Текст книги "И поднял его за волосы ангел"

13

– Мне пора домой, – говорит Ефросинья, – как же мы будем отсюда выбираться?

– На автомобиле, – говорит Николай Федорович, и мы, спустившись по деревянной лестнице (он держит меня под локоть), выходим во двор, где, действительно, стоит автомобиль. Перед нами идет солдат, который подавал нам чай, и светит фонарем. Его зовут Никита, и он не просто солдат, он механик, который обслуживает аэроплан Николая Федоровича. На улице похолодало, Никита поднимает брезентовый верх. Загораются фары, и я вижу словно бы срезанные светом яркие брюки и край белого пиджака. Потом Николай Федорович открывает дверцу, усаживает меня на переднее сиденье и захлопывает дверь. Я смотрю в лобовое стекло и вижу два ярких растянутых эллипса перед нами – это свет фар на траве. Николай Федорович садится за руль, запускает мотор, и мы едем.

– Я ведь даже не знаю, где вы живете, – говорит Николай Федорович, – он внимательно смотрит на дорогу, над которой косо метнулась летучая мышь.

– Рядом с виллой «Светлана», – говорю я. – После новой гостиницы. Надо проехать немного дальше, вверх по дороге.

– Надо же, – говорит он. – Мы с вами соседи, я как раз в этой гостинице остановился.

– А как же ваша мама?.. Не обиделась?

– Немного обиделась, – говорит он, – но она мне все прощает. Зато из моего номера на втором этаже виден маяк.

Он отвозит меня домой. Перед тем как проститься, он спрашивает: во сколько за вами заехать завтра? И я отвечаю – в девять. Лучи фар в развороте выхватывают на мгновение из темноты куст шиповника рядом с моим окном, он сияет так сильно, что у меня болят глаза, а воздухе стоит запах роз и бензина.

14

Николай Федорович сидит в кресле, не зажигая света, и смотрит в окошко. Отсюда, действительно, виден маяк, и когда его луч входит в комнату между распахнутых штор, все тени в ней оживают, она сдвигается с места и идет гулять вместе со стенами и кроватью, блеснувшей на миг чайной ложечкой в стакане, зеркалом, креслом и Николаем Федоровичем. И будто не одна тут комната – две, вложенные друг в друга, словно два короба, которые кто-то нашел у дороги и задвинул сгоряча на пробу один в другой, посмотреть, что из этого выйдет.

Первый прочно стоит – со стенами и с порогом, с зеркалом, косяками, тумбочкой и кроватью. С картинкой на стенке и с летчиком в кресле, обычное дело. Но гуляет второй от далекого маяка – шаткий, вздрагивающий, улетающий каждый миг бог знает куда. Как растянул кто гармошку из света и тени, и ну наигрывать свои бесшумные воровские песни, разрывая тихо мехи направо-налево, туда и сюда, и вбок и наверх. Авось сыграет он этой шаткой гармонью такую песню, такую папиросную выстрадает да выпоет он мечту и коробку, слово такое скажет, что вылетит из его бесшабашного сердца вся его мощь и сила, высадив в сердце окно вместе с рамой, пальцы изрезав, шурупы сорвав, и все что тут есть увлечет мелодией в путь-дорогу без края и имени – туда, где нам быть поистине должно, но лишь кровь передвинув, смерть переплюнув и судьбу обманув. И играет гармошка, и крик стоит на земле, но никто того крика не слышит. Если даже в самой глубокой и страшной тиши и прислушаетесь, все свои мысли прервав, и тогда не услышите, а он все течет, как родник, все вокруг живит и растит, все рыдает и все свои разбойные песни поет. А замолкнет он – сгинем мы с вами в безнадежном повторе нашей налаженной, нашей единственной и надежной, нашей мертвенной жизни.

И все ж улетел бы короб, куда Макар телят не гонял, рванувшись от света и тени, но стоит на страже могучая сила, непреклонная и несговорчивая, угрюмая и надежная – одернет враз она комнату, поставит в ней вещи как надо, картинку – на стенку, стол на́ пол и летчика в кресло; прицыкнет и пальцем покажет на землю – здесь твое место!

А только что она, эта победная сила, без воровской да безумной песни, а скажу я вам правду – ничто!

А посидеть тут подольше, так можно и вовсе съехать с ума от всей этой пляски, спятить не в шутку от песни бесшумной, от гармоники тихой. Ведь в комнате пахнет еще ж и камелией, разливаются снизу лягушки, и все чудится, не перестает, запах женских духов, и белый пиджак висит на спинке кровати, как привидение.

Всю ночь вздрагивал светом Николай Федорович, глаз не смыкал, не вставал с кресла, расходясь с собою и снова сходясь, размыкаясь и вновь смыкаясь, расставаясь с телом и снова с ним же встречаясь, вспыхивая в зеркале и погасая.

Заходился хор лягушачий, речка звенела, ходили туда-сюда ночные скрипы – заснул он только под утро, откинувшись на подушки, не раздеваясь.

15

Но и дом весь качается, ходит туда-сюда, как во сне, – вот уже он не гостиница, а жилой дом, в котором осели переселенцы с Кубани и Дона, приехавшие сюда в 1929-м, убегая от голода, в основном, казаки, тут и семья отца, и сам он, четырехлетний, и два его брата.

А вот он годы спустя – кудрявый, рисковый, сидит возле дома на лавочке над шахматною доской, бутылка портвейна «777» рядом, и шевелящаяся тень от листьев играет на его клетчатой рубашке. Напротив, на той же лавке верхом – игрок помоложе. В драных джинсах и синей футболке, пьет вино из стакана, скосясь на фигуры, обдумывая следующий ход, а рядом свалена куча угля для подвальной котельной, и шепчется в ветерке бамбуковая роща с металлической койкой, стоящей среди полых стволов. В сарайчике напротив сосед играет на аккордеоне «Синий платочек», бабочка, рыская, летит через двор незнамо куда.

А вот уже во дворе – кафе «Ромашка» с бьющим круглосуточно невысоким фонтаном, в котором дно бассейна выложено разноцветной смальтой, и вода морщится вокруг падающей струи. И когда пьешь пиво, стоя за утренним столиком, облокотившись на него, то кажется, что после бессонной ночи день вот-вот распахнется, как этот белоснежный мост, выбегающий почти из-под ног на ту сторону ущелья, и подхватит тебя и одарит полетом и безалаберной радостью.

Пьешь пиво и, морщась, вспоминаешь обнаженные тела двух подруг, светящиеся, как статуи, в домике на берегу моря, и как мерцал рыжий и голубой витраж в дверях, от фонарного света с улицы, – и вот уж размылось утро с фонтаном и белым мостом над ущельем, и вот – ни дома, ни бамбуковой рощи, ни беглых казаков и ни фонтана со смальтой на дне.

А на их месте высится нелепое сооружение, похожее на гигантскую чернильницу, малинового цвета, с тонированными окнами, то ли магазин, а то ли торговый центр. Остатки бамбуковой рощи все еще видны, но от моста почти ничего не осталось. Дома, вымахав со дна ущелья как исполинские грибы, встали над ним, превратив летящую конструкцию просто в еще одну улицу, скучно идущую параллельно невидимым пляжам.

И похоже, что больше никто не помнит гостиницы, из которой был виден маяк. Похоже, никто не знает уже, как текла речка по дну ущелья и как пели лягушки, потому что все-все куда-то уходит. Не знаем мы, куда именно уходит оно, в какие запасники, отделываясь невыразительным, хоть и весомым словом «прошлое». Но, похоже, не может уйти в прошлое то, что существует вообще вне времени. Уходит лишь то, к чему время прилипло, как скотч, оно-то с ним и уходит. И новый мираж все более плотный и яркий обступает людей, их закрывая от рощи, от пустого бамбукового ствола, от вспыхнувшей ложечки в стакане, от запаха утреннего моря, делая вид, что ничего этого больше нет, да и не было вовсе.

Так светящийся абажур делает вид иногда, что это он излучает свет, а не лампа. Но не абажур и не лампа рождают свет, в котором мы любим, живем и умираем, – нет, не они. Свет излучаем мы сами, мы и есть – этот свет, что никогда не уходит. Ведь свет, в котором бегут наши дни, как автомобили по мосту, он не уходит и не приходит, не начинается и не кончается, не восходит и не заходит – он есть.

16

Человек и земля состоят не из того, из чего мы думаем. А также и снег, и ветер состоят не из того – из другого.

Вот идет в японской соломенной шляпе человек по мосту, в руках трость, в глазах небо и дождь, а в памяти – снежный пик, скажем, Фудзи. Внизу речка течет, и если всмотреться, увидим, что она состоит из человека, идущего по мосту, и что это она идет сейчас по мосту, а он течет там, внизу.

И так течет он внизу, что в каждой капле, какую б ты только ни взял, увидишь этого человека, как бывает с каплей на конце листка, скажем, астры, когда в ней видно все вокруг – и дом с красной крышей, и колодец, и береза с забытым на сучке полотенцем. И сколько б капель ни было в этом саду, во всех ты увидишь красную крышу и полотенце.

В каждом всплеске реки ты найдешь этого человека в соломенной шляпе, который на самом деле река, а значит, в каждой волне реки ты найдешь – волну реки, но потому лишь, что человек, из которого состоит река, на самом деле состоит из реки.

Его одевает дождь, его мочит плащ, а мостик поскрипывает под торопливыми шагами. Что это за человек, откуда он взялся и куда идет? Слава Богу, того я не знаю.

Дело в том, что знай я его, я бы владел его именем, и тогда все очарование пейзажа с дождем и человеком над речкой сразу пропало б, а так – он идет в пространстве отсутствующего времени, а значит в пространстве незнания: ни наверху, ни внизу, ни справа, ни слева, ни именованный, ни безымянный, ни мой и ни твой, ни дух и ни тело, ни человек, ни река, – а все это сразу.

Не знаю, когда именно я его увидел впервые, и ты тоже не знаешь. Никто, впрочем, не знает, никто. Сайге не ведает, и Хиросигэ не в курсе, потому как им всего этого знать не надо, им дела до этого нет и не будет.

А что надо знать?

А вот что. Вот ежели тебе удастся посмотреть на себя так, как ты смотришь на этого человека, то и войдешь ты тогда в свои запретные комнаты, о которых всегда тосковал, по которым томился, думая, что они – это твоя мама или, потом, что – возлюбленная, или что – деньги, или, уже намного позже, ты думал, что это – твое исчезновение.

Но нет! Не мама и не возлюбленная, и не исчезновение.

Но – человек с вязанкой хвороста на спине, сидящий в «форде» или в «пежо», играющий джаз на контрабасе, плачущий на могиле умершей жены, считающий выручку за день задубевшими руками, набивающий косяк или пускающий продукт по вене, стоящий утром в кафе рядом со скромным фонтаном, торгующий продуктами в деревенском магазинчике… – все они состоят из реки и человека, состоящего из реки.

Все они – ответ на твой вопрос, на твое безмолвие, на твое отчаяние и на твою любовь.

Поэтому склонись до земли, по которой они ходят, и поцелуй эту землю.

Человек и земля состоят не из того, из чего ты думал.

17

Еще не предупредил я, что наша история движется не так, как обычно, а в обратном направлении, и не в сторону сгущения смысла, а вовсе наоборот – от конца и к началу, от итога и синтеза смысла – к его распылению и расточению, угасанию, что ли. Что ближе к концу ты будешь стоять у истока времен вместе со мной – не смешно ли! – словно бы у первых стихов Септуагинты, у начала древней и мудрой книги, названной Библией, почти что на побережье, а смысл повествования будет угашен настолько, насколько это возможно, когда ты книги еще не открыл.

Потому что все реки текут по-настоящему – вспять.

Потому что слова говорят не то, что ты думаешь, а то, что в них прошло от последней буквы до первой.

Потому что ни в ком из нас нет ничего особенного или интересного, кроме одного.

Потому что у дирижабля две стороны – добрая и злая, и исчезают они в его живом центре, где времени нет.

Потому что то, что мы все презираем, это и есть – мы истинные, которых мы презираем.

Потому что Христос мужицкий – это все мы, которых мы презираем и которых в себе не хотим, подменив свет – абажуром и лампой.

Потому что, пока ты не найдешь себя, ты не найдешь себя.

Роза не делает усилий, чтобы цвести. Она просто цветет.

Войди по колено в могилу – это твоя земля.

18

Краткая информация

За четыре года Первой мировой войны воюющими государствами было проведено около ста тысяч воздушных боев, в ходе которых было сбито 8073 самолета, огнем с земли уничтожено 2347 самолетов.

Немецкая бомбардировочная авиация сбросила на противника свыше 27 000 тонн бомб, английская и французская – более 24000.

Немцы признают потерю 3000 своих самолетов. Не более 500 машин потеряла Австро-Венгрия и прочие союзники Германии.

Всего асами Антанты было сбито свыше 2000 германских самолетов. Немцы признали, что потеряли в воздушных боях 2138 самолетов и что не вернулось из расположения противника около 1000 машин.

Список самолетов, участвовавших в боях Первой мировой

Великобритания

Airco DH.1 и DH.1A, Airco DH.2 (aka De Havilland DH.2) (1915), Airco DH.4 (1917), Airco DH.5 (aka De Havilland DH.5) (1916), Airco DH.6, Airco DH.9, Airco DH.9A, Armstrong Whitworth F.K.3, Armstrong Whitworth F.K.8, Avro Type E и Es также известны как Avro 500, Avro 504 (1916), Blériot Parasol моноплан, Blе́riot XI, Blе́riot XII, Blériot XXI, Breguet Type III, Bristol Boxkite, Bristol Coanda Monoplane, Bristol F.2 Fighter (апрель 1917), Bristol F.2B Fighter, Bristol M.1, Bristol Prier Monoplane, Bristol Scout (1915–1916), Bristol T.B.8, Caudron G.III, Cody V biplane, Curtiss JN 3, Curtiss JN 4, De Havilland DH.10 Ariens, Deperdussin TT Monoplane, Fairey IIB (1917), Fairey IIIA (1917), Fairey, N.10 (1917 прототип), Farman Biplane, Farman F.40, Farman HF.20, Farman III, Farman MF.7 Longhorn, Farman MF.11 Shorthorn, Farman Type Militaire, 1910, FBA Type A, Felixstowe F2A, Flanders F.4, Grahame-White Type XV, Handley Page 0/100 и 0/400 (1916), Handley Page V/1500 (1918), Henry Farman Biplane, Howard-Wright Biplane, Martinsyde G.100 и G.102, известен как «Elephant», Martinsyde-Handasyde Monoplane, Martinsyde S.1, Morane-Saulnier Type AC, Morane-Saulnier Type BB, Morane-Saulnier Type G, Morane-Saulnier Type H, Morane-Saulnier Type I, Morane-Saulnier Type L (1913), Morane-Saulnier Type LA (1914), Morane-Saulnier Type N (1914), Morane-Saulnier Type, P (1914), Morane-Saulnier V, Nieuport IV моноплан, Nieuport 12, Nieuport 16, Nieuport 17, Nieuport 20, Nieuport 21, Nieuport 23, Nieuport 24, Nieuport 27, Paulhan biplane, Royal Aircraft Factory B.E.12 (1915), Royal Aircraft Factory B.E.2, 2A, 2B, 2C, 2D, 2E, Royal Aircraft Factory B.E.3, Royal Aircraft Factory B.E.8, Royal Aircraft Factory F.E.2 (1915), Royal Aircraft Factory F.E.8 (1916), Royal Aircraft, actory R.E.1, Royal Aircraft Factory R.E.5, Royal Aircraft Factory R.E.7, Royal Aircraft Factory R.E.8, Royal Aircraft Factory S.E.2, Royal Aircraft Factory S.E.4a, Royal Aircraft Factory S.E.5 (1917), Short Bomber, Short S.32 School Biplane, Short S.62, Short Tractor Biplane, Short 184, Short Type 820, Short Type 827, Sopwith 1 1/2 Strutter(1916), Sopwith 3-Seater, Sopwith 80 hp Biplane, Sopwith Baby, Sopwith Camel (1917), Sopwith Cuckoo, Sopwith Dolphin (1918), Sopwith Pup (октябрь 1916), Sopwith, nipe (1918), Sopwith Tabloid, Sopwith Triplane (1916), SPAD S.VII, Vickers Boxkite, Vickers F.B.5 (1915), Vickers F.B.12, Vickers F.B.14, Vickers F.B.19 Mk II, Vickers FB Gun Carrier’, Vickers Vimy, Voisin II, Wight Converted Seaplane.

Германия

AEG G.I-G.II, Albatros B.I, Albatros B.II, Albatros B.III, Albatros C.I, Alter A1, Aviatik B.I, Aviatik B.II, Aviatik C.I, Euler D.I, Fokker A.I, Fokker A.II, Fokker A.III, Fokker Dr.I (1917), Fokker E.I (1915), Fokker E.I, Fokker E.III, Fokker E.IV, Gotha G.I, Hanuschke E.I, Junkers E.I, LVG B.I, LVG B.II, Pfalz A.I, Pfalz A.II, Pfalz E.I, Pfalz E.II, Pfalz E.II, Pfalz E.IV, Pfalz E.V, Pfalz E.VI, Rex D 6, Rumpler B.I, Rumpler C.I, Schütte-Lanz D.I, Siemens-Schuckert D.I, Siemens-Schuckert E.I, SiemensSchuckert E.III, Siemens-Schuckert R.I, Taube.

Италия

Caproni Ca.1 (1915), Caproni Ca.2 (1915), Caproni Ca.3 (1915), Caproni Ca.4 (1918), Caproni Ca.5 (1918).

Россия

Анатра ДС, Lebed 12, Сикорский С-22 «Илья Муромец» (1914), Сикорский «Русский витязь».

Румыния

A. Vlaicu nr. 1 (Reconnaissance) (1910).

США

Curtiss JN-4D (1917), American DH.4a (Britain/U.S.) (1918, Loening M-8 (1918), Navy-Curtiss F-5L (1918).

Франция

Blе́riot XI, Breguet 14 (1917), Caudron G.4, Dorand AR, Hanriot HD.1, Maurice Farman S.11 (1914), Caudron G-III (Bomber) (1915), Morane-Saulnier L, Morane-Saulnier P, Nieuport 11, Nieuport 12, Nieuport 16, Nieuport 17 (1916), Nieuport 23, Nieuport 27, Nieuport 28, Salmson 2, SPAD S.VII SPAD S.XII, SPAD S.XIII (1917, Morane-Saulnier N (1917), Voisin III.

Первый в мире самолет-истребитель РБВЗ-16 построен в России в январе 1915 г. на Русско-Балтийском заводе, на котором был ранее построен тяжелый воздушный корабль «Илья Муромец».

На вооружении Российской империи имелись и другие самолеты: «Моран-Парасоль», развивавший скорость до 125 км/ч и поднимавшийся на 4000 метров, «Депердюссен», и новейшие летающие лодки Д.П. Григоровича.

19

Потери русской авиации

К началу боевых действий в составе воздушного флота России насчитывался 221 летчик: 170 офицеров, 35 нижних чинов и 16 вольноопределяющихся (добровольцев). На 1 января 1915 г. потери летчиков составили 33 человека или 14,9 % от общего состава. Из них 6 погибли от действий неприятеля, 5 – в авариях, 22 попали в плен и пропали без вести. Среди погибших: штабс-капитаны Грузинов, Нестеров, поручики Лемешко, Гудим, старший унтер-офицер Доброшинский и др. Пропали без вести: поручики Николаевский, Шамин, Машерек и др. Ранены или разбились при падении: капитан Витковский, гвардии штабс-капитан Мельницкий, штабс-капитан Мучник, поручики Городецкий, Корнидов, Павлов, доброволец Шпицберг.

Таран и героическая гибель 26 августа военного летчика начальника 11-го КАО Петра Николаевича Нестерова открыли новую эпоху борьбы в воздухе. Из вооружения у русских авиаторов имелись только пистолеты «Маузер» и карабины.

В общей сложности в 1916 г. русские авиаторы совершили 15435 боевых полетов общей продолжительностью 25686 часов.

Из всех погибших самолетов 52 % стали жертвами отказов матчасти; 23 % разбились из-за ошибок пилотирования; 18 % были сбиты огнем зенитной артиллерии и 7 % погибли в воздушных боях.

На 15 сентября 1915 года из 208 аэропланов, состоявших на тот период на вооружении русских убыло 94 машины. В течение 1915 года армия получила с русских заводов 772 самолета, из них 18 – типа «Илья Муромец», с французских – 250. К началу 1916 года в русской авиации насчитывалось 360 машин, в союзной французской – 783, а в германской – 1600.

20

– А вы знаете, что Нестеров считает вас лучшим из авиаторов? – говорю я. – Мне это дядя сказал, он с ним встречался в Киеве.

– Господин Нестеров – выдающийся пилот, – говорит Николай Федорович, – мне чрезвычайно приятно слышать положительный о себе отзыв такого человека, как он.

Мы стоим на утреннем поле рядом с самолетом, солнце светит косыми нежаркими лучами, вдалеке видно искрящееся море. С моря долетает ветерок, у горизонта тащится пароход с застывшей над ним полоской дыма.

Когда мы сюда приехали, было прохладно, поэтому на плечах у меня летнее пальто Николая Федоровича «Честерфилд», он накинул мне его на плечи еще в автомобиле, по дороге сюда. Мы немного задерживаемся, потому что механик Никита еще раз проверяет мотор и крепеж тросов управления.

Сегодня Николай Федорович в мундире и бриджах, на лбу у него летные очки. Такие же он дал и мне.

– Петр Николаевич, – говорит он, – открыл новые возможности пилотажа, продемонстрировав знаменитую «мертвую петлю», но это только начало того, на что способен человек в полете. Я вот что хотел у вас спросить…

Я вижу, как он волнуется, и почему-то сама начинаю волноваться. Поэтому я меняю тему разговора и спрашиваю: А что это такое вы всю дорогу повторяли в автомобиле, заклинание?

– А, это… – он смеется, – да вот привязалась какая-то строчка, сам не знаю откуда.

– Какая строчка, я не расслышала?..

– «Зачем твои высоты мне – низины…» – говорит он. – Откуда взялась, ума не приложу.

– Иногда что-то придет на ум, а потом исчезает, как не было, – говорю я. – «Твои высоты – мне низины…» Это Бальмонт, наверное.

– Неважно, – говорит он. – Я вот что хочу сказать. Ведь кроме «мертвой петли» есть еще и «живая петля».

Я стою и слушаю внимательно, больше я его не перебиваю. Я вижу, что он волнуется.

21

– Вы знаете такое имя, Август Мёбиус? – спрашивает он.

– В гимназии нам рассказывали, – отвечаю я. – Немецкий астроном, механик и математик, доктор философских наук, жил в 18 веке.

– Одно из его открытий, – продолжает Николай Федорович, кажется, довольный моей осведомленностью, – односторонняя лента, плоскость с одной поверхностью. Но это с точки зрения, скажем, идущей по этой ленте мухи она с одной поверхностью, а зритель может видеть, как муха, идя по одной поверхности и никуда не сворачивая, оказывается на другой стороне плоскости. Но наше Эвклидово пространство тоже можно представить в виде этой ленты, только трехмерной, а не плоскостной. И тогда, если его правильно замкнуть, путешествуя по нему, можно оказаться на другой его стороне. Я, наверно, непонятно объясняю, – внезапно говорит он.

– Отчего же, – говорю я, – я общий смысл улавливаю.

– Прекрасно! – я вижу, что он обрадовался. – Так вот, все дело в том, что эти три измерения – все это у нас в уме. Кант показал, что это просто категории, формы мысли, как и время. И что если в новой своей мысли я решу, что нахожусь в подобном этой ленте континууме, одним словом, в пространстве-времени, замкнутом наподобие ленты Мебиуса, то я смогу оказаться на другой его стороне. Хотя бы ненадолго, – добавляет он. – Звучит это просто, но ум не так легко перестроить, перевести в новые измерения, он очень консервативен, наш ум… – с досадой говорит Николай Федорович. – Тут нужна помощь со стороны чего-то… конкретного, какого-то конкретного орудия…

– Самолета! – меня внезапно осеняет.

– Так точно, – почему-то по-армейски отвечает Николай Федорович. Он улыбается. – Как это вы так быстро поняли, а я ведь разным людям пытался объяснить, но все без толку.

Он оборачивается на самолет, с крыла которого только что спрыгнул Никита. Теперь он стоит рядом и выжидательно смотрит на нас.

– Сейчас, Никита, – машет ему рукой Николай Федорович, – минуту! Понимаете, – продолжает он, словно споря с кем-то, – на самом деле неважно, сколько у ленты сторон – две, три или бесчисленное множество. Это ведь все лишь умственные концепции, условные имена. Важно то, что делает эти две, три или бесчисленное множество вариантов ленты – возможным.

– И что же это? – спрашиваю я.

– Видите ли, в чем дело, Ефросинья, – говорит он как-то смущенно, – у этого нет имени, но именно его надо достигнуть, а лента Мебиуса, это так, чтобы уму было от чего оттолкнуться, как и самолет. Тут суть ближе к тому, о чем писал Владимир Соловьев в той статье, о которой мы вчера с вами говорили. Тут суть в вере.

Я чувствую, что этого мне не понять, но сразу вижу, что, может быть, тут и не надо ничего понимать, а надо – снова и снова видеть вот эту поляну с одуванчиками и кашкой, этот воздух, пахнущий бензином и морем, Никиту в комбинезоне, стоящего с железной канистрой в руках, – все то, что сейчас есть, обычное, беспредельное и радостное, будто бы только сейчас увиденное.

– Давайте, – говорю я, – давайте быстрее. Как же в него забираться?

– Правда? – он весь сияет. – Вы решились? Вы согласны? Но это может быть опасно, вы понимаете?

– Чего уж тут! – говорю я и с помощью механика лезу на крыло аппарата.