Текст книги "Черный георгин"

Черный георгин
Андрей Сергеевич Терехов

Венец каждой человеческой жизни есть память о ней, – высшее, что обещают человеку над его гробом, это память вечную. И нет той души, которая не томилась бы втайне мечтою об этом венце.

И. Бунин

© Андрей Сергеевич Терехов, 2022

ISBN 978-5-4496-7514-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Бетти пришла в мою жизнь чудесным ребенком. Красивым, мечтательным и печальным. Бетти любила военных летчиков, а я – ее губы, ее очаровательные, магнетические губы, на которых никогда не бывало улыбки.

Мы встретились с ней в сорок четвертом недалеко от базы «Кэмп-Кук». Выпало несколько выходных, и я, конечно, отправился «искать девочек»… А обнаружил Бетти. В черных туфлях и черном платье-рубашке – простеньком, с широким бантом над верхней пуговицей.

Я так обрадовался, что несколько минут просто стоял и рассматривал этот темный букет, будто зритель на параде. Придумывал фразочки для знакомства, а подошел с простым «Привет, я Фредди».

Бетти ответила, мол, форма Фредди очень идет, – и моя спина чудесным образом выпрямилась, плечи расправились, подбородок поднялся.

Раньше я видел эту девчонку в почтовом отделении и с другими солдатами. Бетти разбивала сердца, а я ходил по их осколкам и думал, что именно у меня все получится, сложится, сойдется. Ну, вышло иначе. Бетти победила в конкурсе красоты и под шепот завистниц уволилась из части. Пропала из поля зрения и теперь, будто черный феникс, явилась вновь. Впрочем, она всегда так делала.

– Говорят, тебя попросили уйти?

– Да, Фредди, как Белоснежку.

– За что?

– За то же – за красоту.

На шее девушки была темная ленточка – будто перевязали цветок, – и я невольно засмотрелся, забыл, о чем шла речь. Да какая разница…

– Ты точно летчик, Фредди?

Я немного обиделся.

– Да, точнее некуда. Самый настоящий, и летаю, да. Я много летаю.

– Не механик, Фредди?

– Нет, Бетти.

– Не диспетчер? Ты очень похож на диспетчера.

– Господи, нет!

Все это происходило посреди убогого бара для военных, где музыка звучала чуть громче, чем хотелось бы, а пиво чуть больше, чем хотелось бы, отдавало самогоном. Я то и дело спрашивал:

– Хочешь потанцевать?

– Хочу, Фредди, – отвечала она.

Мы не танцевали. На сцене свинговали чернокожие квинтеты; дробился степ; звенели стаканы, бокалы и кружки, а вместо воздуха плавал сигаретно-алкогольный туман. Казалось, вдохнешь один раз – и опьянеешь.

Я пьянел от Бетти. У нее были жуткие сны и ворох имен, которые она постоянно путала. Бостонский выговор, смоляные волосы, милая мордашка.

Мне хотелось ее любви, – я так и сказал Бетти. Ночью мы сняли дешевый номер, и, едва вошли, девушка устало легла на кровать. Конечно, я жаждал присоединиться, но Бетти медленно, как падающая юла, перекатилась вбок и покачала пальчиком.

– Нет, Фредди, ты не должен меня касаться.

– Почему? Я чуть-чуть.

Обидно? Да, до глубины души. Я оказался ничем не лучше остальных – такой же дурак, очарованный красоткой. Идиот, кретин, бестолочь!

– Почему, Бетти?!

– Это убогий мотель, Фредди, для убогой любви. Ты хочешь, чтобы у нас была убогая любовь?

Я печально ответил, что не хочу убогой любви, – и всю ночь просидел на полу. Рядом валялся старый выпуск «Лос-Анджелес Таймс»:

Сенатор Бартон К. Уиллер осуждает музыкальные ролики, утверждая, что некоторые из этих фильмов «непристойные и похотливые».

«Я надеюсь, эти картины не будут показывать молодым солдатам в лагерях, – заявил Уиллер. – Многие из этих ребят уже сейчас подвержены достаточному количеству искушений в некоторых учебных центрах».

Сенатор, видимо, знал, о чем говорил.

Время тянулось сладковато-медленно, и нежна была ночь за окном. Постепенно я задремал, уткнувшись в мятое фото сенатора, а утром – неожиданно для себя – попросил Бетти остаться.

– У меня нет денег на отель лучше, но я этого очень хочу. Я только должен кое-что рассказать о себе…

– Нет, Фредди, это плохое начало. Лучше ничего не говори, только купи дождевой воды.

– Дождевой? Которая падает с неба?

– Да, Фредди, она самая чистая.

Она осталась. Вечером, и на следующий день, и на другой. Бетти назвала это «фестивалем убогой любви имени мисс Шорт», и я не обиделся, хотя спал каждую ночь на паркете.

Бетти мечтала стать актрисой. Хотела прославиться и оставить свое имя в чужих сердцах, как воткнутый нож. Бетти любила зеленый горошек и никогда не смеялась; диковатые мысли летали вокруг ее головы, словно перья из выпотрошенной подушки. Запах Бетти застывал на выбеленных простынях.

– У тебя очень теплые глаза, Бетти, – шептал я.

– Нет, Фредди, – отвечала она без тени улыбки, – у меня очень холодные глаза. Ты женишься на мне?

Я нервничал, говорил:

– О, Бетти, мы еще так мало знакомы…

Утром четвертого дня она исчезла с моим кошельком. Минус тринадцать долларов шесть центов, плюс – сутки в тревожном ожидании: «Может, ушла за едой?.. Встретила знакомого?.. С ней случилось несчастье?! А деньги? Да к черту их, где она?»

Это был сущий кошмар; от страха я не знал, что делать. Замучил владельца гостиницы, обошел постояльцев, вернулся в часть и поспрашивал там – никто Бетти не видел.

Выходные закончились, она так и не появилась. Друзья сказали:

– Брось, Фред, эта штучка со всеми себя так ведет. Нашла себе другого.

Это было глупо, но я продолжал ждать ее. Ловил, как бабочек на летнем лугу, малейшие слухи, и года через два какими-то дикими путями узнал, что Бетти собирается замуж. Не то за Мэтта, не то за Пэтта Гордона – очередного несчастного летчика.

Я захотел найти Бетти и сказать ей пару нехороших слов. О, как я мечтал об этом! Несколько отменных фразочек, которые любят сплевывать водители, таких метких и емких. Готов спорить, Бетти мигом бы поняла, что я чувствовал.

Но дни бежали друг за другом, а слова тускнели и покрывались пылью, пока я окончательно не забылся в объятиях японки из концентрационного лагеря.

***

Рузвельт умер вслед за мировой войной, и пришел Гарри Трумэн. Что ж, не стоит его слишком винить – за ним гнались демоны коммунизма.

Я получил лживое «Пурпурное сердце», и в сорок шестом устроился механиком в Холленбек. Рядом была древняя синагога и гнили вереницы брошенных машин. С них мы скручивали все полезное, пока не оставались кузов и стекла, на которых засыхали трупики мошкары.

Мальчишки-латиносы днями напролет пинали ржавые остовы, а мы кричали, мол, лучше угоните новую. Мексиканцы. К концу сороковых в центре Голливуда никого, кроме них, почти не осталось: белые переехали в Западный Уилшир и Сан-Габриэль или в Сан-Фернандо, и Город ангелов превратился в город пачукос.

Однажды, когда мне попался особенно раздолбанный «Додж» – просто не автомобиль, а «примус на колесах», – воздух запах южными цветами.

– Привет, Фредди.

Сердце замерло, я неловко обернулся и увидел Бетти. Она была так же красива, и большие ее глаза все так же сияли, но не улыбались. Узкая юбка, широкоплечий жакет – все, даже губы, имело траурно-черный оттенок.

– Бетти! Господи! Где?.. Где ты была?

– Гуляла, – просто ответила девушка. – У тебя нос в саже, Фредди.

Будто и не минуло трех лет. Я вспомнил о деньгах, которые она украла, и подумал: «Эй, приятель, надо бы возмутиться!»

– Как ты меня нашла? – сказал я вместо этого.

– Я не искала, Фредди. Все лучшее попадается, когда не ищешь.

Я улыбнулся и решил, что мы обязательно должны куда-нибудь вместе сходить. Бетти согласилась.

– Да, Фредди, мы обязательно должны куда-нибудь сходить.

– Постой, – опомнился я, – ты разве не замужем? Я слышал от ребят, что ты вышла замуж. Или нет?

Бетти посмотрела в сторону, моргнула.

– Я ношу траур… Как ты думаешь?..

Одновременно мне захотелось стукнуть себя чем-то и запрыгать от радости.

– Я думаю, это… плохо, да? Плохо… Знаешь, вот, возьми ключи, у меня седьмая квартира в том доме, красном, через улицу. Подожди до конца смены, хорошо, Бетти? Я должен тебе кое-что сказать, очень важное о себе.

– О нет, Фредди, не стоит. Мне уже не нравится. У тебя есть дождевая вода?

Я растерянно кивнул. Теперь у меня всегда стояла канистра дождевой воды, словно я ждал, что Бетти появится в любой момент. И появилась, вот ведь странно.

– Хорошо, Фредди, только не задерживайся. – Бетти замолчала на пару секунд и добавила не к месту:

– Не люблю машины.

– Почему? – Я улыбнулся. – Они быстрые и красивые.

– Не знаю, Фредди. Наверное, потому что люди разгоняются и уже не могут остановиться. Мой отец так погиб… Не задерживайся, Фредди, хорошо?

Господи, я думал, рабочий день не закончится никогда. Моторы не заводились, шины не накачивались, аккумуляторы подыхали, едва я отключал их от питания. Под вечер хозяин, еврей по фамилии Резник, пригнал машину своего деверя: мол, обещал – и хоть ты тресни.

– Сэр («Чтоб вы сдохли, сэр!»), меня девушка ждет!

– И жалование.

– Сэр! («Провалиться вам в ад, сэр!»)

– И жалование.

Старый еврей был неумолим. Я хотел сбегать и предупредить Бетти, но он не разрешил. Я хотел взорвать к чертям кретина-деверя, его идиотскую машину, автомастерскую, Резника и всех-всех-всех, кроме Бетти.

Когда я пришел домой, меня ждал только сквозняк из распахнутых настежь окон. Ключ лежал под ковриком, рядом – тринадцать долларов шесть центов и игрушечная черепашка. На спине ее было написано: «Ассоциация грузчиков Массачусетса. Медленно, но верно».

На меня нахлынуло дикое отчаяние. Я бросился на улицу, пробежал квартал, другой – ни следа Бетти. Уплыла, как опавшие листья по реке.

Я презирал Резника за это. Я презирал за это себя, Бетти, весь проклятый мир, потому что девушка больше не появилась.

Презрение сменилось горечью, горечь – яростью.

«Могла бы и подождать, мерзкая девчонка», – подумал я. Сломал машину деверя, раздавил черепашку и никак не мог успокоиться. Резник меня, конечно, уволил – ну и черт с ним.

Через месяц, назло Бетти, я потратил все сбережения и переехал в домик на Уитворд-драйв. Вокруг была одноэтажная Америка: бежевые, кремовые, лимонные, розовые лачуги в обрамлении пальм и кипарисов. Они одиноко торчали в синем небе, будто наблюдательные вышки, а я смотрел на осеннее солнце и проклинал судьбу.

***

Сентябрь. Бетти сидела на коврике у двери: колени прижаты к подбородку, губа разбита, глаза большие и печальные. Неоновые огни полосами гуляли по телу девушки, они были такого бледно-зеленого, трупного оттенка.

– Привет, Фредди, – тихо сказала она.

В черной водолазке и рваной юбке Бетти выглядела хрупкой и ранимой, как ощипанный цветок.

Изумление? Нет, я почувствовал страшную тоску внутри. Шагнул вперед, затем вспомнил, что очень, просто-таки дико зол:

– Откуда?..

– Фредди, я хочу от тебя ребенка.

Она стала жить со мной. Она целовала меня по утрам и перед сном, она разбрасывала всюду вещи, она была ленивой, взбалмошной, ветреной и без конца пила дождевую воду, а я не мог прожить без этой девушки и дня.

Мы спали в разных кроватях. Бетти говорила, что нужно время, а я отвечал, мол, время не беда. Бетти иногда звонила и пропадала на несколько дней, и я молчал, хотя задыхался от ревности. Ведь Бетти мечтала стать актрисой. Ведь Бетти же хотела ребенка. Не от кого-то – от меня!

Она казалась плодородной, чувственной землей, из которой, только посади семена, вырастет нечто светлое и красивое. Тогда бы Бетти улыбнулась, а я так хотел хоть раз увидеть веселую, счастливую Бетти.

У нее было совершенное тело, незавершенная душа и вереница одинаковых дегтярных платьев, из которых Бетти никак не могла выбрать лучшее. По праздникам Бетти надевала на шею черную ленточку – потому, что мне это нравилось, и потому, что ленточка очень шла к ее светлой душе. Да, она казалась чистой, святой.

Как-то Бетти принесла кричаще-желтый плакат «Требуются опытные моряки» и повесила на стену. За штурвалом там стоял суровый мужчина, смотрел недобро и был похож на небритого Фреда Астера. «Дотанцевался», – подумал я, а Бетти попросила меня надеть форму и «Пурпурную звезду». Тогда я снова хотел рассказать о себе, и снова Бетти не позволила.

Почему? Не знаю. Она просочилась в мою жизнь дождливым сентябрьским утром и с тех пор водила, как гид, по закоулкам своих желаний. Каждый экспонат стоял там не один год и свел бы с ума любого другого человека. Только не ее.

Бетти хотела быть актрисой и прославиться в веках. Жить за городом, замужем за военным, иметь ребенка или, может, двух. Мы прогуливались с ней по залитому неоном и ее мечтами бульвару Уилшир, через строй пальм на бульваре Сансет, через потоки ревущих горбатых машин – к старому зданию Warner Brothers. Из киностудии оно превратилось в спортивный центр, а Бетти все равно его обожала. Там Бетти играла со мной в Риту Хейворт, вспоминала Гарбо и мечтала, как снимется с ней в одном фильме.

– Я буду хорошей актрисой, Фредди. Ты ведь знаешь?

– Да, Бетти, я знаю.

– Я сниму одну перчатку, и все газеты напишут об этом. И все люди будут говорить об этом. Об одной-единственной перчатке, только представь.

Однажды Бетти предложили чудесную возможность в «Извините, ошиблись номером». Через год фильм едва не получил «Оскара» за женскую роль, и Бетти могла бы ходить по красным дорожкам, усыпанная цветами, славой и вспышками фотокамер, – если бы только согласилась. Но Бетти не понравилась смерть героини.

– Я никогда не стану хорошей актрисой с таким началом. Разве можно делать карьеру на жуткой гибели? Нет, Фредди, это неправильно. Я хочу чистую, хорошую роль, чтобы там никто не умирал и чтобы у героини в конце был красивый муж и красивый ребеночек. А у нее муж наркоман.

Почему-то меня раздражал этот ее морализм.

– Подумай хорошенько, – убеждал я. – Вдруг больше шанса не будет?

– Ну, Фредди? Конечно, будет, не говори так.

Бетти любила кинотеатры и часами смотрела, как их прожекторы пускают снопы света в ночное небо. Ее мечты были похожи на эти снопы: каждую ночь они пытались разогнать темноту и каждое утро таяли, обессиленные, в рассвете.

Иногда вокруг Бетти крутились, точно кольца вокруг Сатурна, «друзья» – в основном мужчины с похотливыми глазками. Это были актеры, фотохудожники, продюсеры – звезды с увечными душами; все они хотели раздеть Бетти посреди своих пышных гостиных, а Бетти раздевалась только у меня. «Друзья» называли ее «Черным георгином» за пристрастие к темным цветам и за тот фильм, где георгины душили Веронику Лейк. «Друзья» жаловались, что Бетти выпрашивает у них деньги; «друзья» пили дорогой скотч, поклонялись джазу, ненавидели негров и ворчали о нацистско-большевистской угрозе, хотя ничего в ней не понимали. Я презирал этих идиотов и уверял себя, что никогда не стану таким.

Между мной и Бетти и в самом деле было нечто особенное. Порой она делалась ласковой, болтливой и рассказывала о своем детстве, о погибшем отце и погибшем женихе; о том, как работала моделью, демонстрируя одежду в универмаге, и воровала черные, как битум, платья. В такие минуты казалось, что мы с Бетти вот-вот перейдем некую грань, станем совсем родными и близкими, как мои родители, которые, я помнил, даже в старости не могли наговориться друг с другом. И тут Бетти выдавала нечто обидное:

– Кажется, мы жили очень богато, Фредди. Я помню все смутно, ведь я тогда совсем маленькая была, но я находила вещи, которых бедные люди не имеют. Такое чувство, Фредди, что я сейчас живу не своей жизнью. Тебе не кажется? У меня должна быть совсем другая жизнь. Лучше, красивее.

Я слушал мечты Бетти, ее фантазии и в один момент – точно не скажу когда – вдруг понял: плодородная почва Бетти засеяна. Что-то неправильное посадили туда, и наружу пробивались уродливые всходы. Сад демонических фигур, ретроспектива запрещенных фильмов, песочные часы с запаянными горлышками.

Пока не стало чересчур поздно, я сделал то, в чем Бетти больше всего нуждалась. Как я думал.

– Ты выйдешь за меня?

– О, Фредди, конечно.

Бетти попыталась улыбнуться, но у нее не получилось.

– Только я должен рассказать о себе, на этот ра…

– Нет, Фредди, прекрати. Мне не по себе, когда ты так говоришь.

– Но ты будешь моей женой, ты должна все знать обо мне, Бетти.

– Зачем?

– Затем, что я не летчик.

Брови Бетти поползли вверх, а я рассказал, как был водителем у одного генерала и давно наблюдал за ней, но боялся сплоховать.

– Я украл форму, потому что все говорили, что ты любишь военных.

– А как же «Звезда», Фредди? Ну, эта… – Щелчок пальцами. – Красная? Пурпурная?

– Это вроде взятки за молчание. Да, за молчание.

Бетти затихла на минуту, затем пододвинулась и, точно слепая, стала ощупывать мое лицо.

– Фредди, как же так? Выходит, я совсем тебя не знаю. Мне казалось, что я тебя знаю, а ты совсем другой человек. Кто ты, Фредди? Кто ты?

Я что-то мямлил невпопад.

Она сильнее и сильнее сдавливала мое лицо, будто именно в нем искала ответ. Затем встала, уложила трубочками свои черные волосы и пропала. Как все – будь они п-п-прокляты! – прошлые разы.

На душе стало донельзя паршиво. Я корил себя и за откровенность, и за прежнее молчание; хотел извиниться и похвалить Бетти – мол, все она сделала верно. Лгуну – судьбу лгуна. Я искал ее через общих знакомых, мечтая объяснить это, объяснить, что вот он я, тот же славный Фредди, ничего не изменилось.

Бетти нигде не было.

– Может, уехала к матери? – как-то сказали мне. – В Медфорд, у нее там мать живет. Мало ли…

Я ушел из очередной автомастерской и полетел в Бостон (это было первый раз в жизни, когда я куда-либо летал). Феба Шорт, усталая и злая, с порога послала меня к черту и посоветовала нанести визит отцу Бетти.

– Он же умер, – удивился я.

– Жив, куда он денется. Она всегда так говорит, когда ее кто-то разочаровывает. Что он умер.

Я почувствовал озноб. Неужели и мне дорога в страну мертвых имени мисс Шорт?

Бетти не нашлась и у отца. Он в самом деле оказался жив – бойкий старичок, который до Депрессии успешно торговал не то мячиками, не то клюшками для гольфа, а потом разорился в пух и прах. Его звали Клео. Клео и Феба – словно герои античного сюжета. Клео жаловался на фондовые рынки, на Бетти и мечтал, как удача вновь повернется к нему лицом. Почему-то это напоминало грезы Бетти. Может, своей несбыточностью?

Я вернулся домой, предчувствуя недоброе. Молился, чтобы никто не пришел с вопросом «Жив ли ты, Фредди?», смотрел на телефон и ждал неминуемого звонка. Жуткая трель раздалась ночью, и наша с Бетти общая подруга заверещала:

– Фред? Ты жив? Тьфу, мне сказали, что ты умер! Я так расстроилась, прямо ужас. Ты точно в порядке? Ты не умираешь? Почему-то у Бетти всегда кто-то умирает. Кладбище какое-то, честное слово.

С горя или от дурости, но я затеял компанию по уборке мест преступлений. Машины сменились наркодилерами, изнасилованными еврейками, уличной шпаной, грязными проститутками с дорожками на ногах – всего лишь доллар у нее и полтора у тебя; а еще ограблениями китайских прачечных, бандитскими казнями в жаркий полдень и черной, как смола, ненавистью. Бетти? Да ни в жизнь!

Теперь я возненавидел ее. Ненависть – сильное чувство, оно помогало жить, работать и не думать. Это было чудесно: не думать и ненавидеть в один и тот же миг. Теперь я составлял не просто фразы, а целые обвинительные речи, как чертов прокурор в суде. Не спал ночами и спорил, ругался с воображаемой Бетти – доказывал, как она ошиблась, как она пожалеет, как все теперь пойдет у нее прахом… Наверное, я даже хотел, чтобы так случилось.

***

Четвертого ноября, часов в пять утра, один знакомый актер позвонил мне и сказал:

– Послушай, мужик, ты жив? Прошел слух, что ты разбился, но я не поверил. Такие, как мы, не разбиваются, да? Послушай, Бетти тут, на вечеринке, она пьяна в дым и… ну, малость обокрала одного. Не знаю, что там, но лучше бы ее забрать. Он ее едва не зарезал. Ну, мужик, понимаешь? Надо бы держать ее отсюда подальше. Мы бы вызвали полицию… ну, ты понимаешь… а Бетти в дым, и она же, кажется, несовершеннолетняя. Я не знаю, что там у вас, но она раньше же все о тебе говорила и… ну, мужик, ты понимаешь?

«Мужик» понимал. Он едва не поседел за минуту разговора, забыл обо всех обидах и помчался на Хилл, к викторианскому особняку, подъездную дорожку к которому запрудили «паккардовские» лимузины и пурпурные «Линкольн Континентал» с откидным верхом. Ревел саксофон, мелькали в окнах силуэты танцующих пар, и снежные шапки гор белели над темнотой.

Там была чертова прорва звезд, даже Уэлс и Херрман, которые однажды разыграли всех в «Войну миров». Теперь они обрюзгли и потускнели, будто старые рекламные щиты. Бетти я нашел на диване. Вокруг болтали, танцевали, обжимались красивые люди в красивых костюмах, а Бетти мирно спала, положив под голову в черных бантах записную книжку.

Вновь, как в день нашей встречи, я только стоял и смотрел. Я был счастлив, что вижу Бетти, что она жива, цела и все так же красива.

На девушке было косое вороное платье, которое обнажало левое плечо, а правую ногу прикрывало до колена лепестками. Издевательское платье. Ту его часть, что сползала с плеча, мне хотелось сорвать, а ту, что прятала ногу, задрать повыше.

– Бетти! – позвал я.

Бетти потянулась, зевнула и открыла бледные глаза.

– Привет, Фредди. А что ты здесь делаешь, Фредди? Ты тоже хочешь стать актером?

– Пойдем со мной.

– Но зачем, Фредди? Я так сладко здесь спала.

Я взял ее за руку и потянул.

– Нет, Фредди. Не хочу с тобой. Хотя у тебя теплые руки и это очень приятно… Фредди, как же я хочу спать.

Она зевнула и устроилась поудобнее.

Во мне проснулось раздражение: в конце концов, я сам мирно дремал, а сейчас приехал к ней через весь город.

– Ну, Фредди, – заупрямилась Бетти, – я устала. Не хочу никуда.

Я разозлился и стал кричать, что, если она не поднимется, я за себя не ручаюсь. Люди вокруг остановились и не без удовольствия наблюдали бесплатный концерт.

– Фредди, ну что ты такой злой?

– Злой? Злой?! Знаешь что… Пускай! Катись ты к черту, пусть тебя зарежут! Пусть! Больше не появляйся у меня, Бетти Шорт, слышишь?

Гости хохотали, а я орал, что она сама не знает, чего хочет. Мол, она красива снаружи и уродлива внутри – иначе не стала бы так издеваться.

– Тогда и ты уродлив внутри, Фредди, потому что ты меня именно такую любишь. Ведь ты любишь меня, Фредди?

– Я не люблю тебя, я хочу, чтобы ты сдохла!

***

Я уехал домой, а Бетти пришла через пару часов. Она сказала:

– Мисс Шорт просила передать, что извиняется, – и приготовила ужасный завтрак.

Я съел этот завтрак и запил ее губами. Я закипел, потянул девушку к постели, а Бетти покачала головой.

– Нет, Фредди, я не купила дождевой воды. Я так хочу пить. Почему ты перестал хранить для меня дождевую воду, Фредди? Хотя бы глоточек. Ты бы знал, как я хочу пить! Хоть я, глупая, все время забываю, что мы живем в пустыне. Наверное, этот климат не для меня.

Бетти ушла за дождевой водой – и исчезла на месяц. Затем позвонила ночью из Беверли:

– Ты заплатишь за такси, Фредди?

Я подумал, не подарить ли Бетти такси. Чтобы она приезжала ко мне каждый час, чтобы наш маленький фестиваль, наш парад душевных уродов начинался вновь и вновь.

Бетти приехала, и я целовал ее лицо, соглашался на все, только бы она возвращалась.

– Я не буду ничего от тебя требовать, Бетти.

– Хорошо, Фредди.

– Но скажи только: почему ты не вышла за меня? Я больше не буду просить этого, только скажи: почему? Ведь ты… ведь ты так этого хотела.

Бетти погрустнела.

– Я хотела, чтобы ты сразу знал, что хочешь взять меня в жены. А ты этого не знал, хотя я тебя спрашивала, Фредди. И я не хочу, чтобы мой муж работал водителем или… уборщиком. Кто ты там? Все время забываю, ну что за дурацкая профессия! Я хочу, чтобы у тебя была хорошая, благородная, красивая работа. И чтобы ты мне не врал.

– Но ты все равно хотела выйти за меня? Ведь ты хотела?

Бетти пожала плечами.

– Ты соврал, Фредди. Вот если бы ты сразу сказал, что ты водитель… Лучше быть летчиком, чем водителем, но лучше быть честным водителем, чем врунишкой. Ну зачем ты соврал, Фредди-врунишка?

Началась какая-то скрытая борьба. Я окружал Бетти заботой, а она проглатывала эту заботу, как горсть безвкусных таблеток, и запивала дождевой водой. Бетти хотела ребенка, летчика и быть актрисой. Я хотел только Бетти. Наши мечты слились в одно зернышко и прорастали в ней, питаясь тканями, мыслями, чувствами, выжирая ее, точно падальщики, изнутри.

Бетти ходила на кинопробы, массовки, заводила новые знакомства – и все равно никак не могла выбрать подходящую роль. Продюсеры уставали и посылали ее к чертям. Они думали, Бетти взбалмошная, плохая актриса, а в душе боялись того темного, что жило в карцере ее сердца. Это давно уже не было красивое растение, о котором я мечтал: сад уродов запустили, и возникло гнилое болото, затянутое паутиной лжи. На кривых деревьях зрели гроздья – синюшные, с прозрачной кожицей и мертвыми зародышами.

Я знал это и все равно желал Бетти. Желал какой-то извращенной частью сознания, хотел почувствовать обнаженное тело Бетти и обнажить невидимую улыбку. Но нет. Бетти неизменно качала пальчиком и ускользала от меня – с каждым разом дальше. Она позволяла надевать ей на шею черную ленточку и застегивать смоляные, дегтярные платья. Тайком крала у меня деньги и уходила по своей «Миле чудес», потом опять возвращалась; и это не кончалось, не кончалось, не кончалось… ни-ко-гда.

Однажды я устроил Бетти на хорошую роль. Уговорил пару друзей, дал взятку – ну, сами понимаете. Это действительно был прекрасный шанс для нее: персонаж – домохозяйка, с мужем и ребенком, как по заказу. И что? Бетти быстро прочитала сценку и выбросила ее в мусорный бак.

– Это дешевое начало для карьеры, Фредди. С ним я никогда не сниму перчатку так, чтобы все восхищались.

Бетти была грустна, непосредственна, невинна… А потом в один из декабрьских дней выломала в своем карцере замки и сошла с ума.

Она вставала у зеркала и брала у себя интервью, она кидалась громкими фразами, кричала «стоп» и «снято». Бетти хотела улыбаться, но губы ее не слушались; Бетти тошнило по утрам, как будто началась беременность, и я платил врачу, чтобы он говорил Бетти, что, мол, так и есть.

Это было кораблекрушение без начала и конца, мы тонули и скатывались куда-то в мир ее диких грез, где мешались цвета радуги и крови, где пот смешивался с дождевой водой и содовой, где поднимались из темных глубин плоды нашего безумия. Бетти казалось, что у нее вырос живот, что прошло много месяцев, а на самом деле она меркла, она таяла, как белый туман по утрам.

Бетти приходила и уходила – когда хотела, когда мечтала, когда ей мерещились на краешке зрения новые «мужья». Они соблазняли ее, а Бетти не давалась; они молили, а Бетти возвращалась ко мне, так и не найдя свой идеал. Они преследовали девушку, звонили, окружали, обещали вырезать у нее на лице свои имена за издевательства над их холеными сердцами. Тогда Бетти, словно стыдливый цветочек, пряталась в моих руках. Ведь я был добрее и лучше. Бетти скрывалась, пережидала и вновь покидала мой дом. Я вздыхал с облегчением: следом уползали все эти грезы о Голливуде, летчике и ребенке; они капали, протекали из ее разума, точно кровь из раны или из крана ржавая вода. Бетти исчезала, включая на полную старенький транзистор, и Билли Холидей вынашивала под пианино свой жестокий «фрукт», свой изуродованный, горелый зародыш:

«Деревья юга дают странные плоды:

Кровь на стволах видна и кровь на листьях;

Качают длани ветра мертвецов в ночи —

Висят они на тополях, как винограда кисти».

Иногда я думал, что надежда есть. Бетти вырывалась из тумана безумия, глаза ее очищались. Девушка шептала:

– Фредди, я не могу забеременеть, зачем ты мне врал? Я пошла к доктору, и доктор сказал, что я не могу иметь детей.

Я обнимал и успокаивал. Думал, Бетти придет в себя, очнется. Я говорил, что доктор идиот, что у нас будет ребенок, а она просила:

– Я испортилась, Фредди. Я протухла изнутри. Фредди, ты должен избавить меня от этой гнили. Фредди, я не хочу быть тухлой изнутри.

Бетти повторяла это, а ее мир шатался и крошился, будто проржавелый аттракцион.

– Бетти, милая, в тебе нет гнили. Он идиот. Мы докажем это, сейчас, прямо сейчас!

Я распалялся и гладил ее бедра, грудь, а Бетти ускользала, закрывалась в себе, как листочек, утративший солнце.

Жизнь превратилась в бешеную карусель, и она крутилась быстрее, и быстрее, и быстрее. Я не мог понять, где верх, где низ, где я, где Бетти. Все смешалось в тошнотворный дым, в котором неоновые буквы ее имени расползались, душили и терзали меня по ночам.

Бетти пропадала и не звонила, затем появлялась вновь, без капли сожаления в стекленеющих глазах. Утаскивала деньги, вещи; находила новых летчиков и разводила их на любовь, пока они тоже не начинали все ненавидеть. Как тот автомобиль, Бетти разогналась и уже не могла остановиться – она перебирала кинороли и мужчин в поисках самого лучшего, точно свои одинаковые черные платья, и не могла ничего найти. Перебирала бешено, яростно; боялась куда-то не успеть и разбрасывала свои омертвелые «разочарования» по сторонам. Не заботясь о последствиях, не сомневаясь, не дожидаясь никого. Бетти мчалась вперед, а мы – за ней. Мы соревновались за девушку, как за приз, и хвалились друг перед другом каждым маленьким трофеем – походом в кино или танцами, – пока Бетти ввинчивалась в наши сердца, как шуруп, все глубже и больнее. Бетти, Бетти, Бетти… БЕТТИ!!!

Я надеялся, что Рождество мы встретим вместе, но она лишь шепнула: «С праздничком, Фредди», – и растаяла в праздничной мишуре. Взамен ко мне явился бледный парень в форме ВВС.

– Я слышал, она тут живет? – спросил он. – Вы ее брат?

Солдата звали Мэтт, и такой несчастный был у него вид, что я соврал:

– Да, я ее брат.

Мэтт решил подождать Бетти, и я разрешил. Он казался славным парнем. Через пару часов, ополовинив с ним бутылку скотча, я понял, что это и есть «мертвый» жених, а Мэтт… выпросил у меня платок Бетти и растаял, как призрак, в омуте дождя.

Наступил сорок седьмой. Ночью девятого января Бетти пришла ко мне – скула рассечена, глаз заплыл, – скользнула в постель и прижалась. Ноги в стороны, шея под прямым углом – точно цветочек с переломленным стеблем.

Я почувствовал эту боль внутри девушки – ощутил, будто свою. Странно, раньше я бы уже тряс всех вокруг, чтобы узнать имя обидчика, но теперь нет, теперь чувства притупились, сгладились, высохли. Словно меня изнутри обили ватой, как палату для душевнобольных.

– Ты вкусно пахнешь, Фредди.

– Кто тебя так?

– Никто, Фредди. Ты всегда вкусно пахнешь, Фредди. Потом и мылом, я бы нюхала только тебя. И жила бы только у тебя. Боже, Фредди, ну зачем ты тогда мне соврал?

– Я не знаю, Бетти.

Она судорожно вздохнула.

– У тебя есть дождевая вода?