Книга: Милость Господня - Андрей Столяров

Но чем дальше уходишь от волнующего вступления, тем больше осознаёшь, что Андрей Столяров (1950) — это писатель, который так и остался с выданным ему по молодости авансом. Фантаст подзадержался на уровне тех юных талантов, проза которых поражает смелой задумкой, но ещё не может надлежаще развить её. Про таких говорят — многообещающий автор, нужно взять на заметку. Но, когда ты родился ещё при Сталине, до сих пор быть под чьим-то карандашом как-то всё-таки стран(ш)новато.

«Милость Господня» (2024) досуха выжимает тему исполнения желаний: накапало десять авторских, хотя роман ощутимо требовал двадцати, может, даже тридцати полноценных листов. Столяров попытался представить новую онтологию, где вера способна отменять законы физики, и новую же эпистемологию, которая пробует иначе производить знание. Ко всему прочему человечество пытается собрать новые теологии, позволившие бы хоть как-то взаимодействовать с неожиданно явившим себя Нечто. Это грандиозные задачи, требующие изощрённого интеллектуального мастерства, но никак не способностей инфузории туфельки. Про апофатическое богословие Столяров просто переписал. Про Афанасия Великого и вовсе скопировал.

Роман:

….противостоял четырем императорам, остался фактически в одиночестве — единственным епископом неарианского толка во всей Восточной Римской империи, заслужил прозвище Athanasius contra mundum (Афанасий против всего мира), и ведь вопреки всему победил: на Первом Вселенском соборе злокозненное арианство было осуждено как ересь.

«Википедия»:

…он остался единственным епископом неарианского толка в восточной половине Римской империи. Непреклонно противостоявший влиятельному арианскому духовенству и четырём императорам, несколько раз изгоняемый с кафедры, Афанасий Александрийский был известен как «Athanasius contra mundum» («Афанасий против всего мира»).

В романе нет работы над присвоенным знанием: Столяров оставляет вспоротый им мир без теоретических концептов, даже без самого скромного пикника на обочине. Всё подменено аффективными образами с этно-религиозного дна: в романе можно повстречать столь плотоядных экзотов, что Вий со свинцовыми веками в принципе даже норм. Это напоминает превосходный рассказ «На рассвете», в котором на Первую Мировую оказались призваны лифляндские чудища. Но если чудища могут тянуть малый текст просто в силу размера, в большой должна быть запряжена идея. Столяров долго ищет её средь эгрегоров, пока устами персонажа не допускает вот что:

Сам Бог — или то, что мы подразумеваем под ним —заканчивается, пребывает в агонии. Он может существовать, лишь пока питает его живая вера, а вера наша давно распалась на верования и суеверия. Она выдохлась, она превратилась в формализованный бездушный обряд. И возможно, то, что происходит сейчас, — это Его последняя отчаянная попытка договориться с людьми: осыпать их благами, чтобы возродить веру в себя – так цветы привлекают нектаром пчел, которые взамен переносят пыльцу. Он, по-видимому, полагал, что если наделить силой молитву, если у всех будет все, то сам собой прорастет Сад земных наслаждений, закончится эпоха распрей — не из-за чего будет конфликтовать.

Классная концепция «уставшего садовника» развития не получает. Она даже в метафору не отливается. При безумных допущениях, вполне соответствующих Дику или Петухову, Столяров собственноручно превращает первоначальное открытие в заветревшуюся банальность. Исполнение желаний обернулось не благом, а проклятием? Вот те раз. Народные верования по силе воплощения нереального оказались могущественнее абстрактных верований? Это и сейчас так. Человек представляет Бога на основе порочных антропологических вводных? Не может быть! Когда в финале заявляется, что «в Боге мы воплотили самих себя со всеми нашими акцентуациями и патологиями», остаётся только пожать плечами: возможно, дальше что?

А ничего. Всё, роман окончен. Андрей Столяров вновь исполнил свой излюбленный трюк, знакомый как по ранней повести «Телефон для глухих» (1989), так и позднему роману «Тёмные небеса» (2019): это не внешняя сила карает человечество, это мы сами наказываем себя. Думайте.

В «Милости Господне» вновь присутствуют обширные лекционные вставки. Столяров комментирует человеческую историю с весьма эрудированных позиций. Ни в чём не ошибочные, ни в чём не истинные, они равно пренебрегают нюансом, провозглашая звучные приговоры вроде того, что святые в христианстве «это те же “гении места”, божки, идолы, духи, покровители определенной микросоциальной среды». Роман построен на идеях Эмиля Дюркгейма о религии, как о воображаемом продолжении социального. Мысль, что в лице Бога общество поклоняется самому себе, или важное для романа разделение на веру и магию — это ведь как раз идеи «отца социологии». Под видом новых больших откровений читателя знакомят лишь с историографической ценностью. Как бы ни были значимы заслуги скоро как двухсотлетнего француза, заданные им параметры осмысления устарели. Зачем вновь повторять светский надзор над религией: то возвышенный («…не Бог, а интерсубъектный феномен — та же религия, с той же обратной трансляцией, через сложные ритуалы гипнотизирующая своих адептов»), то низкий («…Бог — это не то, что для своей выгоды придумали власть и церковь»)? Не интереснее ли помыслить совсем постороннее — что религия является ассенизацией трансцендентного, что та же Церковь спасает крестьян не только от их зерна, но и от соприкосновения с тем, что по неосторожности может полностью разорить социальность? Ведь в романе об этом и речь — люди, особенно из глубинки, нажелали такого, что жизнь на Земле чуть не кончилась.

Лекции Столярова ожидаемо перекидываются на чисто художественные отрывки. Писатель словно переживает, что не все поймут его намёки, и после любых, даже самых крохотных допущений, пускается объяснять. В начале романа есть краткая сцена с крещением жабы: ради смутной цели детдомовец Хорь держит перед земноводным крест с двумя перекладинами. Дело явно нечисто, окончательного понимания нет и всё приходится жутковато додумывать. И как хорошо додумывается! Увы, через главу, при совершенно других обстоятельствах, ответ всё же даётся. Но что, если пробел хотелось оставить пропущенным? Что, если хотелось неизведанного пространства, из которого под зад будет изгнан любой пионер? В фантастике привлекает область, которую можно заполнить личными соображениями и теориями, а в прозе Столярова весь простор исчеркан банальностями. Почему крестили ту жабу? Почему в логике мира это воспринималось естественно? Первая мысль была о том, что жениться-то можно только на крещёной жабе, некрещёная что — нехристь, толку с неё.

Здесь содержится как сила, так и слабость Столярова-прозаика. Он славно намечает и ещё лучше подначивает. Но выводы… структура… тон… Фабульно «Милость Господня» примитивна: глава-хроника, затем глава о протагонисте, причём событийные главы выхватывают жизнь главного героя, Ивана, без особой привязки к его жизненному пути. Просто урывки в изменившихся обстоятельствах, из-за чего текст начисто лишён драматургии: каждая глава — новый возраст и новая ситуация. Роман буквально распадается на отдельные образы, мысли, даже эпитеты. Ощущение, что тебя окатили пятилитровым ведром с бисером — на миг было красиво, затем раскатилось по углам.

Это даже в языке так, который сочетает что-то порочное с чем-то чудесным:

Луг травяным океаном соприкасается вдали с краем небес, растворяется в нем, становится солнечным полотном, а чуть ближе, попыхивая клочьями дыма, игрушечный паровозик тащит за собой продолговатые, такие же игрушечные вагоны.

Травяной океан… край небес — подростковый пафос; луг как солнечное полотно — прекрасно, так он и выстилается к полдню; игрушечный паровозик… игрушечные вагоны — клише. Столяров пишет насыщенно, умело удерживая звук. Текст отзывается «лохмами смородиновых кустов» и «выцветает, как будто теряя земную плоть» — в нём есть последняя красота, та самая, что перед концом, но её вдруг портит что-то совершенно чудовищное вроде «сарделек пальцев», и всё, восторг опять требуется набирать. А когда вновь к нему подбираешься, Столяров так же спускает с языковой вершины, как скатывает и с сюжета.

Роман заканчивается оптимистичным утверждением в духе песни «Ляписа Трубецкого»:

Я верю в Иисуса Христа, я верю в Гаутаму Будду, я верю в пророка Мохаммеда, я верю в Кришну, я верю в Гаруду.

Если и можно было ещё сильнее обрубить эсхато, так только Газмановым. Стоило ли сворачивать всю человеческую цивилизацию, чтобы в финале распахнуть перед читателем полы ещё одного нью-эйдж балагана? Поставив великолепный вопрос, Столяров не то, что не дал на него ответа — он, за исключением «уставшего садовника», не дал даже интуиций! Вместо пересмотра онтологических соглашений, Столяров опёрся на советский фантастический прогрессизм, который всегда давал миру ещё один шанс. На сей раз вера в человечество оказалась облачена в слова, которые мог бы произнести юный эзотерик с форума diary.ru:

Да, мы еще слабые, мы пока еще недобрые существа, мы еще творим зло, иногда сознательно, иногда неосознанно, разум наш пока еще не окреп, но это не значит, что мы должны быть безвольными куклами, которых Ты дергаешь за веревочки.

Типичность финала поражает куда сильнее невероятности всего романа. Столяров схлопывает его для нотации самого низкого передела. Но трюизм расцветает лишь на сильном примере, а силы — сюжетной, умственной, чувственной — в романе нет. Вместо этого читателю предлагают ознакомиться с длинной стёртой лекцией о банальности зла, где между двумя этими словами необходимо поставить тире.