очень прошу. Спасибо, спасибо, мне даже дышать стало легче. Почему ты считаешь?.. Нет-нет, ты в данном случае просто судишь как женщина. У мужчин все иначе, у них психология в этом смысле принципиально иная. Мне, например, все равно, кто там у тебя был раньше. Ну, почти все равно – хоть пятьдесят человек, хоть сто, хоть четыреста. Для меня это и в самом деле почти не имеет значения. Но вот если бы у тебя появился кто-то, скажем, сейчас…

Подожди, а что это мы – сели за столик, и ничего не взяли. Девушка, пожалуйста, три кофе: два с сахаром и один без сахара. Извини, я и в самом деле, наверное, неловко выразился. Извини, ради бога, я пока еще очень плохо соображаю. У меня действительно какое-то сумеречное состояние. Я не то, чтобы в обмороке до сих пор, я уже достаточно хорошо себя контролирую, разве что иногда прорывается нечто, не вполне адекватное, но пока я еще воспринимаю все несколько обостренно. Похож, наверное, на человека, у которого медленно выдирают из груди сердце: лопаются нервы, сосудики, связки внутри тоненькие какие-нибудь. Боль такая, что ничего даже не различаешь вокруг себя. Мне без тебя плохо, мне плохо без тебя, мне без тебя очень плохо. Мне без тебя плохо, как не было, вероятно, еще никогда в жизни. Мне так плохо, что хуже, по-видимому, уже и быть не может. Я ведь даже на уроке, знаешь, иногда замираю, и вдруг вижу, как ты бежишь по перрону, опаздывая на московский поезд. Я тогда, кстати, думал, что мы уже никуда не уедем. Или – внизу, на улице, ты машешь мне рукой на прощание. Это уже в Москве, снег, солнце, пустой гостиничный номер из двух смежных комнат. И я счастлив, счастлив, как тоже, наверное, еще никогда в жизни. Наверное, поэтому у меня такой долгий обморок. Я просто не могу без тебя жить, извини за это банальное выражение. Почему-то когда говоришь о любви, слова становятся какими-то пошлыми. В книгах они звучат, а в обыденном разговоре выглядят просто нелепо. Вдохновения, видимо, не хватает. Пошлость – это вдохновение бездарного человека. Наверное, я бездарен, вот и получается пошлость. Приходится, тем не менее, говорить. Других слов у меня просто нет.

Вот, в чем тут дело. Я сейчас повис над пропастью, уцепившись за такую тоненькую-тоненькую былинку. Стебелек у нее слабенький, корешки подрагивают и постепенно вылезают из почвы. Рано или поздно они оборвутся, и дальше – бездна. Насмерть я, быть может, и не разобьюсь, но вот покалечусь, скорее всего, серьезно. Хотя, кто его знает, может быть, даже и насмерть. Ведь нельзя заранее предугадать результаты падения. Я тут на днях мыл у себя окна в квартире, – скоро зима, холодно, надо бы уже запечатываться, – и вот когда, стоя на подоконнике, немного высунулся наружу, вдруг пришло в голову, что как это, в сущности, элементарно. Всего один шаг, и через три секунды меня не будет. Все-таки у нас достаточно высоко, внизу – асфальт. У меня как-то приятель вот также сдуру, ну перебрал, разумеется, ну взял и выбросился. Обиделся на что-то в компании, на что – теперь уже, конечно, не вспомнить, подошел, знаешь, к окну, ни слова не говоря, и – перевалился. Мы так и замерли. Минуту, наверное, никто не дышал. А потом смотрим – это девятый этаж; метра полтора вниз – крыша другого корпуса. Упал на битум, прилип, ворочается, как пьяная муха. Еле-еле потом его отодрали… Я только прошу: не принимай этого чересчур уж серьезно. У меня два таких якоря в жизни, что никакие такие шаги невозможны. Во-первых, родители; ты же представляешь, что с ними будет. Ну, а во-вторых, это, разумеется, Ангелина. У нее ведь, наверное, тоже будут какие-то свои трудности в жизни. Будут, будут, конечно, без этого не обойдется. И вот так – знать, что есть некий элементарный выход. Как отец, например. Не хочу быть для нее гидом смерти.