Текст книги "Утром выпал снег"

Это я, папа!

Андрей Николаевич Комольцев вошел в лес. Давно собирался. Вот сподобился, наконец.

– Хорошо – то как! Грибами пахнет. Грибы где – то совсем рядом. Как хорошо, Господи! – старик вдохнул свежий насыщенный запах сырости, зашуршал нападавшими листьями.

– Ох, колюч! – это он решил поговорить с воздухом.

Тот, видимо, как – то ответил старику, и шаловливо обдал ветерком.

– Вот где хорошо! Здесь и приземлимся, – он разложил коробку от холодильника, влез в нее, как космонавт в люк космического «Союза», натянул до плеч шерстяной плед.

Только бы не видеть никого, особенно людей, бредущих с собаками. Подбежит псина, как начнет лаять, надрываться, хоть на дерево лезь. А хозяину – то сие интересно – стоит в сторонке, наблюдает.

Ну что тут можно наблюдать? А! Люди добрые? Все исхожено – истоптано вдоль и поперек.

Поспать в лесу – давно мечтал, когда еще работал – мечтал.

По молодости: в армии, в студотрядах, да студпоходах, где только не спали. А тут один – это другое дело.

Если ветер – то он под кустами спасен, ну а если дождь – пока коробка намокнет – можно будет перебраться в другое место. Главное, отдельно от всех. Никто не глазеет из прохожих, и не думает, что ты бомж. А перед глазами снова сын Вовка…

– Нет, лучше думать о грибах…, – попытался избавиться от ненужных мыслей Андрей Николаевич. Но, раз уж начал вспоминать – набрал разгон – не остановишься, даже не пытайся.

История с ним вышла такая.

Его лавку в Измайловском парке испортили – залили чем – то липким. Пивом, чем – же еще… А он на ней часто сиживал, угощал сигареткой других бомжей, чтобы отвалили, не мешали думки думать. Потом мог прилечь, на короткое время.

Паспорт и парочку фоток, что остались от прошлой жизни, он припрятал в надежном месте. Сюда шел охотно, здесь думалось ему легко и свободно. Лавка заменила кабинет.

А тут, во вторник, его потянуло в свой старый двор. Там, в квартире 25 подъезда 3 прожил он без малого сорок лет. Андрей Николаевич иногда захаживал во двор, в нем казалось ему теплее, а может и вправду было теплее – теплотрассы же проходят где – то. Посидел на детской площадке, пока детей не привели, да пошел к знакомой мусорке, куда сорок лет выносил мусор.

Его заинтересовала коробка от холодильника. Решительно старик начал спасательную операцию по извлечению коробки – ее уже успели изрядно завалить. Извлек, решил еще чего присмотреть, да тут рядом загудела машина – кто – то парковался, все выравнивал машину. Наконец, мотор затих… Из машины вышел водитель, и махнул рукой. Андрей Николаевич подумал, что жест адресован ему, и робко встал – руки по швам, как на месте преступления.

Но водитель старика пока не заметил – ходил вдоль своего внедорожника и подробно рассказывал по телефону о том, как он продал малолитражку и приобрел этого монстра.

Понятное дело, – подумал Андрей Николаевич, – парковаться теперь труднее.

– Дед ты там долго еще?

– Вот коробку заберу от пылесоса, и уйду.

– А! Лады.

В ближайшем подъезде № 3 отворилась дверь. В проеме стоял молодой мужчина с портфелем.

– Привет, Игорек!

– Здорово Вован! Вы когда прилетели?

– Да позавчера ночью.

– Загорел, не узнать. Как Эмираты?

– Да сойдет, – видно было, Вован уже устал отвечать на этот вопрос..

– А мы все не вырвемся, – продолжил разговор Игорек.

– Ну, Игорек, «джипяра» у тебя. Поздравляю. Обмоем?

– Не вопрос.

Закурили.

– О, мне пора. Ну вечерком звякнешь?

– А то!

– Ну заходи, дверь держу.

– Да брось. Мне надо мусор с машины выкинуть – вон бомжа жду.

– Какого бомжа?

– Да вон на мусорке возится.

Оба хорошо затянулись. Помолчали.

– Бомжей развелось, куда ни плюнь, – вдруг пробурчал Вован. – Сегодня выбросил коробку от Керхера! Уже мусорку разбомбили. Ладно, побегу – бабло рулит.

– Ну, давай – давай.

Игорек раздавил окурок, вернулся к машине, стал выгребать что – то в багажнике.

Старик деловито вынес извлеченные вещи, приноравливался, как ловчее все взять.

– Ну ладно, дед, отойди подальше, я тут выкину кое – чего, – Игорек двинулся к мусорке, и поднял голову: – Андрей Николаевич? Вы че тут?

– Да это…

– А мы же только с Вовкой Вашим стояли тут, разговаривали. Вовкой Вашим… Вы че тут?

– Да это…

– А Вовка что? Не узнал Вас, получается?

– Да ничего…

– Я думал, Вы еще в институте работаете.

– Да…

– Как Вы так? Нас же учили… с Вовкой… Куда Вы? Андрей Николаевич?

Старик быстро засеменил со двора к арке. Молодого человека он не узнал. А сына узнал по голосу, да отвернулся, чтоб не смущать.

Старик идет по улице, несет коробку от холодильника сына. Как он оказался на улице – вспоминать ни к чему, и никому об этом он не расскажет. У сына семья, маленький ребенок, а у старика никого – пусть живут.

Старик идет по улице, на душе хорошо, – в голове звуки музыка… – «Лунная соната»… – в солнечной комнате… лунная … в солнечной… – за роялем его Вовка… – учился сызмальства в музыкальной школе.

А после занятий, допоздна отец с сыном играют в приставку плейстейшн, а ночью ребенок долго не может уснуть, а отец тихо входит, поправляет одеяло. Маленький Комольцев вздрагивает, а большой Комольцев ему говорит:

– Это я – папа. Ты не узнал меня, сынок? – и также тихо уходит.

Я все равно бы от тебя ушла…

Распахнуто окно в деревянном доме. Дождь стучит по листьям берез. Дождь теплый, – когда на ладонях, а еще он навевает разные истории.

Ланцов только что стоял у окна, грел дождь в ладонях, а теперь у двери, зачем-то хотел на улицу. Протопал широким шагом, чуть дверь не выломал, еще бы, когда рост под два метра, и забыл, за чем собрался.

Будто что вспомнил?

"Да, вспомнил. Этот же вид из окна я увидел на картине Александра Герасимова "Полдень. Теплый дождь", 1939-го года. Совпадение точь-в-точь. Интересно, Герасимова тоже выперли откуда-нибудь?» – он задается вопросом, имея в виду свое недавнее увольнение с работы.

"Ланцов, тебе дочь правильно сказала, у тебя комплекс жертвы. Живи с ним сам. С меня хватит," – жена прочитала приговор, и он ушел из собственной квартиры. Все навалилось разом.

Ланцов уперся рукой в косяк двери, а там за окном дождь стеной. Вернулся к окну, назад, будто позвали, а он вернулся осторожно, чтобы непогоду не вспугнуть. Пол скрипит, а ведь сколочен из массивных широких досок. Еще в позапрошлом веке.

Он посмотрел в угол комнаты, где теперь освоилась старая швейная машинка мамы. Сломана, да и шить кто будет? Ланцов? А выбросить жалко, память.

"Увози на дачу, я все равно ее выброшу", – жена поставила ультиматум, он выбрал первое.

Друзья, знакомые давно при встрече с ним приняли ироничный вид.

«У тебя мужик чужой в квартире (с намеком на жену), гони их всех».

Жена, пусть бывшая, и дочь, настоящая, взрослая, – Ланцов не понимал, как свою семью можно выставить на улицу ли отправить к этому мужчине. Поживу на даче".

Смешно сказать, остался без денег после выплаты ипотеки, жена бросила, с работы уволили. Друзья канули в лету. А тут еще и спину не разогнуть. Ну все разом, как же иначе.

– И всё-таки… как они мне: «Не нужен! В утиль!». И ни один человек не позвонил.

"Ты – тряпка, Ланцов. А с тряпками никто связываться не хочет, " – голос жены слышится даже здесь.

У нас в стране профессия – это наказание, – ты от нее зависишь, ты за нее держишься, ты совершенствуешь мастерство, ты на все согласен, – этим пользуются другие и делают с тобой что хотят, – так он хотел ей ответить. Но она вряд ли бы с ним согласилась. Кандидат наук, – ну и что? Не закончил научные исследования, – ну какая разница?

Стало быть, до своего увольнения нес Ланцов наказание, был в плену у профессии. Начальство сжалилось, отпустило на волю, а он, чудак, хотел еще побатрачить.

Там, на должностях и сокурсники его и бывшие студенты, ну и конечно те, кого прислали из министерства. Они его начальство.

"От должности в свое врем отказался," – корит жена.

– Невежды, труд не умеют ценить, – не унимается Ланцов. – Им важно, где ты пристроился, а не что ты сделал».

"Вон бог, а вот порог! Уходи, я больше не могу," – это последнее, что он услышал от жены.

Теперь житель деревни Горка Пустошкинского района Псковской области.

Каждый человек в равной мере достоин как того, что у него есть, так и того, чего нет, – размышляет этот новоявленный житель, – Посоветоваться бы с Сократом, да книги все у них остались.

"У тебя ничего нет, Ланцов. Тебе сделали "зэпэ" в пол-оклада, надо идти к начальству, а не изучать геном сибирских летучих мышей. Что?! Дочери – машина, мне – квартира? Дурак ты Ланцов, нашел чем гордиться за двадцать лет. Ну ладно, не парься, я все равно бы от тебя ушла".

Уже полдень, – определяет Ланцов по звуку напольных часов, – а я так ничего и не успел, а этот дождь как зарядил с утра, так и сыпет, не переставая…

Бьют старые напольные часы с тремя гирями и маятником. Звонко, будто им только сейчас разрешили. А у них это каждодневно, но Ланцов не привыкнет никак. Да и к шкафам, столу и стульям не привыкнет, – неудобные какие-то, к запаху деревянного дома не привыкнет, – все принюхивается, да и к соседям, – все норовит им не попадаться на глаза. А часы бьют себе каждый день, и каждый день для него неожиданно.

На конкурс сказали не подавать, – мол, ректор зуб имеет. А чего он зуб стал иметь, если Ланцов его не видел уже два года, это ему было не понятно. Молодых брать надо, они пойдут в аспирантуру, докторантуру, – а тебе до пенсии еще шесть лет? – спросили. Потом успокоили: сторожем всегда возьмут. В 65 на пенсию. А почему не в 70? Это в Казахстане и Армении пенсионный возраст сохранили, хотя они вроде не так богаты, как мы. Видимо, они не такие выносливые.

Недавно дубовый корпус напольных часов он покрыл лаком, заодно и крышку швейной машинки, они теперь породнились.

– Давайте, повеселее там, – такое сделал пожелание старым вещам Ланцов, и они, судя по всему, его приняли.

Когда-нибудь две створки двери распахнутся и войдет мама с яблочным пирогом на подносе. Поднос деревянный, потрескался, но маме нравится. Шарлотка, ее любимая, вот на этой скатерти, где не все пятна ототрешь, сколько ни крути в машинке. Молодой Ланцов осторожно отодвинет свой зоологический альбом и опустит хрупкий лист, защищающий иллюстрацию. С подгоревшей корочкой, – значит, мама старалась успеть к ужину. Вкусный, – ну, а какой еще может быть от мамы?

Так вот в чем дело. С ним всегда было то, что ему близко, только руку протяни.

Нет Сократа, так есть книжка стихов Пушкина:

 
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
 

И Ланцов глубоко вздохнул, наверное, впервые после всех своих дрязг. Потом вздохнул еще. Улыбнулся, наконец.

Из окна повеяло свежестью и ароматами дождя, коры дерев, травы, штакетника, дров, – не надышаться. А жимолость как пахла перед дождем, а как закрылись цветки фиалки, и он не понял что будет дождь, вот действительно, дурак.

– У – у-у-у-у-у-у-у-у – у! Вспомнил! Книги брошены на старой лавке. Бегу-бегу.

Подставил ведро под слив воды, влез в грязь и оставил там один тапок, замочил травой штанины до колен. Но книжки спас. Нырнул в махровое полотенце, обтерся до полного "сугрева", – вот это жизнь. Вспомнил свои семнадцать, сколько раз бегал под дождем. И снова набрал полные легкие воздуха. Елки-палки, он, оказывается неправильно дышал, и неправильно жил.

За окном раздались звуки гармошки и песнопения. Вот тебе на!

Высунулся из окна, – вода стеной, ничего не разглядеть в округе. Какая гармонь под проливным дождем?

– У – ли-ца!* У-ли-ца! – кричит Ланцов туда, откуда пришли звуки гуляний. Это слово он слышал давно, когда еще учился ездить на велике, его смысл был в том, что надо идти на прогулку, и вот оно пришло, вернулось, стоило только распахнуть в дождь окно.

– У-ли-ца! У-у-у-у-у-у-у-у – у! – снова кричит Ланцов.

*Улица – раньше в Псковской области этим термином назывались гуляния молодежи по деревне, с песнями, под гармошку.

Крики в лесу

Бывает стоит зима, а скучаешь по лету, да осени… Бывают встречи, случайные, мимолетные, а помнишь всю жизнь…

Где-то вдалеке слышатся крики. Нет-нет, не истошные, пронзительные, а предостерегающие и радостные.

Удаляются. Приближаются. Затихают. Наполняют настроение чистым желанием познать этот ясный мир и слушать его не отрываясь, как врач слушает больного с помощью стетоскопа. Мы часто можем их слышать в грибных лесах. Во вторую половинку лета и в начале осени.

Вот аккуратнейший сосновый бор, здесь грибники ныряют за боровиками, да маслятами, а впереди выход на светлую опушку – за подберезовиками и лисичками.

Вот опять крик, женский, заботливый, – видно, голос матери.

А в ответ звонкий, недовольный, – дочкин голосок.

Потом повторились в той же последовательности. А ведь и сто, и двести лет назад здесь были те же голоса, а может они и есть, может это звуки не моих современниц, как я поначалу подумал, а женщин из глубокой глубины веков, – те, звуки, что не успели кануть в бездну времени, а все мечутся по лесу.

Потом шел с женщинами по одной тропе. Шли впереди меня, мать – с рюкзаком и ведерком, дочь – просто с ведерком. Я не спешил, не обгонял, не хотел с ними так быстро расстаться.

– Мам, мне тяжело!

Жду, мать пошутит: «Да отдай вон дяде понести». Но мама, видимо, из воспитательных соображений, не отреагировала.

– Я щас возьму и все выброшу, – не унимается дочь.

– Я тебе выброшу, – отвечает мать, добавив железных ноток в звучание своего голоса.

Дочь вдруг остановилась, и я со своим высоким туристским рюкзаком оказался уже между ними.

– Не отставай! – приказывает мать, не оглядываясь.

Пришлось замедлить ход и передать дочери, не мне же был приказ.

– Боровички какие у вас!

– Где? – спросила дочь.

– Вон те два! – и я показал ей на корзину

– А-а!

– Как же Вы по лесу носите столько грибов?

– Да это мы сегодня только без папы, у нас есть кому таскать.

– Тогда другое дело. Вижу места знаете.

Она опустила глаза.

Как из-под земли перед нами появилась мать девочки, а еще секундой раньше ее голос:

– Это маслята, а не боровички, скажи этому дяде.

Вышли на шоссе.

– Вас подбросить до города?

– Желательно, – ответствовала мать девочки.

Мы погрузились в машину и тронулись с места.

Мои пассажирки притаились.

– Что ж вы сегодня без папы отправились?

– Без какого папы? У нас папы отродясь не было.

Я промолчал. Не выдавать же дочурку.

Пройдет время, и снова, и снова ко мне вернутся те крики, что удалялись и приближались. Один крик женский, беспокойный, – голос матери. А в ответ звонкий, недовольный, – голос дочери.

Мои дети ничего не подозревают

– Представляешь, Люд, мои мне говорят: «Мама, мы хотели помахать тебе в окне, когда ты пошла на работу, – а из подъезда ты не вышла». А я им: «Не знаю, просмотрели значит».

– Дети не знают до сих пор?

– Не говори. Наряжаюсь, как дура, чтобы ничего не заподозрили. Уже скоро третий месяц, как уволилась. Ну эти унижения. Не могла больше, ни дня.

– Может надо было потерпеть ради детей? Ну все, Марин, не плачь.

– Да нервы не к черту.

– Ну все-все… Да не переживай ты так, раз такое отношение, кто ж стерпит. И бонусы зажали? Ну, воще!

– Даньке – восемь, Соне – двенадцать. Их же кормить надо. Хорошо, сами уже в школу и из школы.

– Светлана много платит?

– Пока сносно. С той работы уезжала в семь тридцать, теперь, чтобы дети не заподозрили ничего, выскакиваю в восемь, и то на час раньше дома уже. Цирк. Так они взялись в окно смотреть. Подозревают мать. Представляешь, выхожу из подъезда, типа, смотрите, дети на мать, ага, – за угол, там как капуцин, накидываю плащ с капюшоном и обратно.

– Кино бесплатное. Это ты, специалист с двумя дипломами.

– Ну да.

– А у Светланы что, хоромы там, что ли?

– Хоромы – не хоромы, спасла меня баба. Ну, у них тут две квартиры, в сумме шесть комнат. Уборка влажная, стирка, глажка, магазин, готовка на две семьи.

– Вот же! Я помню фото со школы, вы с ней стоите вдвоем. Ты вся из себя и Светка – маленькая, щупленькая, как бледная моль. Все тебе завидовала. А теперь ты у нее уборщица. Мир сошел с ума.

– Когда она мне предложила, думала провалюсь на месте. Ну, а что делать? Скажи.

– То-то и оно. Да-а. Слушай, сколько там, засиделась я.

– Да ладно, на такси уедешь, тут рублей на триста.

– И то правда. Я тут одну картинку в интернете нашла, сейчас покажу. Там мать вся такая выпендрёжная, на работу, видимо, собирается. А пацан ее в коридоре стоит. Что-то заподозрил. Вот, Бейкер – художник. Смотри, ну точно твой пацан.

– Но Данька – то мой. Допросы еще устраивает.

– Маленький, а дотошный он у тебя. В Алексея пошел?

– Ага, в отца.

– Может перерастет папу. Алексей-то маленький был.

– Почему был?

– Ну, в смысле, есть. Помогает хоть?

– Да какой там… Давай еще по одной…

– Так ты и машину продала?

– Ей двенадцать лет было, как Соне. Дали сто двадцать тысяч. Это разве деньги? – за холодильник половину отдала.

– Да уж, копейки.

– Не знаю, самой не верится. Была баба начальник отдела, – теперь уборщица.

– Да, уборщица – это уже слишком. Да, плюнь три раза, не такое бывает. Наши-то все пристроились. Ну ты знаешь, да? Арцукевич в Канаде, замужем за каким-то корейцем. Лева Рашкин, он сейчас вице-президент какого-то банка, Саша Науменко, ну ты знаешь, депутат, Витька – гендиректор фирмы, услуги по уборке, как его называют, клининг, – вот, ты для него находка будешь. Шучу. Не обижайся. Сережка Захарчук в министерстве сельского хозяйства.

– Зачем ты мне их перечисляешь?

– Ну как, одноклассники, все же могли бы помочь. Вот смотри, прикол в Инстаграме нашла: «Человек человеку друг, а зомби зомби зомби».

– И что?

– Ну как. Если вместо "человек" поставить "зомби", то будет «зомби зомби зомби».

– А!

– Смешно, правда?

– Ну как вы в Египет съездили?

– В Турцию. В Египет – это весной… Да как обычно, чего там рассказывать. Ты же знаешь, я без моря не могу. Да, ты не займешь мне до двадцать пятого тысяч сорок?

– Посмотрю, нам тоже до конца месяца надо дотянуть.

– Я все-таки не могу понять, ты там столько лет проработала. Дети маленькие, мужа нет. Они ж знали?

– О чем ты говоришь? Кому мы нужны. Директор Соню за ручку держал, когда я с ней один раз на работу заехала. Все сюсюкали. А тут «катись колбаской», ни один человек слова не замолвил.

– Скоты.

– Ой, ты потише, Соня так чутко спит, да и Данька вскакивает от каждого звука. Ой! Пока не забыла, я тут черноплодку варила, тебе баночку приготовила.

– Да брось, зачем?

Марина вскочила со стула, ноги в тапочки, пошлепала в коридор прошла в коридор. Там, перед дверью в свою комнату, в пижаме, стоял взъерошенный Даня. Видно было, что его что-то разбудило, и разговор он слышал. Марина заглянула в его глаза, взяла за плечи, приблизила к нему свое лицо, быстро отвела взгляд, и вернулась на кухню.

Письмо учителю по поводу несправедливой оценки

«Доброго дня Вам!

Пишет папа Валерии, Александр Александрович.

Понятно, что Вы не согласитесь с тем что написано ниже, ведь лучше проявить упрямство чем благоразумие тем более что благоразумие будет означать в вашем понимании, что Вы признаете свое сведение счетов с ребенком, безусловно беззащитным перед учительским оком, а главное сговором. Вы просто так поставили Лере оценку 3, и не удосужились объяснить. А она переживает. Понятное дело, чего распинаться перед троишницей, да и до ЕГЭ еще далеко. Она готовилась – Вы поставили диагноз «Из интернета скачано» и печать (метафора). Ваша оценка – это аллерген – следовательно, и ваше дело аллерген – скажите, а зачем Вы живете? Вот такой, всего один, у меня вопрос.

С уважением, папа Валерии, Александр Александрович».

Валерия сложила листок вчетверо, потом подумала, скомкала, развернула, порвала на кусочки и высыпала в мусорное ведро. Все!

Оказалось, не все. Еще нужно было резким движением вытереть слезу – под окнами, по тротуару шел отец, оглядывался и поглубже втыкал полиэтиленовый пакет во внутренний карман своей куртки – до магазина оставалось метров сто пятьдесят.

У ночного окна

Когда я размышлял над этой историей, ко мне на помощь пришли картины художника Олега Майорова. В них я увидел бездонное небо Чюрлениса, снег, как из мультика «Падал прошлогодний снег, улитку из романа братьев Стругацких, и мальчика, сидящего на камне со взрослым человеком, – ну, точно, Экзюпери и маленький принц.

…Чтоб хотя бы ползком дотащиться, пробиться

К недоступной и непостижимой звезде.

Жак Брель

Ему казалось, что ночью Луна подплывает к окну…

Почему бы и нет, – думал мальчик. – Нужно освещать путь той шхуне, что пускается по лунному свету в пучину моря. Бесстрашно.

…Когда за окном светила Луна, даже если нависали тучи, он выключал в комнате свет, забирался на подоконник и следил за происходящим действом. Невидимая Фея – Фея Ночи с Волшебной палочкой, – она гасила свет в окнах высотки напротив, и превращала их в черные глаза, что смотрят настороженно и не мигая, чтобы не вспугнуть звезды. Мальчик знал про все это, и вглядывался туда, далеко – далеко, повыше всех крыш; туда, где недавно была линия затекшего заката, где лязгали последние колесницы конвоя легионеров Рима. Далеко.

…Он видел мутные очертания колесницы римского императора. Стук копыт, металлический скрип, храп коней и остатки золотых лучей заката на колеснице, что уносилась с площади прочь, в ночь… И тогда, на том месте оставались лишь железные столбы детской площадки на дворе, да каркающие вороны. И тогда в комнату почему – то возвращался больничный запах. Почему – то.

…Сегодня он был в красном свитере, плотном, толстой вязки, от бабушки, и все смотрел туда… далеко – далеко, где… появлялась звезда, а за ней другая, где не выли леденящие, как в Снежной королеве, ветры, где не было так холодно, как бывает в квартире, когда соседи зачем – то закрывают краны на батареях. Высоко.

…У окна он был не один (как – то тяжело перед холодным окном быть одному), отправив в путь свою шхуну и пожелав ей попутных ветров в паруса, он посмотрел на железный будильник, – перед ним бойко стучал будильник, в этот раз он брал штурмом цифру 00.27.

Как поздно! В такие минуты он думал, а вдруг в комнату больше никто и никогда не войдет, даже мама. Вдруг здесь, сейчас, случится что – нибудь нехорошее. Поздно.

…В коридоре вечером всегда горит свет. Но почему так блестит этот пол, как в больнице. Он пересел с подоконника в свою коляску, наловчился уже.

Пора провожать войска, уходящие на войну. Армии уходили на свою войну каждый день, кроме выходных, когда мама была дома. А он их провожал, отдавая честь из машины с открытым верхом, в которую превращалась его инвалидная коляска, как полководец.

В дверь позвонили. Мама! Он уже наготове. Скоро нужно будет лечь на операцию, а он только недавно из больницы… Мама говорит, что без операции никак. Может быть зимой он уже сможет ходить. Может быть.

Он крутанул колеса.

…Окно, Луна и звезды остались без него.

Говорят, на окнах запечатлеваются лица людей, долго сидевших подле них. А еще говорят, на Луне есть пятна, а звезды сами не светятся, а только отражают свет.

Но это все ерунда по сравнению с тем, что произошло в последний раз, тогда он представлял Млечный путь и звезды, и себя, на огромном теплом камне, и рядом, на расстоянии вытянутой руки, отца. Как много он хотел ему рассказать… Как мало он хотел ему рассказать…, всего одно слово "Приходи".