Текст книги "Каюсь, что я не ангел"

Запреты

Майские события 1968 года во Франции.

Когда в 1968 году революционное человеческое море в очередной раз выплеснулось на улицы Парижа и других французских городов, одним из лозунгов недовольных была короткая фраза: «Запрещается запрещать». Там было много лозунгов: оригинально-ироничных, грязно-циничных, просто бестолковых и ни о чем. Бить полицейских, отдыхать всю жизнь, разобрать мостовую на баррикады… К чему только не звали, включая то, на что совсем ума не надо. Конечно, было помянуто о сексе и ЛСД. Но «Запрещается запрещать» стоит несколько особняком. Здесь нет обнаженной агрессии, уличного натурализма. Зато есть афористичная краткость и концептуальная емкость, претендующая на то, чтобы стать «новой заповедью». И, как ни крути, прочие речевки пересыпаны нафталином и хранятся в музейном шкафу, а эта не утратила актуальности. Ее, правда, уже необязательно на улице кричать. Она спокойно может перекочевать в университетские учебники, в лекции профессоров. В таком качестве она может сформировать сознание целых слоев населения, например, медийной и политической элиты. А эти уже затем оседлают общественное сознание с целью разрешить все, что веками было под запретом, а запретить – взамен – критику подобного переворота.

Майские события 1968 года во Франции

«Борьба с запретами» – это «пунктик» современного человечества. Но поскольку отменить все запреты в принципе невозможно, пафос освобождения направлен на традиционную мораль весьма ослабевшего христианства. Сама Церковь воспринимается многими как институт, продуцирующий только запреты и ограничения. И уже мало осталось из того, что нельзя. Разве что людоедство и инцест еще вызывают ужас отторжения. Но точно так же когда-то клеймился аборт, а совсем недавно – однополые связи. И вот уже они толерантно съедены и усвоены как «норма». Так что процесс продолжится. И будущее сулит, во-первых, продолжение эффективной борьбы против запретов; во-вторых, (как следствие) дальнейшее размывание моральных координат и утрату людьми чувства самосохранения и, в-третьих, распространение «новой морали», приводящей к исчезновению человечества как такового. Несколько пафосно получилось, но я сдерживался как мог.

Не с нашим копьем и не на нашем Росинанте бросаться в бой на медийных великанов, тайные правительства и всякую тысячеголовую нечисть, стоящую у руля апостасийных процессов. Но белое стоит-таки назвать белым, а черное – черным. Это стоит сделать хотя бы для очистки совести. А еще лучше – во славу Истины, Которая все-таки существует.

Одна из граней Истины заключается в том, что запреты сущностно необходимы. Не уметь отличить земное от небесного, будничное от праздничного и запрещенное от разрешенного означает ни много ни мало просто не быть человеком. Перестать им быть или не быть им вообще.

Мысль сама соскальзывает к понятию «расчеловечивание», когда заходит речь о снятии запретов. Очевидно, здесь не обходится без активного участия того, кто назван Спасителем «человекоубийцей от начала» (Ин. 8: 44). Это среди людей первым убийцей был Каин. Первым же убийцей вообще был не человек, а дух. Тот, кто научил жену пренебречь заповедью и взять то, что позволено не было.

«Переступи грань». «Зайди за черту». «Попробуй, глупая, это не страшно» – вот пример убийства через вкрадчивый шепот. И надо затем протечь череде столетий и тысячелетий, чтобы этот же голос обрел и наглость, и смелость; чтобы он, воспользовавшись тысячами глоток, ревел на улице: «Запрещается запрещать! Заповеди отменяются!»

Я намеренно не буду развивать сейчас религиозную сторону проблематики с ее неизбежным перечнем того, что строжайше запрещено, и того, что очень желательно. Есть люди, которые на этих словах тут же скривятся и перестанут читать или слушать. Поэтому переведем речь в русло мыслей о культуре. Что значит это сложное понятие, мало кто осознает. И неудивительно. Понятие действительно сложное. Вместе с тем, подсознательное уважение к этому понятию присутствует у большинства. Так вот, культура совершенно невозможна без запретов. Там, где культура есть, ее запреты сознательно одобряются и добровольно соблюдаются.

Не будем лезть в область оперного пения или обсуждать необходимость чистого платка. Этикет и искусство культуру не исчерпывают. Начнем пониже. Есть такое понятие «культура вождения», «культура поведения на дороге». На этом примере можно будет понять все остальное. Культурное вождение (которого нам так не хватает) – это сплошное ограничение участников дорожного движения запретами плюс добровольное соблюдение ими этих запретов. «Поворот запрещен», «ограничение скорости», «стоянка запрещена», «обгон запрещен»… «Двойная сплошная», «Осторожно! Дети!». Все это и есть знаки, руководствуясь которыми, мы бережем людям жизнь.

Это сплошные запреты ради общего блага.

И нам всем хотелось бы поменьше хамства на дорогах. Нас шокирует статистика смертности от аварий. Мы негодуем на злостных нарушителей. Почему? Да потому, что все перечисленное – это и есть бескультурье, которое не просто оскорбляет вкус, но реально убивает. Нарушение некоторых запретов (даже не священных и религиозных) таково, что оно убивает! И уже не одну Еву в Раю, но, в случае вождения, и ребенка на «зебре», и старушку на остановке.

Поди-ка скажи, что запрет не нужен. А лихач как раз глумливо скажет: «Запрещается запрещать». И вдавит газ до пола.

Если речь пойдет о культуре питания, то это тоже никак не будет разговор о всеядности. Гаргантюа менее всего культурен. Как и Робин-Бобин из английской считалочки. Именно сложная система сочетания продуктов, запрет на употребление в пищу некоторых из них, время приема еды и способы приготовления – вся эта наука и будет примером «культуры питания». Это будет сложно и оправдано какой-то целью. Например, утилитарной – похудеть или выздороветь. Но еще чаще пищевая этика будет иметь под собой религиозный фундамент. Индусу, иудею, мусульманину будет что рассказать об этой стороне жизни. Почему еврей не ест молочное с мясным? Почему телятины нет на столе индуса? Почему еда с кровью запрещена? В этих запретах мало кулинарии. Вернее, ее там нет. Там есть иное.

И опять придет на ум рассказ о нарушении райского запрета на пищу, который мы называем катастрофой. И есть подозрение, что человек, ни в чем и никогда себя не ограничивающий, вряд ли поймет самые важные моменты истории человечества.

Вот так же робко и осторожно можно подобраться к сложнейшей теме отношений между мужчиной и женщиной, между стариком и внуком, между человеком и животным или человеком и растением. Там, где мы увидим сложность, осмысленность и некую традицию, там и есть то, что называется культурой, которая вовсе не обязана быть у всех одна и та же на всем земном шаре. Но свои запреты будут везде.

Не сиди перед стариком. Не заходи на женскую половину дома. Не губи речного малька. Не садись на могильный камень. Не плюй в колодец, наконец (хоть этот-то запрет понятен?).

И все это можно будет изучать, здесь уже можно будет учиться. Здесь можно также спорить и сопротивляться, почуяв угрозу для своей идентичности. Но язык не повернется сказать, что все это не надо и все это глупости.

Запреты спасают людей и не дают потерять облик человеческий.

Где загажена экология, там для наживы попраны многие запреты и утрачено чувство священного.

Где старик никому не нужен, там отвергнуты десятки священных принципов. Отвергнуты самими стариками, когда они были молоды, и от них рожденными (или не рожденными) детьми.

Где покой мертвых не уважают, там и живых жалеть не будут.

Где зачатое не бережется, там и рожденное будет стоить дешево.

Где в мужчине станут искать женщину, а в женщине – мужчину, там пса будут любить больше человека, да и пес будет человека лучше.

Где, веселясь, прокричали: «Запрещается запрещать!» – там отдали глотку демону на службу.

Вслед за обещанием небывалой свободы цепи имеют свойство тяжелеть.

Чтобы уничтожить человека, его надо развратить. Чтобы развратить – обмануть. А чтобы обмануть, нужно нарисовать перед ним фантастическую картину, в которую он якобы вступит тотчас, как только откажется от всяких запретов.

Технология эта отработана. Изобретатель у нее есть. А теперь, когда людей на Земле много, ему лично к каждой Еве на разговор напрашиваться не надо.

Теперь у него много помощников.

Не ваше дело

Выйти на улицу с «ирокезом», или в драных джинсах, или с булавкой в ноздре, или…, или… совсем недавно было невозможно. Большинство людей заел бы стыд. И общество чувствовало себя вправе фыркать и шикать, плеваться и морщиться на чудаков, нагло пренебрегающих усредненным стандартам. Эти времена ушли. Их уходу вначале радовались, как легкому бризу свободы. Теперь радости меньше, поскольку бриз свободы бывает часто предвестником бури своеволия. Я так хочу! Мне так нравится! Не ваше дело! Реплики эти звучат часто и всюду. Я хочу их оспорить. Не уничтожить их хочу, но указать им на место. И прежде всего, место это найти.

Согласимся, есть некая музыка в словах «не ваше дело» и «я так хочу». Пусть не музыка, но какой-то аккорд. Здесь есть подлинная свобода или некая часть её (абсолютной свободы не дано человеку). Нельзя ведь видеть идеал в сплошной муштре и однообразии. Потому я и не против этой музыки, но я против, когда ее включают на полную громкость после 23:00. Моей и твоей свободе нужны ограничители. Ты хочешь курить? На здоровье, как бы смешно это не звучало. Но, куря, ты не должен закапывать бычки в пляжный песок, и стрелять ими из окна машины. Курить в закрытом помещении рядом с некурящими ты тоже не должен. Чуть продолжишь этот ряд ограничений, и получишь узду на морду красивого коня под именем «Свобода». Так должно поступать всюду.

Иногда мне вообще кажется, что нет таких частных дел, которые бы не имели общественного резонанса. Вот я, к примеру, толстый. Диетологи ругаются, друзья смеются, сам я собой не доволен, но на людях держу марку. Я всем говорю, что, мол, какое вам дело? И что «мне так комфортно», и «за собой смотрите», и прочее. Действительно, телесная полнота есть моя и только моя проблема. Ну, разве что еще проблема моей жены и моего портного. Ведь, правда? Да, правда. Но только до тех пор, пока мы не поехали с вами в одной маршрутке. Как только мы с вами стали соседями по автобусу или троллейбусу, моя полнота стала не только моим капризом, но и вашей проблемой. Попробуйте поспорить. Мне случилось лететь не так давно в самолете по соседству с дамой, которой и трех сидений было бы мало, не то, что одного. А летели мы с ней в Хабаровск, через восемь или больше часовых поясов. Серьезное испытание на любовь к ближнему. Ничего против этой дамы не имел и не имею. Но думаю, что, если бы она в ответ на упрек в полноте сказала «какое ваше дело?», лично мне было бы что сказать.

Или еще пример. У человека плохой почерк. Ну, кому какое дело? Он же не каллиграф и не герцог, ставящий исторические подписи на гербовых бумагах. Да, не герцог. Но вот он пишет записку в храме с просьбой помолиться о живых и усопших. Он-то пишет, но я ни слова не разберу. Совершенно не понятно кого поминать. Любой священник вам расскажет, как часто приходится работать дешифровщиком над именами, записанными с той же тщательностью, с которой курица «пишет» лапой по песку. Разве это личное дело? Ведь сродники молитвы лишиться могут. И разве твоя (моя) неаккуратность не выходит за рамки личного на уровень общего раз за разом, день за днем и год за годом?

Непотушенные костры, загаженные после пикников поляны, громкая музыка за полночь, бытовая грязь и хамство всюду прикрыты жлобской фразой «я так хочу» или «какое ваше дело?». Демократические свободы в их худшем виде. Найдутся ведь и концептуальные мыслители-адвокаты, рассуждающие о кошмаре совка и радостях либеральной свободы. Но нам всем есть дело, едете вы в трамвае с портфелем бумаг или с ведром краски. И мы вправе не наслаждаться вашим видом, если он выходит далеко за скобки здравого смысла. А не замечать вас мы, простите, не можем. Куда нам глаза деть от голых тел на летних улицах, от галерей наколок и пирсингов, и прочей адской эстетики?

Ничего конкретного в условиях зашкаленной свободы я не предлагаю. Только одно – подумать. Мысль не безделица. Мысль миры переворачивает. Предлагаю подумать о том, где стоит проложить границу нашему своеволию. Где мое «я хочу» должно полинять на фоне общего «нельзя», «некрасиво», «стыдно». Жизнь бывает часто скотской и несносной именно оттого, что не всякий из нас бывает озабочен вопросом удушения своего мелкого своеволия ради ближнего, находящегося рядом. Оно само не появится. Это нужно воспитывать, учить. Мы ставим дорожные знаки, предупреждающие об опасной кривизне дороги, о возможном скольжении, о ремонтных работах. Это не кажется нам странным. Более того, это признается естественным и необходимым. Но такие же необходимые вещи прописаны в Законе Господнем. Прописаны принципы заботы о ближнем. Заповедано, заметив на дороге яму, прикрыть ее камнем или чем иным, чтобы скот ближнего или сам ближний не повредили себе, попав в яму. Заповедано, собирая урожай, не возвращаться вспять. Ягоды винограда или колосья на ниве, не собранные хозяином, должны остаться для нищих. Пусть бедняк питается тем, что ускользнуло от хозяйского серпа. Таких заповедей много и главное в них – идея заботы о ближнем. Думай о других, а не только о себе. Ты не один на земле живешь. Вот красная нить подобных заповедей.

Отчасти мы соскользнули с одной темы на другую. Но обе эти темы фокусируются в кратком слове: ты не один на земле живешь. Думай о других. Посолив свой ум этой солью, можно дожить до интересных и неожиданных плодов. А мысль не безделица. Мысль мирами движет.

Церкви и тюрьмы

В двадцатых годах прошлого века, в разгар боев Советской республики с Врангелем, на свет родилась и воздух огласила бравурными звуками не забытая и доныне песенка «Красная армия, марш-марш вперед». Автор мелодии Самуил Покрас. Кроме него в семье было еще два брата, тоже музыканты. И, к слову сказать, эта семейка подарила эпохе голос. «Три танкиста, три веселых друга», «Мы красные кавалеристы», «Едут-едут по Берлину наши казаки» и многие другие классические саундтреки той поры – их творение. Одна из самых узнаваемых песен о Москве – «Солнце красит нежным цветом стены древнего Кремля» – тоже дело их музыкальных ушей и пальцев. Все трое родились в еврейской семье под Киевом, все трое учились музыке, все трое окунулись в революцию с точки зрения ее музыкального выражения. Только старший умер в США довольно молодым, а двое младших дожили до старости в СССР, признанные и любимые. Меня сейчас, собственно, интересует первая из упомянутых песен – про Красную Армию, которая всех сильней. Там есть такая строчка в последнем куплете: «Мы разжигаем пожар мировой/Церкви и тюрьмы сравняем с землей». Сегодня хочется поговорить об этом.

Тюрьма – термин многозначный. Россию революционеры называли «тюрьмой народов», тело человеческое некоторые философы называли «тюрьмой души» или темницей. Так красивее. В упомянутой строчке тюрьмы взяты в их обычном значении. Особенность лишь в том, что тюрьмы поставлены в один смысловой ряд с церквями, и беспощадно уничтожить предполагается и то и другое. Это любопытное мысленное клише, доставшееся нам от французов-просветителей. Те считали, что тюрьмы томят тела (символическое освобождение от этого – взятие Бастилии), а Церковь сковывает разум и порабощает душу. Отсюда Вольтеровский визг: «Раздавите гадину!» У французов все это было: Бастилию сокрушили (там, кажется, один маркиз де Сад только и сидел) и до сих пор празднуют, а священников в годы террора потащили на гильотину. Отчего бы и у нас то же не сделать? Ведь наша революция была родной и законнорожденной дочерью революции французской. Особенно в части безбожия. Отсюда и песенный призыв равнять с землей церкви и тюрьмы. Церкви – первыми! Хотя, заметьте, если бы написать в тексте песни «тюрьмы и церкви», то рифма и ритм бы не пострадали. Слово сказано – дело сделано. Так всегда и бывает – дело делается лишь вслед за словом сказанным.

Церкви стали ломать яростно. То, что поколения предков строили лет пятьсот, превращалось в пыльный строительный мусор за несколько лет. Но вот парадокс – до тюрем руки не дошли. Их не только ломать не стали. Их стали достраивать. Не хватило попросту количества старых тюрем для новой жизни! Изначально это не предполагалось. Но у революций есть своя внутренняя логика, отличная от фантазий революционеров. Песня воплотилась на худшую половину. Церкви сносим, а тюрьмы достраиваем. Дальше – больше. Процесс сноса церквей вынужденно остановился именно из-за нехватки тюрем! Сохранившиеся от сноса монастырские и храмовые комплексы стали переоборудоваться под комплексы тюремные и лагерные. Самый известный, быть может, это СЛОН – Соловецкий лагерь особого назначения, разместившийся в пределах и помещениях Соловецкой обители. И в Даниловом московском монастыре, этом родовом гнезде столицы, поместилась колония для малолетних. Туалет, кстати, был оборудован в алтаре. Примеры можно множить до наступления головокружения от их количества. Итак, мы уперлись в твердую стену морального вывода. Он гласит: если для достижения неких целей, кажущихся благими, вы решили рушить церкви и тюрьмы, то по мере разрушения первых, количество вторых вам придется увеличить пропорционально!

Тема кажется исторически перевернутой, как прочитанная страница. Однако не совсем. Если раньше церкви предполагалось сносить, то теперь их могут не разрешать строить. Что, собственно, одно и то же, поскольку мотив один – «чтоб не было». Теперь, правда, не тюрьмы с церквями рифмуют, но церквям противопоставляют скверы для выгула собак и такое прочее. Нам будет гулять негде! А где моя собака будет лапу задирать? Нас колокола по утрам будить начнут! Аргументы противников строительства храмов по-своему «великолепны». Очевидно, тот же дух разрушения и небытия приноровился к новым условиям, и это знаменательно. Диавол – известный гуманист.

Заключенные ГУЛага

Раньше говорили: кто не хочет строить школы, будет строить тюрьмы. Сейчас эту сентенцию можно смело подправить. Кто не хочет строить храмы, тому в школы будет некого водить! Храм, в котором живет молитва, это корень жизни, и чтобы не строить тюрьмы, нужно строить сначала именно его. А уже потом, естественным чередом построятся школы, разобьются скверы, насадятся лесопарки. Смягчатся сердца, просветлеют умы, создадутся новые семьи. И завизжит-захохочет на площадках новая детвора, и застучат косточками домино пенсионеры на лавочках, и побежит между свежепосаженных деревьев счастливый Тузик, и закипит жизнь, и мы увидим небо в алмазах. Никаких тебе шприцев по дорожкам, никаких угрюмых алкашей на детских площадках. Именно их колокола и прогонят.

Есть еще третий путь, европейский. Не ломать и не строить. Ничего не ломать и ничего не строить, ни церквей, ни тюрем. Но переоборудовать опустевшие и ставшие ненужными храмы в нечто «полезно-невинное» вроде винного бара или секции настольного тенниса. Это довольно массовое явление уже существует какое– то количество лет и на севере Европы, и в Германии, и в Италии. Остывший от молитвы храм, как тело, потерявшее душу, не рушат и не перестраивают в тюрьму. Из него просто делают гостиницу или автомойку. И в этой холодной расчетливости есть что-то не менее страшное, чем тюрьма в бывшем монастыре.

Но это не наша печаль. У нас другие печали. И поскольку наша страна занята преодолением проблем столетней давности, ход наших действий должен быть зеркально обратным. Тогда разрушали храмы, умножая в силу совершенно фатальной необходимости места заключений. Сегодня нужно умножать и благоустраивать места молитвенных собраний, тем самым уменьшая число людей, ошалевших от грехов и бессмыслицы. Ведь прежде чем сесть в тюрьму за уличный грабеж или стать наркоманом, нужно именно ошалеть от грехов и бытовой бессмыслицы. Сто лет назад нашим людям это было почему-то непонятно.

Покоя нет

Покоя нет.

Вот, совсем нет. И не потому что жизнь такая. Ложь. Какой я, такая и жизнь. А я дерганый, суетный, хлопотливый. Даже добавлю – бесполезно хлопотливый. Бесполезный, как кипятильник, опущенный в море. Море, клянусь, не закипит. Следовательно, и жизнь моя такая же – дерганая, суетная, бесполезно хлопотливая.

Кто там пропел куплет: «Сердце! Тебе не хочется покоя»? Утесов, что ли? Это клевета. Я не согласен. И Пушкин не согласен. Мы с Пушкиным оба не согласны.

Он сказал:

 
Пора, мой друг, пора. Покоя сердце просит.
Летят за днями дни, и каждый день уносит
Частицу бытия. И мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить. Но, глядь, как раз умрем.
 

Умрем – не умрем, не важно. Сейчас не об этом. Важно, что «покоя сердце просит». По-ко-я.

Так и говорит Иисус Христос: «Придите ко Мне вси труждающиеся и обремененные и Аз упокою вы» (Мф. 43 зачало). Он обещает приходящим к Нему дать покой.

Я думал когда-то, что «труждающиеся» это те, кто тяжко трудится. Например, шахтеры или полярники; сталевары или дальнобойщики. Но это было бы слишком просто. Это был бы какой-то христианский социализм с прославлением людей тяжелого физического труда. Они, мол, блаженные, ибо им тяжко. А всякие интеллигенты-очкарики без мозолей и с лишними квадратными метрами жилплощади, те заслужили, чтобы кайлом на Северах помахать. Так грешно думать. Если вы так тоже думаете, покайтесь. Должен быть другой смысл.

И «обремененные» это не просто те, кто грузами отягчен, как грузчики на вокзале, или докеры в порту, или бедный осел с поклажей.

Наш Господь Иисус обращал Свою речь к религиозным людям. Иногда, очень религиозным. Эти люди были буквально обвешаны заповедями, запретами, церемониями, ритуалами, обязанностями, духовными практиками, поучениями старцев, советами мудрецов, исторической памятью, страхом согрешить… Продолжать? Думаю, хватит.

И эти люди, обвешанные всем перечисленным, много чего имели. Имели достоинство, гордость, знания, деньги, тревогу за народ, боязливое уважение этого же народа, слепоту от долгого чтения, седину от долгих размышлений… Но покоя у них не было. Совсем не было. И сострадательный Христос говорил именно им: Вы работаете, и вы перегружены. Но плода нет у вас. Нет у души вашей покоя. Поэтому придите ко Мне, все труждающиеся (в исполнении тысячи предписаний) и обремененные (миллионом обрядов и мелочей), и Я упокою вас. Возьмите на себя Мое иго. Научитесь у Меня. Я кроткий и смиренный сердцем (тогда как вы горды и строптивы). Только тогда найдете для душ ваших покой.

В данном понимании слова Христа Спасителя равно касаются и лесоруба, и переводчика. В особенности, если лесоруб и переводчик – религиозные люди.

А что мы? А мы тоже обвешаны предписаниями, составленными для нашего блага.

Не ешь, не смотри, не трогай, не говори, не думай, не прикасайся. Это прекрасно! Это, действительно, прекрасно. Но, не само по себе. Ведь покоя у нас нет. Плода нет. Сердце наше мятежно. И это уже совсем не прекрасно.

Возможно, мы совсем по-фарисейски загрузились тысячами «льзя» и «нельзя», но иго Христово так и не взяли на шею. Бремя Его так не положили себе на спину. Ведь гораздо легче мяса в среду не есть, нежели невестке со свекровью примириться.

Религиозная жизнь добавляет беспокойства. Вся жизнь проходит в ссорах, в подозрениях, опасениях, обидах, сплетнях, ложных страхах, странных слухах. Какой тут покой? Но та же беспокойная жизнь проходит, кажется, в духовных трудах, усилиях, в слезах, в попытках все наладить и спасти. Если не весь мир спасти, то, по крайней мере, свою губернию.

Нестыковка какая-то.

Каждый раз, когда совершается память преподобного отца (Серафима ли, Сергия, или еще кого) читается то самое зачало из Матфея: Придите ко Мне… Я упокою вас… Возьмите иго Мое… Научитесь… Я кроток… Обрящете покой.

Мы что, глухие? Или слышим звуки, не проникая в смысл? Или вообще не слушаем, а только суем на молебне темечко под тяжелый евангельский оклад? Ведь должен же быть покой для душ.

Скажут: будет. Но только после смерти, когда пропоют «Со святыми упокой»? Может и так. Может и так. Я не спорю.

Спорить, чаще всего, глупо. Особенно, если речь идет о сердечном покое, которого у нас напрочь нет.

Но я о том, что именно его (покоя) стоит искать. Искать больше, чем что-либо иное. Постом подсушиться, в паломничество съездить – дела хорошие, но покой души лучше. Как Серафим сказал: «Стяжи дух мирен…» Не прозорливость стяжай, не чудеса и знамения, не дар языков, а мирный дух. Мирный дух все с собой приведет. Он обо всем здраво рассудит; все, не торопясь, поймет. Уловки врага, живущего в шуме и любящего шум, распознает. За яркую фразу себя купить не позволит.

«Побольше нервничайте и суйте нос в то, что вас не касается. Тогда вечно со мной будете». Это лукавый говорит. Еще говорит: «Ссорьтесь чаще. И о святых предметах спорьте тоже. Именно через них, через веру и ссорьтесь. Пусть ваша вера будет причиной ваших ссор. Спорьте, дергайтесь, ругайтесь. Доказывайте свою правоту. Умножайте шансы ко мне прийти».

Есть и другой голос. Звучит громче, но понят меньше.

«Научитесь у Меня» – говорит Христос. «Нет Меня – и покоя нет. Кто не со Мной, тот вечно в смятении. Вашим душам мир нужен. И кроме, как у Меня, его нигде нет» (см. Мф. 11, 28).

Вроде все проще простого.

Вроде.