Текст книги "Аргентина. Локи"

Зарядка по утрам, алкоголь пореже, побольше витаминов и восемь часов здорового сна. А вот спортом никогда не увлекался, вначале некогда было, а потом из журнальных статей узнал, что такое профессиональные болезни спортсменов. Воспаление связок, васкулиты, флебиты, перегрузка позвоночника… Ну их всех!

Боль – это ненадолго. Смерть же дело иное, она навсегда.

…Смерть по имени Война забрала трех братьев отца, одного за другим. Хорст их не помнил и помнить не мог – родился в 1915-м, в самый разгар. Отец, начальник городской почты, с Войной разминулся, но Смерть все равно пришла в семью – в 1919-м, уже после поражения. Теперь ее звали Испанка. Сначала Смерть забрала старшую сестру, потом маму, и, наконец, добралась до самого Хорста. Выжил, но навсегда запомнил страшные дни невесомой пустоты, когда мир заволокло сперва серым дымом, а потом пришла тьма. Смерть звала его чужим именем, но у мальчика хватило сил не откликнуться.

Выжил…

Потом Смерть заглянула еще раз. В 1923-м застрелился дядя Франц, мамин брат. Одноногий инвалид, унтер-офицер с Железным крестом, не захотел голодать и унижаться.

От Смерти Хорст и уехал. В отцовском доме было пусто и тоскливо, Локенштейн-старший потерял работу и пил, а потом сошелся с такой же пьющей соседкой, вдовой с тремя детьми. Когда в 1929-м сын заявил, что уезжает в Берлин к дальним родственникам – счастья попытать, бывший почтмейстер не стал возражать. Был бы трезвым, может и запретил, – Хорст даже не закончил школу. Но бутылка дрянного яблочного шнапса опустела уже наполовину, и старший Локенштейн лишь рукой махнул:

– Поезжай!

В Берлине было весело и очень интересно. Смерть осталась где-то далеко, за горизонтом, а вокруг кипела жизнь, да такая, что ввек умирать не захочешь. Ни к каким родственникам Хорст не поехал, а устроился в отель. Не в «Адлон», конечно, но тоже не в последний – «Курфюрстендам», что на одноименной площади. Взяли обычным посыльным – подай, принеси, спасибо, пошел вон. Жалованье, конечно, смех, но – возможности, а главное – перспективы! Тогда-то и окрестили его новые приятели прозвищем из давнего мифа. Был Хорст-пруссачок – стал Локи, свой в доску парень.

Но Смерть нашла Хорста и там. Сначала зарезали Блица, его учителя в тонкой воровской науке. Ловок был Молния, ни единого разу не попался «быкам», но как-то в недобрый вечер сел играть в карты «по маленькой» не с теми людьми. Расплатиться не смог и угодил прямиком на нож. А через год подельщик Локи со смешной кличкой Фингер сдуру да пьяных глаз пошел на «мокрое». На адвоката скинулись всей компанией, только не помогло. Следствие, скорый суд, гильотина в Плетцензее. Чик по горлу и нет на свете Пальца.

В карты Локи играть бросил, оружие в руки не брал из принципа. Даже карманный нож с собой не носил.

* * *

До полицейского авто он дошел своими ногами, хоть и крепко досталось. Главное уже понял: кто бы ни прикончил старину Штурра с его дружком, дело шьют ему, Хорсту Локенштейну. Почему – пока не важно, плохо, что шов больно крупный и нитки суровые. Взяли на месте, считай, у лужи крови, а если еще и с «пальчиками» нахимичили…

О таком в их узком кругу толковали. «Быки» и без того нелюди без совести и чести, а если их, к примеру, начальство прижмет или газетчики оплевывать начнут! Убийцу из Дюссельдорфа, о котором потом даже фильм сняли, найти так и не сумели, зато невинного человечка подставили. Наверняка тоже били, а, может, что похуже придумали. Главное, протокол подписан, а потом хоть кричи, хоть волком вой.

…И везут не в районный комиссариат, не в городской даже, а куда-то еще. Ясное дело, от чужих глаз подальше, чтобы ни один глазастый репортер не заметил. Когда же свернули к Темпельгофу, Локи окончательно понял, что пропал. В «Колумбию»! Бывшая следственная тюрьма и сейчас числилась таковой, но славу имела жуткую. В 1933-м ее взяли под контроль штурмовики, потом их сменили «черные» СС, и попадали туда не за честное воровство, а за «политику», чтоб она пропала.

Локи закрыл глаза и прикусил язык. Молчать!

* * *

– Ваше признание, Локенштейн, не требуется. Улик – на три приговора. О вас же забочусь. Сами знаете, чистосердечное признание, искреннее раскаяние… Суд обязательно учтет. Могу процессуальный кодекс показать.

В голосе криминальинспектора Шульца – мед, но уж больно кислый, с прогорклым вкусом. Локи попытался отвернуться…

Удар! Прямо в лицо!

Сидевший рядом с Шульцем квадратного вида полицейский подул на кулак.

– Может, вы и не так уж и виноваты, Локенштейн. Их было двое, возможно, они первые напали. Вы защищались, правда? Пистолет лежал на столе, вы его схватили…

Квадратный вновь дернул кулаком. Локи облизнул разбитые губы, прикрыл глаза.

– Может, даже стрелять не думали…

Удар! На этот раз – в скулу, что есть сил. Хорст покачнулся, но чужая рука подхватила, не позволив упасть.

– На меня смотрите, Локенштейн, на меня! Вам же помогаю, а вы не цените.

За окном – позднее утро, допрашивают уже не первый час. Время от времени криминальинспектор куда-то уходит – по начальству доложить или просто кофе выпить. Остается квадратный, этот ни о чем не спрашивает, просто бьет.

– Один из этих двоих, извиняюсь, «уранист»… Ну, который с мужчинами, понимаете? Он к вам не приставал? Может, он и пистолет достал, а вы оружие у него выхватили – и…

На столе – свежие, только что из кюветы, фотографии. «Пальчики» – на оружии, на столешнице, на стене у входа. Его, Хорста Локенштейна, «пальчики».

– У нас и свидетели есть. Горничная в соседней комнате белье раскладывала и выстрелы слышала. Испугалась, конечно, но потом храбрости набралась и в коридор выглянула. Я же говорю: ваше признание не нам требуется – вам самим!

Локи, не удержавшись, дернул улыбкой разбитый рот. Мягко стелешь, начальник, только врешь! Требуется его признание, иначе бы не старался, словеса не плел. Не признается сейчас, сходу – поведут к начальству повыше, да и прокуратура человечка своего пришлет. Дело-то «мокрое»! А прокуратура с «крипо» давно на ножах.

Криминальинспектор Шульц поморщился.

– Ну, как хотите. Только потом не жалуйтесь.

И поднял телефонную трубку.

* * *

– Шутки кончились, Локенштейн. Ты сейчас не только протокол подпишешь, но и собственноручное, на десяти листах красивым почерком…

У квадратного «быка» прорезался голос. И взгляд стал иным, острым, словно памятное шило.

– А что писать, я сам тебе скажу. Понял? Кивни и все хорошо будет. Ну?!

Комната другая, поменьше и с решетками на окнах. Из мебели – пустой стол, стулья и шкаф у стены. А «кивни» – потому как тряпка во рту. Плотно забили, не выплюнешь.

«Быков» четверо. Даже не шелохнешься.

Квадратный, кивка не дождавшись, вздохнул:

– Вот так всегда. Не слушают, не хотят по-доброму! А потом плакать начинают.

Подошел к шкафу. Дверцу отворив, заглянул внутрь, рукой пошарил. Есть! Бутылка – из-под шампанского темно-зеленого стекла. Пыльная, не иначе с прошлого Рождества осталась.

– Начинайте!

Локи замычал, дернулся, только держали крепко. Сперва – кулаком в живот, чтобы дух лишний выбить, потом – лицом в столешницу. Чьи-то пальцы заскользили по поясу, расстегивая пуговицы на брюках. Вот и бутылка – под самым носом.

– Ты еще девственник, Локенштейн? Сейчас мы это исправим. Нравится инструмент? Ногами только не дрыгай, больнее будет.

Локи собрался с силами, втянул ноздрями горячий воздух, напрягся, пытаясь вырваться. «Быки» дружно рассмеялись, чья-то ладонь звонко шлепнула по заду.

– Не дергайся, дурочка, тебе понравится!

Он замычал, выталкивая языком кляп, дернулся, уже не помня себя, освободил на малый миг ноги, но сверху опять навалились, прижимая к холодной столешнице.

– Сейчас ввинтим!..

А потом была боль – много боли, красное марево перед глазами, чужой гогот в ушах, пока, наконец, не пришла спасительная тьма.

6

К ней подошли уже над Хитроу, когда «Олимпия» борясь с сильным восточным ветром, сумела с третьей попытки зацепиться за причальную мачту. Построили всего полгода назад – специально для немецких цеппелинов. Знающие люди шептались, что таково было желание самого короля Эдуарда, Восьмого сего имени. Монарх покинул трон, но договоренность осталась в силе, серебристые «сигары» после долгого пути над океаном теперь навещали Лондон. Рейс Нью-Йорк – Хитроу быстро вошел в моду.

Дирижабль закрепили, пассажиры, летевшие до Лондона, собрались в прогулочном салоне, однако дальше их не пустили. Крепкие парни в светлой форме стали на пути к трапу. Вначале никто ничего не объяснял, текли минуты, но вот сверху по сверкающей алюминиевой лестнице спустился офицер в тяжелой фуражке. Улыбнулся, приложил руку к козырьку.

– Стандартная процедура, леди и джентльмены! Это не займет много времени.

Вновь улыбнулся и безошибочно нашел взглядом Пэл. Та невольно подалась назад. Отчет лежал там же, где и письма – в красном, крокодиловой кожи, чемодане. Не уничтожила, да и, если подумать, не смогла бы. Спички и зажигалки отобрали еще при посадке, а самые мелкие обрывки всегда можно собрать.

– Леди Сомерсет? Не могли бы вы пройти со мной?

Вот он уже рядом, который при фуражке. И снова улыбка.

– Не станете же вы задерживать своих земляков? Мы, конечно, виноваты, только сейчас смогли разговорить госпожу Фриман. Решусь заметить, что вы дали ей опасный совет…

Улыбка исчезла. Глаза смотрели в глаза.

– Это ненадолго, леди Сомерсет. Вы нам расскажете, что вы видели этим утром и ответите на некоторые вопросы…

Подошли еще двое в такой же форме, стали по бокам. Кто-то из пассажиров, истинный британец, попытался вмешаться, но его без особой вежливости отодвинули в сторону.

– Итак, леди Сомерсет? Вы согласны пройти добровольно?

Пэт сглотнула. Если не станут досматривать вещи, беда невелика. А если…

– За ваш чемодан не волнуйтесь, мы захватим его с собой.

Ясно…

Она беспомощно оглянулась, понимая, что выхода нет. Сейчас ее просто уволокут, а потом составят документ о сердечном припадке. Или о внезапном приступе болотной лихорадки, если фантазии хватит. Знала бы, сразу бы отправила радиограмму по нужному адресу.

– Господа, господа! Не волнуйтесь, все в полном порядке.

Капитан! В таком же белоснежном мундире, но годами заметно старше. Приложил ладонь к фуражке, кивнул многозначительно. Подчиненные, сообразив, поспешили отойти подольше, и Пэл перевела дух. Неужели передумали?

Между тем, офицеры, о чем-то быстро переговорив, устремились к входному люку. Еще миг назад он был закрыт, теперь же – настежь. Приставлена лестница… Вот уже кто-то показался в проеме… Репортер? Нет, сразу двое, с блокнотом – один, с фотоаппаратом на шее – другой. А за ними…

Пэл захотелось протереть глаза. Не может быть!

Высокий элегантный мужчина лет сорока в легком осеннем пальто. Шляпа-котелок в руке, белый шарф на груди, задорная щеточка усов под породистым носом. Капитан уже рядом, ладонь у козырька. Рукопожатие…

Стоявшие рядом соотечественники зашевелись, принялись переглядываться. Узнали!

Сэр Энтони Иден, 1-й граф Эйвонский, министр иностранных дел, прошел на середину салона. Безупречная, выверенная годами улыбка, расправленные плечи. Правая ладонь – вверх.

– Леди и джентльмены! По поручению Правительства Его Величества я прибыл лично засвидетельствовать свое уважение отважному экипажу «Олимпии», а также приветствовать наших дорогих гостей и моих соотечественников. Добро пожаловать в Соединенное Королевство!..

Вспышка! Репортер опустил фотоаппарат. Министр, быстро оглядевшись, отыскал взглядом леди Сомерсет и вновь улыбнулся – уже персонально ей.

На летное поле удалось спуститься без проблем. Ошеломленные немцы только и могли, что поглядеть вслед. Но возле последней железной ступеньки Пэл уже дожидались два молодых человека в штатском и без особых примет.

– Леди Сомерсет? Сэр Энтони поручил передать, что будет очень рад, если вы задержитесь на несколько минут.

На этот раз Пэл не возражала.

* * *

Бойкие репортеры наверняка очень хотели узнать, о чем беседуют министр Его Величества и молодая симпатичная пассажирка. Не вышло – все те же в штатском стали плечом к плечу, заступая дорогу.

– Ваш дядя позвонил мне в семь утра – сказал, что у него предчувствие. А потом мы перехватили разговор экипажа с Берлином. Я не зря приехал, леди Сомерсет?

– Вы приехали не зря, сэр Энтони. Значит, в семь утра… Предчувствие – хороший агентурный псевдоним! Я все подробно расскажу, сэр Энтони, но перед этим вам следует позвонить в Министерство авиации. Самолет, похожий на наконечник стрелы, двигатель, вероятно, реактивный…

– Уже позвонил, леди Сомерсет. Два дня назад что-то похожее видел экипаж «Гинденбурга» над Атлантикой.

– И тоже стреляли?

– И тоже стреляли.

* * *

Прежде чем накинуть китайский халат с драконами, подарок мужа, Пэл без охоты взглянула в зеркало. Увиденное не удивило, но и не слишком обрадовало. И с чего? До неприличия худая женщина с длинной шеей, колючие ключицы, втянутые щеки, острый крючковатый нос – родовая примета, гордость семьи Спенсеров. Все это бы приодеть, присыпать пылью – да на фамильный портрет позапрошлого века. Няня уверяла, что ее Худышка вырастет красавицей. То ли ошиблась по душевной доброте, то ли просто хотела утешить. Как изящно выразился супруг: «Жена не имеет внешности, дорогая!» Пэл и не думала спорить – внешностью это назвать трудно.

«Sembri una gazzella, Palladiа!»[6]6
   «Вы похожи на газель, Палладия!» (Итал.).


[Закрыть] – польстил, не слишком подумав, ее единственный любовник. «На чучело газели», – поправила она. Итальянец, что с него взять!

Она вышла из ванной и нерешительно оглянулась. Налево? Направо?

В квартире царила гулкая пустота. Муж, служивший в ведомстве сэра Энтони, еще не вернулся из очередной заграничной командировки, прислугу она отпустила, гостей же сегодня не предвиделось, впрочем, как и завтра, и послезавтра. С приятелями и сослуживцами супруг предпочитал общаться в клубах. У Пэл друзей в столице, считай, и нет. С родственниками же, что со Спенсерами, что с Сомерсетами, она встречалась лишь по большим праздникам.

Лондон – чужой город. Детство прошло в Оксфордшире, в родовом гнезде, потом – закрытая школа-интернат «не для всех» в маленьком Вудстоке, два года назад – свадьба. Вот, собственно, и все, 21 год – не слишком много.

«Худышка! Мисс Худышка!..»

Длинный коридор, белые лепные потолки… Направо их супружеская спальня, огромная, с нелепыми картинами по стенам. Свекровь, леди Сомерсет-старшая, лично занималась дизайном. У Пэл хватило ума не спорить, хотя спальня по ее мнению больше напоминала офицерское собрание провинциального гренадерского полка. После прошлогоднего объяснения с мужем Пэл бывала там редко.

Налево!

Когда после свадьбы они вселились в только что отремонтированную квартиру, Пэл обнаружила, что комнат для прислуги там целых три. Столько не требовалось, и одну Пэл без особых колебаний забрала себе. Муж, имея умеренно-прогрессивные взгляды, не возражал. Почему бы леди Спенсер не иметь свой собственный кабинет? Вполне в духе времени.

Кабинет Пэл устраивать не стала. Незачем! Узкая койка, тумбочка, стол и кресло – почти один в один ее комната в интернате. По стенам – акварели, ее собственные, тоже школьных времен. Зеленые луга, старинные дома под черепичными крышами, автомобили на проселочных дорогах. В те годы казалось, что жизнь будет очень долгой и непременно счастливой.

Она закрыла дверь, и присела на койку, на которой лежал еще неразобранный чемодан. Вот и вернулась! Бумагами можно заняться вечером, тогда же подобрать платье и шляпку для завтрашнего визита, к врачу – послезавтра. А сейчас…

Бутылка виски ждала в тумбочке. Ничего особенного, обычный односолодовый «Гленфиддих» из шотландского Дафтауна, 15 лет, вкус меда и хереса. Коллекционные изыски Пэл не признавала. Алкоголь – всего лишь одно из лекарств, не самое противное. Не нужно ни содовой, ни родниковой воды, ни особого бокала. Хватит и стаканчика, как раз на несколько глотков. После сегодняшнего – в самый раз.

Но прежде чем выпить, Пэл взяла со столика свой личный календарь. Сама и склеила, поработав ножницами над несколькими, купленными в киоске. На стену не вешала – в комнату мог ненароком заглянуть супруг.

«Мне очень жаль, что все сложилось именно так, дорогая!»

Лист плотной бумаги, на самом верху три цифры: 1936, 1937, 1938. Первая перечеркнута карандашом, после третьей – большой вопросительный знак. Ниже три годовых календаря, поверх первого – большой чернильный крест. Иное на втором, текущем – мелкие пометки, некоторые дни обведены то красным, то синим. Последний пока чист. В самом низу цветная репродукция из журнала: Клузоне «Пляска смерти», люди и скелеты вперемешку.

Отпив глоток, Пэл вновь взглянула на календарь. День прошел, новый начался. Год, считай, на излете.

«Худышка! Мисс Худышка!..»

7

Поезд притормозил на очередной станции, и Лонжа привстал, чтобы взглянуть в окно.

– Не положено! – буркнул один из конвоиров, рыжий веснушчатый и очень серьезный унтер. – Куда надо, туда и едем!

Второй, постарше и без особых примет промолчал, но взглянул хмуро.

Выглядывать не имело смысла. Тронулись с Центрального вокзала, миновали Потсдам и Бранденбург, значит впереди Магдебург, откуда пути расходятся во все стороны. Велика ли разница, что тот «кацет», что этот! Удивил лишь конвой, не тюремный – военный, в «фельдграу».

Стояли недолго, не больше пяти минут. Свисток паровоза и снова колесный перестук. Слова серого майора о свободе Лонжа не принял всерьез. Не верь, не бойся, не проси! Ясно, что не выпустят. «Считайте, что в очередной раз повезло». Для таких везучих наверняка оборудовали особый лагерь с тройной охраной.

С лагерями, впрочем, ясности не было. Пресса Рейха молчала, но французские газеты сообщили, что по «кацетам» идет тихая, нигде не разглашаемая амнистия. Выпускают тех, у кого срок не больше года, причем не уголовных, а «политиков». Строительство новых лагерей прекращено, старые же пополняют зелеными «винкелями» – уголовной братвой. Знающий комментатор назвал даже общее число заключенных – пять тысяч, в два раза меньше, чем в прошлом году. Кто-то даже предположил, что нацисты начали постепенно цивилизоваться…

Среди намеченных к закрытию «кацетов» был и Губертсгоф. Лонжа не поверил – уж слишком капитально там все строилось. Скорее всего просто переименуют, то ли в филиал того же Заксенхаузена, то ли в просто пересылочный пункт.

Великий фюрер Германской нации затеял очередную игру. Неспроста! Наверняка не может забыть о судьбе Муссолини. Волчий хвост спрятали в кладовку, сменив на лисий.

– Эй, дезертир, нам на следующей, – глядя по-прежнему в сторону, сообщил рыжий. – Приготовься.

Лонжа невольно вздрогнул. Дезертир? Откуда им знать?

– О самоволках можешь забыть, – не преминул добавить тот, что без примет. – Мы сюда самых прытких возим.

– Почему – дезертир? – не удержался он.

– Да на себя посмотри!

Вначале Лонжа не понял, а потом решил последовать совету. Итак, купе, двое конвоиров из Вермахта, не из тюремщиков, и он, в помятом костюме, без пальто и шляпы. Призывного возраста, стрижка короткая…

Он чуть не рассмеялся. Значит, для этих двоих он – обычный солдат-самовольщик, причем не злостный, таким место в военной тюрьме. А просто «прытких» переводят в часть, где режим пожестче и командир позлее.

А если все вместе сложить?

– На выход! – скомандовал унтер, в очередной раз поглядев в окно. – Руки сзади держи!

На платформе конвой продолжал бдить. Лонже было велено стоять лицом к рельсам и не вертеть головой. Тот, что без примет, остался рядом, держа карабин наизготовку, унтер же отправился куда-то в сторону станционного здания. Минуты тянулись, ничего не происходило, и Лонжа в очередной раз констатировал, что героя из него не получится. Сейчас бы выхватить у конвойного карабин, махнуть прямо через пути в сторону редких деревьев… Герою ни к чему думать о том, что даже если побег удастся, без документов и денег далеко не уйдешь.

«Как о тебе передать?» Если весточка дойдет, будет легче. Шажок, еще шажок, еще, еще…

Нет, не герой.

– Пошли, дезертир! Там по твою душу приехали.

Оказывается, рыжий унтер уже успел вернуться. Идти пришлось недалеко, мимо станционного здания и водокачки, за которой начиналась то ли площадь, то ли просто большой выгон. Дальше – дорога, обычная грунтовка, а посреди выгона – военный грузовик под тентом. А перед грузовиком…

– Стой! Ждать здесь!..

Унтер поспешил к тому, кто стоял возле кабины, достал из планшетки документы, принялся что-то объяснять. Лонжа… Нет, дезертир Лонжа между тем прикидывал, не ущипнуть ли себя за ладонь. Вдруг чудится?

Унтер, закончив со сдачей-приемкой подконвойного, нетерпеливо махнул рукой:

– Сюда, Рихтер! Поступаешь в распоряжение!..

Больше ничего объяснять не стал, да и не было в том нужды. Лонжа, подивившись всей невероятности происходящего, шагнул к грузовику. Нет, не к грузовику, к Столбу – дезертиру Столбу в новой аккуратной форме, с погонами согласно чину и незнакомой треугольной нашивкой на рукаве.

Не доходя двух шагов, остановился.

– Здравствуйте, господин обер-фельдфебель.

Специально не по уставу, дабы послушать как рыкнет.

«Цир-р-рковой?»

Господин обер-фельдфебель рычать, однако, не стал. Проводив долгим взглядом унтера, вздохнул со значением.

– Ну, здравствуйте, Рихтер.

Протянул руку, пожал крепко, улыбнулся кончиками губ. Вроде и не сказано ничего, а все ясно.

– А что за треугольник у вас? – без особой нужды поинтересовался дезертир Лонжа. – В Вермахте уже «винкели» начали цеплять?

Столб покачал головой:

– Это у вас шутка юмора такая, Рихтер? Узнаете, когда и вам нацепят. А сейчас… Р-р-равняйсь! Смир-р-рно! Гефр-р-райтер Р-р-рихтер! Пр-р-риведите себя в пор-р-рядок и – мар-р-рш в кузов!

– Кто гефрайтер? – растерялся Лонжа, но вместо ответа узрел начальственный кулак.

* * *

В кузове обнаружились, как и следовало ожидать, деревянные скамьи, на которых скучали двое в такой же, как у Столба, форме с треугольниками на рукавах. Увидев Лонжу, один лениво взмахнул рукой:

– Сервус[7]7
   «Servus» – приветствие, и прощание на юге Германии, в Австрии и странах, входивших ранее в Австро-Венгрию. Происходит от латинского servus (раб). Приветствие дословно обозначает «я твой слуга», к «твоим услугам».


[Закрыть], камрад! Падай!..

Второй лишь молча кивнул. Лонжа присел рядом и взялся руками за скамью. Вовремя! Грузовик, зарычав пострашнее, чем герр обер-фельдфебель, бодро тронулся с места. Несмотря на шум говорить было все-таки можно, чем сразу же воспользовался общительный сосед.

– Новенький? А к нам за какие грехи?

Лонжа лишь пожал плечами. Много их, все и не упомнить.

– В кинотеатре курил, камрад? – внезапно поинтересовался второй. Разговорчивый предостерегающе поднял руку, но Лонжа лишь усмехнулся.

– Не тайна, во всех бумагах прописано. С шуцманом повздорил. Треугольник носил синий, если интересно. А вам за что «винкель» налепили?

Парни, не сговариваясь, поглядели на нашивки, каждый на свою.

– Ты о чем, новенький? Мы же саперы!

Выпускник военного училища Август Виттельсбах немало устыдился. Униформу европейских армий им, конечно, читали, но не слишком вдаваясь в детали. Значит, саперы? И Столб теперь сапер, и… И он сам получается тоже?

Между тем, саперы о чем-то пошептались, после чего разговорчивый придвинулся ближе.

– Слушай, камрад, и запоминай. Таких, как ты, направляют во вторую роту. А тем, кто во второй – ни увольнений, ни переписки. Но не вздумай с камрадами весточки передавать. Не возьмут, двое уже на этом погорели, мало не показалось. А если возьмут, еще хуже, сразу к начальству побегут. Народ здесь дрессированный, не хуже, чем в цирке.

– Здесь? Это где?

– Крепость Горгау, камрад.

* * *

Остановили их минут через десять. Точнее Лонжа сказать не мог, наручные часы отобрали при аресте да так и не отдали, как и все прочее. Вполне логично! Никто его не освобождал и не собирался, только «кацет» теперь именуется странным именем Горгау. Сразу же вспомнилась Медуза Горгона. Бывший цирковой не слишком хорошо помнил мифологию, но на одном из представлений, где он стоял в униформе, Горгона была явлена во плоти – живая пирамида в три яруса с огромной маской наверху. Лонжа прикинул, что Горгау по созвучию вполне годится в супруги страховидной Медузе.

О том, почему везут именно в крепость, решил пока не задумываться. Объяснят! А если нет, догадается сам.

Когда грузовик остановился, Лонжа решил было, что это контрольно-пропускной пункт, полагающийся каждой воинской части, однако вышло иначе. Его новые сослуживцы недоуменно переглянулись, тот, что поразговорчивей, выглянул наружу и тут же вернулся обратно.

– Sch-sch-scheiße![8]8
   Здесь и далее персонажи будут использовать выражения из обсценной лексики, переводить которые автор не считает возможным.


[Закрыть]

И тут же послышался знакомый рык: господин обер-фельдфебель с кем-то препирался. Длилось это недолго, голоса стали громче, послышалось резкое: «Открывай!» Саперы вновь переглянулись, а затем почему-то взглянули на Лонжу.

– К машине! Стр-р-ройся!

Стали в ряд, хотя и не по росту. Столб это обстоятельство проигнорировал и вообще выглядел крайне недовольным. Неудивительно! Увидев, кто их остановил, Лонжа мысленно согласился со своим новым знакомым. Scheiße! Иначе и не скажешь.

…Оскаленный череп в петлице и на фуражке, карабины наперевес, наглый, полный презрения взгляд. «Мертвая голова», лагерная охрана. Двое по бокам, в центре – офицер, рядом с ним Столб с какими-то бумагами в руках. Один показывает, второй внимательно изучает, время от времени поглядывая на стоящих в строю.

Секунды затяжелели, каждый удар сердца гулко отдавался в висках. «Будет вам мерзость», – пообещал Агроном, и Лонжа ему поверил. А чем не мерзость – кошки-мышки с обреченным? Отпустили – и снова поймали.

«Ваша судьба – лагерь и печь крематория». Белый танец Смерти, зал с колоннами, невидимый в темноте оркестр…

 
Обойдись без вопроса
Обойдись без ответа,
Полыхают зарницы,
Уходит жизнь…
 

Август Виттельсбах закусил губу и стал ровно, словно в миг, когда на его плечи лег королевский горностай. Все сделано правильно. Пусть!

 
Рай не светит нам, шагнувшим в бездну,
Новых воскресений нам не знать!
 

С Агнешкой он виделся за три дня до ареста. Сейчас она уже дома, в безопасности. И это хорошо.

– Гефрайтер Пауль Рихтер?

Офицер уже рядом, смотрит в лицо. Пусть смотрит!

– Так точно!

Долгий внимательный взгляд. Наконец, «мертвоголовый» отвернулся, отошел на несколько шагов.

Оскалился.

– Извините за вынужденную задержку, господа. Чрезвычайные обстоятельства! Успешной вам службы!..

Вздернул правую руку вверх.

– Хайль Гитлер!

Стоящие в строю промолчали. Обер-фельдфебель Столб неохотно поднес руку к козырьку.

Смерть отступила.

– Чрезвычайные обстоятельства? – хмыкнул разговорчивый сапер, когда грузовик, наконец, тронулся. – Да побег у них, точно говорю!

– Здесь где-то лагерь? – не выдержал Лонжа.

– Не где-то, – наставительно молвил второй, – Все скоро узнаешь, камрад. А насчет побегов – это сказка. Из «кацета» убежать нельзя.

Бывший номер 445 хотел промолчать, но губы сами шевельнулись.

– Можно!

Сказал негромко, но его услышали.

8

Локи лежал на полу в грязной липкой луже. Первое ведро воды не помогло, пришлось лить второе, и только тогда Хорст сумел разлепить веки. Густая красная пелена закрывала мир, но это даже к лучшему. Остаток сил он потратил на то, чтобы не заплакать. В горле булькало, и только сжатые зубы удерживали отчаянный беспомощный вой.

– Очухался? – гоготнули за пеленой. – Готовься, сейчас повторим. А если не нравится – подписывай.

– Н-нет, – выдавил он из себя. – Не подпишу. Я никого не убивал!..

За пеленой о чем-то негромко переговорили. Затем Локи взяли за плечи и вздернули над полом. Чья-то ладонь впечаталась в щеку.

– На меня гляди!

Пелена лопнула. Квадратный «бык» смотрел прямо в лицо.

– Не серди нас, Локенштейн. У меня есть приказ – и есть срок исполнения. Условие одно, руки-ноги тебе не ломать. Понял? Спрашиваю: понял?

Нового удара Локи ждать не стал. Не отмолчаться…

– На суде я все равно откажусь.

Откуда-то вынырнула горящая сигарета, на миг задержалась у щеки, затем оказалась возле левого глаза. Хорст попытался отдернуть голову, однако держали крепко.

– Намек понял, Локенштейн? На суде ты будешь только кивать и поддакивать, как Маринус ван дер Люббе. Есть, знаешь, способы. Имей в виду, убить – не убью, но изуродую так, что и мать родная тебя на том свете не узнает…

Сигаретный жар опалил ресницы.

– …Глаза не жалко? Могу еще яйца дверью прищемить. Только руки-ноги, понял, все прочее здесь оставишь. Ну, Локенштейн, что выберешь, глаз или яйца? Считаю до трех, а потом выберу сам. Один…

Локи уже понял – не шутят, что обещают, то и сделают. Но даже не это было самым страшным.

– …Два…

Ван дер Люббе! На Лейпцигском процессе, когда судили поджигателей Рейхстага, главный обвиняемый во всем соглашался с прокурором, хотя нраву был бешеного, бомбист-анархист. Есть ли способы? Конечно же есть! Все равно, сволочи, своего добьются…

– …Три!

– Не надо! Не надо! Я подпишу, я все подпишу! Я подпишу-у-у!..

* * *

– …Произведя последний выстрел, я выбежал из вышеупомянутой бельевой, однако на пороге оступился и упал, ударившись при этом головой о дверь. Далее ничего не помню и показать больше ничего не могу…

Писать было очень неудобно. Присесть – даже на краешек стула – он не решался, слишком внутри все болело. Работал, наклонившись над столом. Квадратный диктовал, стоя за левым плечом и время от времени заглядывая в бумагу.

– …О чем свидетельствую собственноручно и подписываюсь…

Думать ни о чем не хотелось, но краешком сознания Хорст понимал, что байка вышла хоть куда. Вместо быстрого и незаметного «скока» вырисовался вооруженный налет. Состав банды налицо, главный – Ганс Штурр, он, Локи, на подхвате. Второй убитый оказался по странной случайности рецидивистом, судимым именно за грабеж.

– И на каждой странице, Локенштейн, распишись. Внизу – и чтобы разборчиво.

Отчего ссора вышла? Оттого что будущий «навар» не поделили. К тому же Штурр крепко выпил. Слово за слово…

Хороший адвокат не оставил бы от этой сказки камня на камне, но Хорст уже ни на что не надеялся. Только бы оставили в покое, отвели бы камеру, лучше всего одиночку. А там лечь на нары лицом вниз – и будь что будет!

Локи, сын Фарбаути и Лаувейи, спекся.

Бумаги унесли, однако в камеру его не отпустили. Квадратный «бык» достал папиросы, кивнул подчиненным.

– Курите, парни!

Покосился на Хорста, гоготнул:

– Можешь присесть, девочка!

– Не может! – радостно откликнулся один из «быков». – Чешется сильно.

Локи это уже не задевало. Сейчас, когда все самое страшное кончилось, а боль немного отступила, он начал понимать всю нелепость случившегося. Дело даже не в том, что его подставили, навесив чужую «мокруху». Штурра с приятелем наверняка порешили сами «быки», но в этом случае он, Хорст Локенштейн, нужен им не живым, а мертвым. Пристрелить, сунуть в руки оружие да там и оставить до приезда следственной группы. Процесс – это долго и сложно, случиться может всякое…